Разведотряд

– Отстреливаться от турок вам не придётся, мой мальчик, – будто услышав его сомнения, усмехнулся адмирал, расхаживая по ту сторону обширного стола, заваленного картами, почти сплошь окрашенными синим разной интенсивности – так отмечались горизонты глубин.

– Боюсь, что попасть на театр боевых действий по суше, герр адмирал, совсем… – Гельмут, будто боясь сказануть что-то лишнее, прочистил горло. – Совсем новое для субмарин дело, герр…

– Поэтому вы и займетесь им незамедлительно, – поощрительно кивнул Дёниц и ткнул в капитана большими пальцами сцепленных рук. – И лично. Хорошо бы успеть до того, как Манштейн сорвёт лавры покорителя Севастополя. Так что, в ближайшую неделю вы ещё можете воспользоваться законным отпуском, но уже во вторник…

Киль. «Германские верфи». Апрель 1942 г.

– Габариты и веса ваших лодок, герр капитен-лейтнант, приводятся в соответствие с требованиями транспортировки.

Сухощавый инженер с наружностью «учёной воблы» в шинели с синими петлицами, но сукна цвета «фельдграу» – полевой формы вермахта – вызвав удивлённый скачок брови Гельмута, довольно ловко взобрался на ограждение мостового крана и, рискуя наступить на полы шинели, опасно накренился вниз, указующе размахивая перчаткой.

– Нельзя сказать, чтобы это было так уж и просто, герр капитен. До Ингольштадта колонна будет двигаться по автобану, но ведь перед этим у нас ещё и Кильский канал до Эльбы, да и потом Дунай, скажу я вам, тоже… – Морской инженер помахал чёрной перчаткой, словно изображая плеск окунька на нересте. – Всего 2 400 км. Покуда доберёмся до места сборки, до румынского Галаца, забот всем нам хватит…

– Не сомневаюсь… – довольно мрачно пробормотал Гельмут, подойдя к ограждению и взглянул вниз, в железное ущелье сухого дока, далекое дно которого, несмотря на полдень, было затенено, но то и дело озарялось радужными огнями сварки и красными фейерверками искр.

Лодка U-18 старого знакомца Гельмута обер-лейтенанта Фляйге, стоявшая в стапелях, вид имела (Розенфельд поморщился) не то груды металлолома, не то, не дай бог, жертвы бомбёжки. Чёрные пятна копоти, дыры снятых бронелистов. А носовой отсек со вскрытой дифферентной цистерной вообще пугающе напоминал оголённый тлением рыбий череп…

«М-да… – хмыкнул Гельмут. – Вид отнюдь не морского хищника».

Обер-инженер истолковал мрачность его гримасы по-своему.

– Не беспокойтесь, герр капитен, – заметил он сухо. – Разорение только видимое. Демонтированное оборудование, от аккумуляторных батарей до рубки, самым педантичным образом каталогизировано и будет собираться работниками нашей верфи, откомандированными в Румынию. Никакой передачи «из рук в руки». Руки будут одни и те же! – Решительно сорвав кожаные перчатки, обер-инжинер демонстративно предъявил свои холёные ладошки, едва ли знакомые с гаечным ключом.

Свежеиспечённый командир тридцатой флотилии, покосившись на них, недоверчиво покачал головой.

– Переезд, как известно, сродни пожару. Как вы думаете паковать такой… э… негабаритный багаж, герр?

– Шульц… – напомнил инженер, взглянув поверх круглых очков в золотой оправке. – Это моё личное изобретение, – заявил он с достоинством, будто исчерпывая тем самым все возможные сомнения капитана. – Обратите внимание туда… – инженер кивнул на другой берег дока, в серых и рыжеватых «геологических» слоях бетонной заливки, отражавших углубление дока со времён закладки прошлого века.

Там, под членистыми конечностями кранов в жёлто-чёрной чересполосице габаритных меток, лежало несколько больших армейских понтонов. Непривычной конструкции – сегментированных, как танковые гусеницы.

Гельмут через плечо вопросительно взглянул на инженера.

– Лодку запрокидываем набок, потом шестью специальными понтонами мы делаем вокруг неё как бы плавучий ящик… – продолжил тот. – И в таком виде буксируем по каналу, по рекам…

Зябко пряча бритый досиза подбородок в нашейный галстук, Гельмут посмотрел на новоиспеченного Леонардо да Винчи довольно скептически.

– А по дороге?

– Автомобильные платформы, тоже специальной конструкции, 18-осные, на два тягача каждый. И всю дорогу, также в прицепе, их будут сопровождать зенитные автоматы С-30. Кстати сказать, их собственные, палубные, в боевой готовности.

Гельмут непроизвольно вздохнул.

– Впрочем, это уже не моя компетенция, – отмахнулся обер-инженер. – Что я могу обещать вам, так это то, что транспортировка и сборка будут осуществлены достаточно быстро, и скоро ваши лодки выскочат у берегов Крыма и Кавказа, как чёрт из табакерки…

Глава 5

Хоть бы что-то хорошее…

Туапсе. 1942 г. Штаб КЧФ. Разведотдел

– Вот, посмотри. Из секретки только сейчас доставили, Ставка… – с малозаметным кавказским акцентом произнёс полковник Гурджава, кивнув через плечо на стол, заваленный картами и лоциями тактического масштаба.

– Что, можно прямо так и посмотреть, Давид Бероевич? – с сомнением переспросил командир 2-го разведотряда майор Тихомиров, подаваясь на стуле вперёд.

– А как ещё? – не оборачиваясь, раздражённо махнул тлеющим окурком «Казбека» Гурджава. – Можешь и не так, можешь с очками! – Однако, подумав секунду, быстрым шагом вернулся к дубовому массивному столу и выхватил документ с красной диагональю «особой секретности» уже из-под ладони майора: – Ладно. Сам растолкую…

Нащупав на угловатом бритом черепе пенсне, но забыв спустить их на горбинку переносицы, Давид Бероевич замычал, шевеля губами:

– М-м…. Вот! – Однако зачитывать вслух отчего-то не стал, бросил документ в ящик стола и, задвинув ящик ладонью, звякнул связкой ключей.

– В общем, сначала, как это, прелюдия…

Полковник подошёл к огромной карте черноморского бассейна в тяжёлом морёном багете – наследие дореволюционного страхового общества «Ллойд-Черномор» – в углу, вон, ещё государев орёл двуглавый.

Задумчиво покачнувшись пару раз с каблуков на носки скрипучих сапог, очертил серой пряжей табачного дыма абрис Севастопольской бухты.

– Как ты думаешь, почему наши флотские базы до сих пор не подвергались сколь-нибудь серьёзной атаке с моря? А? Флот ведь с самого начала обороны Севастополя, можно сказать, «сидит на бриделях» в Новороссийске и здесь, в Туапсе? Плавучие батареи. Бомбить их бомбят, минируют с воздуха, а корабли раз за разом прорываются в Севастополь. Без подвоза боеприпасов и людей, сам знаешь… Полноценной морской блокады Севастополя, откровенно говоря, нет до сих пор. Почему? – полковник снова покачнулся, скрипнув сапогами.

– Бог миловал? – с серьезной миной предположил майор, но тут же поправился: – Прошу прощения, товарищ полковник. Я хотел сказать, а кому, собственно, блокировать-то? Турки с Гитлером, понятное дело, в усы целуются, но пропустить немецкие корабли через Босфор побаиваются-таки. Держат нейтралитет. Ждут, понимаешь, собачьи дети, сдадим мы Крым или нет.

Гурджава неопределённо хмыкнул, то ли соглашаясь, то ли вспоминая некие высокие материи, которые майорам знать не положено.

– А с румын что взять?.. – продолжил Тихомиров и пожал плечами. – Насколько я знаю, их Королевский флот – так, видимость одна, два крейсера времён «Очакова и покоренья Крыма». Семь эсминцев – немногим лишь моложе, и аж три торпедных катера – и все задействованы на охранении нефтяных транспортов, с тех пор как наши «Щуки» их в Констанце прищучили. Подводная лодка, правда, у них ещё была одна, «Делфинул», на что-то способная… Но её вроде как уже потопили… – Яков Михайлович иронически хмыкнул, огладив костяшкой пальца седые подстриженные усы. – Раза три уже[3]. Так что, регулярные рапорты о якобы замеченных подводных лодках и даже атаках… – Тихомиров скептически поморщился и, мельком глянув на полковника, продолжил: – Боюсь, что это «у страха глаза велики».

– Согласен… – Гурджава энергично раздавил обугленный мундштук в пепельнице и тотчас же принялся выколачивать из коробки следующую папиросу. – Я тоже так думаю, хоть Октябрьский[4] и доносит в ГКО, что немецких подлодок здесь десятка два, не меньше… Надо же на что-то списывать потери от собственных мин, которых накидали в 41-м больше, чем немцы сейчас… – он зло расплющил мундштук папиросы и продолжил уже с горской обстоятельностью и рассудительностью. – Но будь это так, нашей противолодочной обороне продыху б не было, чего-чего, а опыта «мальчикам Дёница» не занимать, вон, как в Атлантике орудуют. А так – наши эсминцы и «Малые охотники» заняты чем угодно: высадками десантов, разведкой побережья, дозорной службой на рейдах, и даже бомбят магнитные и акустические мины вместо тральщиков… – Давид Бероевич, вспомнив наконец о папиросе, сосредоточился на огоньке спички. – Только вот теперь, Яков Михайлович… – дунул он на спичку. – Теперь, кажется, придётся им оставить всё это на «тюлькин флот» и вернуться к своим прямым обязанностям согласно регламенту.

– Турки открыли Босфор, что ли? – нахмурился Тихомиров, скрестив на груди руки, словно на капитанском мостике.

– Турки тут ни при чём… – поморщился Гурджава. – Конвенции Монте они, хотят – не хотят, а придерживаются. Тут другое…

И, прикрыв глаза, будто припоминая дословно содержание документа, который только что предлагал посмотреть майору, воспроизвёл:

– По данным разведки, в марте этого года на альпийском курорте Гармиш-Патенкирхен состоялась встреча командующего кригсмарине гросс-адмирала Редера с адмиралом Рикарди, главой итальянских «Реджиа Марина». Редер обратился к итальянцам с просьбой помочь своими подводными кораблями в организации эффективной морской блокады осаждённого с суши Севастополя.

– Это ж каким образом? – недоумённо дёрнул бровью Тихомиров. – Сюда со Средиземного моря, да минуя турок?..

– Муссолини дал согласие и уже 2 мая шесть сверхмалых подводных лодок спущены на воду военно-морской базы Оси на Чёрном море – в румынской Констанце… – будто не услышав его, продолжил Гурджава.

– Сверхмалых… – соображая, повторил командир 2-го разведотряда. – Железнодорожный транспорт?

– Именно, – кивнул полковник. – И по Дунаю паромами.

– Второе мая… – обернулся Тихомиров на отрывной календарь, висевший в редком промежутке карт за шкафчиком маятниковых часов. – Недели две уже. И что, их видел тут кто?

– А вот на этом, Яков Михайлович, прелюдия заканчивается… – Гурджава отодвинул стул, усаживаясь. – И начинается постановка оперативной задачи.

– Слушаю… – майор, бросив адмиральскую позу, тоже подался со стулом вперед.

– Как ты понимаешь, для сверхмалых лодок, то есть с неизбежно ограниченным радиусом действия, главная база – Констанца – никак не подходит, далеко. Следовательно, они вынуждены будут перебазироваться или перебазировались уже на крымское побережье и сейчас где-то вблизи Севастополя. А вот где именно? Выяснить это можно только одним способом. Пойти и посмотреть, вернее, поплыть. Никакой возможности задействовать авиацию флота, чтобы выбросить диверсантов, сейчас нет. Готовится эвакуация…

– Всё-таки эвакуация… – мрачно забарабанил пальцами по столешнице Тихомиров, знавший о положении в осаждённом городе не понаслышке – сам только что вернулся из Севастопольского ада по вызову разведотдела. – Что ж, следовало ожидать…

– Вице-адмирал не в первый раз уже запрашивает об этом Ставку, – пожал плечами Гурджава. – И потом, флот, по сути, с той осени уже базируется здесь, на Кавказе, и главное…

– Обком крымский тоже уже здесь… – меланхолически продолжил за него майор. – И вообще, всё самое ценное…

– Вот что, Яков Михайлович… – Гурджава устало подпёр рельефный лоб ладонью и глянул из-под неё на Тихомирова, будто мучаясь мигренью. – Как я погляжу, так и не вытравился из тебя севастопольский матрос-«братишка»… анархист. Отправляйся-ка ты обратно, пока никому тут на мозоль не наступил, – полковник подтолкнул к Тихомирову листок с предписанием. – Со штабом оборонного района я свяжусь, чтобы в твоё распоряжение передали кого-нибудь из десантников разведотряда авиации флота. Они там ребята бравые, а прыгать им пока неоткуда, разве что с трубы фабричной… Если там есть ещё хоть одна целая…

Тихомиров не по-уставному кивнул.

– И вот что ещё… – Давид Бероевич потёр лоб ладонью. – Хорошо бы вам связаться с партизанами 2-го партизанского района, потому как вы приплыли-уплыли, а они могли бы понаблюдать за возможными местами дислокации подлодок и продолжительней, и основательней. И не только подлодок. Ещё и катера могут накатить на наши головы… Есть идеи на этот счёт?

– И не только идеи, товарищ полковник! – хмыкнул Тихомиров. – Люди тоже есть…

В Ставку Верховного командования от ИНО НКГБ.

Пояснительная записка

«В ответ на просьбу командующего кригсмарине гросс-адмирала Редера помочь своими подводными кораблями в организации эффективной морской блокады осажденного с суши Севастополя, адмирал итальянских “Реджиа Марина” Рикарди распорядился транспортировать не только шесть сверхмалых подводных лодок “11-я флотилия CB” под командованием капитана 2-го ранга Альберто Торри, но и спецподразделение “марина коммандос” “FLOTTIGLIA MAS”.

Для мобильной транспортировки на Черноморский театр военных действий (и на таковом) особая группа штурмовых и минных катеров была организована в специальную автоколонну. В штаты колонны вошли:

Командир колонны и водитель штурмовых средств капитан 3-го ранга граф Альдо Ленцо; капитан-лейтенанты Романо и Массарини и старшие лейтенанты Куджа и Пелити – водители штурмовых средств; 14 унтер-офицеров, из которых 8 водителей штурмовых средств и 29 младших специалистов и рядовых – всего 48 человек. Техника: 5 торпедных катеров (MTSM) на автотяге; 5 взрывающихся катеров (МТМ) на автотяге; 1 штабной автобус, оборудованный койками для всех водителей торпед; 1 автомашина со смонтированной на ней радиостанцией, служившая одновременно канцелярией колонны и складом мелких запасных частей; 1 легковая автомашина повышенной проходимости для командира; 1 связной мотоцикл; 3 трактора; 5 автотягачей “666” и 5 специальных прицепов для перевозки катеров (MTSM); 2 прицепа для перевозки торпед; 1 автомастерская, оснащенная всем необходимым для ремонта автомашин, катеров и торпед; 1 автоцистерна емкостью 12 тыс. л; 3 автоприцепа-цистерны для перевозки жидкостей; 1 автоприцеп для перевозки боеприпасов; 1 автокран для подъёма катеров.

На вооружении колонны, кроме личного оружия, состояли две автоматические 20-мм зенитные пушки на автоприцепах»…

Глава 6

Знакомство нежданное…

Всё тот же июнь 1942 г.

Ночь пробиралась по кривым улочкам Гурзуфа, как битая собака, пугливо и неприметно для прохожих. Впрочем, каких прохожих? Листовки, белевшие в темноте даже сейчас, когда вроде и не к кому было обращаться, кричали с гортанным немецким акцентом: «erschissen – путет расстреляйт!»… – Только высунься во двор после того, как напольные часы в кабинете коменданта прогудят медным звоном 10 вечера.

Но вслед за этой, по-собачьи пуганой, битой ночью всё равно крались живые тени. Прижимаясь к подворотням купеческих домов, к слепым кариатидам дач мелкотравчатого дворянства, воротам обывательских дворов и сокращая путь через развалины, уже залеченные подорожником и лопухом. Крались гуськом, воровато, но словно оскалив зубы, в любую минуту готовые впиться в горло врагу…

Странное дело, но проводник этого невидимого постороннему глазу отряда беспечно шёл прямо посредине улочки, отбрасывая длинную тень на посеребрённой луной чешуе булыжной мостовой. Впрочем, даже попадись он на глаза, спрятанные в тени глубокой немецкой каски, вряд ли кто из патрульных стал бы срывать с плеча маузер: «Halt!» Согбенная в три погибели – более, чем того стоило – кряхтящая и причитающая что-то набожное, фигура в длинном, до пят, стёганом халате опасения не внушала нисколько. Самое большее, чего мог опасаться старый татарин – того, что постучится ему в нарочитый горб прикладом фельдполицай: «Дранг нах… хауз!»: что, мол, взять с этих бестолковых «союзников», которые, поди, и по-русски читать не умеют, не то что по-немецки?..

– Зелимхан, далеко ещё? – окликнула старика непроницаемая мгла, когда тот поравнялся с очередным заколоченным парадным, всё так же бормоча под нос то ли набожные аяты, то ли безбожные проклятья радикулиту и старости.

Зелим остановился, шумно высморкался в сторону, чтобы осмотреться, в тон своему непрерывному, как колотушка сторожа, бормотанию, отозвался:

– Пришли. Через один дом… – И побрёл дальше, шаркая растоптанными туфлями.

Через один дом старший лейтенант уткнулся в спину идущего во главе цепочки Кольки Царя и выглянул через его плечо.

Домишко просел между соседними, в восточном стиле, усадьбами, словно ящик чистильщика между торговыми киосками. Над дверью с почти приросшим к ней единственным окошком и впрямь белели пузатые буквы чёрной старинной вывески: «Керосин» времён, должно быть, НЭПа и «нашего ответа Чемберлену». Вот он, указанный Зелимханом ориентир…

Саша Новик слегка подтолкнул Кольку в спину, одетую во всё тот же пижонский «лапсердак».

Царь, сунув руки в карманы, отделился от спасительной тени. Иначе никак, улица Кизиловая тут выписывала очередной из своих немыслимых кренделей, так что «через дом» по одной стороне – получалось почти напротив. И с независимым видом, вихляющей походкой потомственного босяка, Романов направился к двери и слепому окошку, безжизненному, как глазница черепа.

Впрочем, после того как Колька не особенно деликатно погремел железным «ухом» висячего звонка, позвенел оконным стёклышком и крикнул в изрядную, с палец, щель между дверью и косяком:

– Баб Маша, отпустите керосину! Тетушка Фелиция затеяла самогон варить, очень просят!.. – Засаленную занавеску прожгло пятно свечного огонька.

Если первая фраза вполне могла быть и случайной, то вторая – никак. Её раздельно, чуть ли не по слогам, старый садовник надиктовал Новику около часа назад, когда они, вместе с бывалым Колькой, сидели у него в сторожке, а остальные члены группы оставались во дворе: кто пристроился за огромным винным чаном, кто – за горой садового хвороста.

Надиктовав эту бесхитростную фразу, Зелимхан с прямотой осла упёрся – не стал рассказывать, откуда ему известен этот подпольный «сим-сим».

«Это не моя тайна, Саши-джан. Хочешь верь, хочешь не верь… – всё, чего добился Новик от старика. – А ответить тебе должны будут»…

– Неужто жива ещё тетка? – раздалось из щели.

– Живее нас с вами… – хмыкнул Колька Царь, озираясь…

Лавка действительно до сих пор отпускала керосин, ставший ещё более насущным с тех пор, как вместе с советской властью исчез «Коммунхоз», а разом и «электросеть». Не то чтобы вовсе «электрика» потухла, но сосредоточилась она исключительно на обслуживании оккупантов. Ну и ещё тех немногих, это уж кому повезло быть на одной линии с оккупационными учреждениями или немецкими квартирантами. И, как бы ни косился командир здешней команды «фельдполицай» Дитрих Габе на этакую лавку: «всё для поджога», но гауляйтер распорядился не чинить препятствий частной торговле населения. Так что баба Маша продолжала благое дело…

Керосиновая леди

С этой «Großmutter Marija», «бабушкой Марией», оберлейтенант Габе и сам не прочь был «дедушкой» заделаться. Хоть ненадолго.

Даром, что на первый взгляд пришедшая зарегистрироваться в комендатуре Мария Казанцева и впрямь показалась эпической, или там хрестоматийной ведьмой. Появилась на пороге в рыжем шерстяном, несмотря на жару, платке, насупленном на самый нос, в каком-то немыслимом одеянии, которое иначе как хламидой и не назовёшь. Седая прядь выбивалась из-под платка на щеку, изуродованную лиловой бороздкой шрама. Да ещё керосином от неё несло преизрядно.

Оберлейтенант, который случайно оказался тогда у стола «трудовой занятости» в комендатуре, брезгливо поджал тонкие губы, сторонясь сутулой фигурки, и направился к двери. И – запнулся, уже взявшись за медную ручку, когда услышал за спиной спокойное грудное сопрано практически без акцента:

– Ich wollte den Arbeitsplatz des sterbenden Onkel einnehmen, Herr Offizier….

Вздернув выгоревшими бровями, Дитрих обернулся. На стуле перед секретарем сидела дама…

Donnerwetter! Вне всякого сомнения, дама – этакая трагическая «Юдифь» Франца фон Штука из Дрезденской галереи! И дама с равнодушной любезностью, с которой обращаются к слугам, говорила на прекрасном немецком непосредственно коменданту Лидвалю, игнорируя своего соотечественника, секретаря отдела «трудовой занятости»:

– Я хотела бы занять место своего недавно скончавшегося дядюшки в керосиновой лавке…

Теперь невообразимая бурая хламида дамы казалась не более чем изобретательностью портного, прислуживающего даме из обедневшего дворянского семейства. Вон, даже краешек кружевного воротника выглядывает из-под сброшенного на плечи платка. Седая прядка на щеке оказалась единственной, не нарочно ли выпущенной из классического тяжёлого узла русых волос, поднятых на затылке. Взгляд бездонных, как ночь, агатовых глаз хранил тайну этого хоффмановского превращения лучше всякого грифа «секретно». И даже шрам, от скулы к шее, стал клеймом некоей тайны происхождения. И, как ни странно, именно этот лиловатый шрам, придав продолговатому лицу печать нескончаемой, со сцепленными зубами, памятной боли, сделал возраст дамы совершенно неопределимым. Такую печать можно нести и в двадцать лет, и в тридцать, и в шестьдесят. Впрочем, присмотревшись к морщинкам в опущенных уголках большого рта, всё-таки…

«Не больше сорока, сорока пяти…» – решил для себя оберлейтенант Габе.

– Вы сказали, в керосиновой лавке?.. – спустя добрую минуту переспросил комендант, не менее Дитриха ошарашенный.

Майор Густав Лидваль, который, разговорившись с Дитрихом, также случайно задержался здесь, ладонью смёл со стула русского чиновника и, усевшись напротив, поставил локти на стол и положил двойной подбородок на замок пальцев.

– Такой очаровательной и обаятельной фрау никак не годится сидеть в какой-то там вонючей керосиновой лавке! – наконец разродился он довольно неуклюжим комплиментом. – Даже ради светлой памяти вашего дядюшки примите мои соболезнования…

– Danke… – коротко кивнула таинственная незнакомка. – Благодарю вас, но у меня есть дети, которых едва ли насытит моё обаяние.

– Конечно, конечно… – развел руками майор, – фрау..?

– Мария Казанцева.

– Фрау Казанцефф… – склонил голову к плечу Густав Лидваль, не то припоминая, не то прислушиваясь. – Но, может быть, место переводчицы? С соответственным обеспечением… – очнулся он, видимо, не вспомнив ничего предосудительного. – Здесь или в любом другом учреждении германских властей? Я вижу, вы отлично владеете немецким…

– Я преподавала язык в школе, в Саратове, – поправила на груди бледные останки кружевной манишки «фрау Казанцефф». – Но оставила учительствовать ещё в 32-м по той же причине, по которой переехала в Крым и по которой едва ли смогу принять ваше любезное предложение, герр..?

– Лидваль. Майор Густав Лидваль… – слегка приподнял над стулом внушительный зад комендант.

– Видите ли, господин майор, я больна. Туберкулёз, или, как у нас говорят, чахотка…

Только теперь оберлейтенант Габе, невольно задержавшийся у дверей во всё продолжение разговора, обратил внимание, что румянец, особенно выделявший шрам женщины, и впрямь какой-то горячечный, резко контрастирующий с трагическими тенями под глазами, бледностью висков…

Густав тем временем, раздумчиво пожевав пухлыми губами, кивнул:

– В таком случае не будем говорить об этом ему… – небрежно махнул он рукой на русского чиновника. – Иначе мы вынуждены будем вам запретить торговлю. И жаль, очень жаль, что ваше знание языка «нового порядка» пропадёт втуне…

– Мне тоже, – вежливо ответила Казанцева.

И не солгала. Пришло время, и она действительно пожалела. Пожалела о том, что, не желая работать на оккупантов, прикрылась липовой «историей болезни», сфабрикованной знакомым главврачом туберкулезного санатория накануне его эвакуации, и не устроилась переводчицей в какое-нибудь из германских учреждений. Тогда Мария Казанцева, дочь штабс-капитана царской армии и воентехника 2-го ранга Красной армии Казанцева, сгинувшего в молохе 37-го года, наверняка смогла бы приносить больше пользы для советской… а главное, русской разведки: добывать больше сведений. Пожалела, когда бывший сослуживец отца, поспешно возвращённый из лагерей, бывший комкор Литвинов передал ей на словах через связного: «Надо постоять за Отчизну, Казанок…»

«Казанок-Казаночек» – так звал её только отец, так что незнакомцу, принёсшему эту весточку и пароли на случай возможного визита «своих», которым нужно будет помочь, можно было верить…

Тот, кто стучался сейчас в дребезжащее стекло оконца, был не из их числа, не из центра, поскольку этот пароль, с несуществующей тетушкой Фелицией, был как бы для «местного потребления», его Казанцева выдумала сама, припомнив довоенную соседку по саратовской коммуналке, лихо и скандально промышлявшую самогоноварением. Соседку, бывшую «классную даму» мариинского приюта для девиц обедневшего дворянства. Сейчас поминал давно покойную «благородную самогонщицу» человек совершенно незнакомый, ни голосом, ни фигурой, размытой по-летнему ярким лунным светом. Наверное, тот… или те, о ком её предупреждали…