Дарданеллы (Собрание сочинений)

– Я на обиду такую буду бумагу писать главнокомандующему! – встал, уходить собравшись.

– Ладно тебе! – махнул рукой Лукин. – Отрежу тебе от «Рафаиловой дачи» кусок! Не журысь!

– И мы тебе маленько дадим! – согласились, усовестившись, остальные. – А то ты со своей дурацкой бумагой к адмиралу полезешь, а он в сердцах, вообще все наши дачи разгонит!

– Вот это совсем иное дело! – сразу обрадовался Развозов, рюмочку в себя опрокинув и тарелку решительно пододвигая. – Как обоснуюсь, милости прошу к нам на «Венусскую дачу» в гости!

– Ты вначале обоснуйся, потом уж приглашай! – посоветовали ему, – А не то не ровен час снова в крейсерство загремишь!

После общего обеда командиры кораблей решили поехать посмотреть свои «владения». Отказался лишь Лукин, который торопился вернуться к себе на «Рафаил». Дело в том, что не далее, как вчера вечером, на корабле произошло чрезвычайное событие. «Рафаил» едва не повторил страшную судьбу британского «Аякса». Расследованием обстоятельств этого дела капитан 1 ранга сейчас и занимался.

Слово очевидца: «С нами едва не случилось несчастия. Капитан у нас ужинал; это продлило долее обыкновенного ужин и от того мы спаслись: почувствовали запах из констапельской, бросились из-за ужина туда, нашли там в каюте артиллерийского офицера черное белье, разные письменные бумаги и недокуренную трубку, которой огонь зажег белье и бумагу; все уже тлелось. Если бы ужин был ранее, офицеры разошлись бы спать; тогда огонь взял бы свою силу, а потушить его почти невозможно. Этот случай доказывает, что устав, написанный великим Петром, не совсем исполняется: ты знаешь, что курить трубку назначено место в кают-компании, а часовой у фитиля есть канонир, который не смел отказать своему лейтенанту. Как строго должно смотреть за огнем на корабле: нет бедствия ужаснее на море, как пожар. Разумеется, лейтенант был наказан, – этот офицер марал свой мундир; он даже был исключен из кампании…»

Особой популярностью среди офицерства пользовалась городская турецкая баня, офицеры в нее даже в очередь записывались, ибо всем места сразу не хватало. Ловкий грек быстро привел баню в порядок и имел с нее хорошие деньги. В мраморных залах журчали фонтаны. Здоровенный армянин клал очередного страдальца на скамью и неистово тер варежкой из грубой овечьей шерсти, не забывая поливать намыленной водой, затем сильными руками разминал тело и члены, снова мыл и снова разминал. А потому, выходящий из бани, чувствовал себя уже почти небожителем…

Помимо бани во всю восстанавливали батареи, магазины, сооружали и некое подобие адмиралтейства. Так уж устроен русский человек, что везде начинает он обживаться быстро и обстоятельно, обосновываясь серьезно и надолго.

Из дневника Владимира Броневского: «Прибытие Российского флота в архипелаг скоро сделалось известным. Начальники островов Идро, Специи и других ближайших с восторгом и редкою готовностию предложили свои услуги. По взятии Тенедоса, со всех прочих островов, независимые майноты, сулиоты, а потом жители Мореи и древней Аттики, предложили собрать корпус войск, словом вся Греция воспрянула и готова была при помощи нашей освободиться от ига неволи, но адмирал, действуя осторожно, отклонил сие усердие до времени и даже турок, поселившихся в Архипелаге, которые малым числом своим не могли вредить грекам, оставил покойными и сим избавил христиан от ужасного мщения их жестоких властителей. В прокламации, изданной в Идро, жители Архипелага, объявлены принятыми под особое покровительство всероссийского императора, а порты на матером берегу, равно и острова Кандия, Негропонт, Метелин, Хио, Лемнос, Родос и Кипр, занятые турецкими гарнизонами, признаны неприятельскими».

На Тенедос зашел английский бриг «Бриттон». Англичане привезли хорошие и плохие известия. Хорошие об успехах наших войск в большой европейской войне в сражении при Прейсиш-Эйлау, плохие о захвате тунисским беем зашедших к нему в порт наших четырех торговых судов. Узнав об этом, Сенявин немедленно написал письмо Дукворту, прося его посодействовать в освобождении соотечественников.

Из записок Павла Свиньина: «Приятные вести с севера придают более торжества празднествам нашим. Вчера пировали мы на корабле «Сильном» у Ивана Александровича Игнатьева, а сего дни на «Ретвизане» у Алексея Самойловича Грейга; с громкою музыкою и пушечной пальбою пили здравие победителей: непритворная веселость, братское дружество председали в собраниях наших – с сими чувствами пойдем на врага, в огонь и в воду за царя и честь русского флага! Опытом узнали, достоинство тенедосского вина, которое, по всей справедливости, почитается лучшим в Архипелаге; и если бы получше его делали, то не уступало бы ничем французскому Шато-Марго или Медоку…»

Уже ушел в устье пролива первый блокадный отряд. Инструктируя командиров, Сенявин велел как можно меньше стоять на якоре и как можно больше времени быть под парусами. Главные силы расположились между Тенедосом и анатолийским берегом, готовые в любой момент придти на помощь. Теперь Дарданеллы были запечатаны крепко. В отчаянии турки, было, пытались использовать для сообщения расположенный северней пролива Саросский залив, но и эта их попытка была пресечена в корне, посылкой туда нескольких мелких судов. Не сразу, а исподволь в турецкой столице начались перебои с продуктами. Чем дальше, тем голод становился острее. Никто не мог и подумать, что русские столь быстро и эффективно смогут создать столь реальную угрозу турецкой столице.

Теперь предстоял второй акт разыгрываемой Сенявиным грандиозной драмы. Предстояло выманить в море и разбить турецкий флот. Для этого российскому главнокомандующему было необходимо придумать многоходовую комбинацию. Это было весьма нелегко, но это был его единственный шанс на решительную победу!

Первые же вести доставленные с дозорных кораблей вселяли уверенность, что пока все идет по плану. Раздосадованные потерей Тенедоса, турки подтянули свой флот к устью Дарданелл. И хотя пока их линейные корабли робко держались под защитой береговых батарей, было очевидно, что рано или поздно, но вылазку в открытое море сделать они все же попытаются. Теперь следовало сделать следующий ход, и Сенявин его сделал. Что бы еще больше вселить уверенность в сердце капудан-паши, он демонстративно отделил от эскадры и направил к Салоникам отряд контр-адмирала Грейга: «Ретвизан», «Венус» и один из каперов. Турок в буквальном смысле приглашали к нападению!

– Капудан-паша должен полностью увериться в нашей беспечности, а уверившись, высунуть нос из пролива. Тут-то мы его по этому носу и щелкнем! – говорил Сенявин штабным.

С Грейгом напросился идти и Свиньин.

Вслед за ушедшими к Салоникам, еще один отряд кораблей столь же демонстративно был направлен к Смирне, а третий к Лесбосу.

– То теперь будем делать, Дмитрий Николаевич? – спрашивали Сенявина командиры кораблей.

– Только одно, – отвечал он им. – Ждать!

* * *

Отделившись от эскадры отряд контр-адмирала Грейга, взял курс на Салоники. Младшему флагману вменялось сей богатейший торговый город лишить сообщения с Архипелагом и с Константинополем. В походе к Салоникам был и иной резон. Дело в том, что в окрестных городу горах располагались селения христиан- епиратов, упорно не признававших турецкого владычества. Ежегодно более пятнадцати тысяч епиратских воинов спускались в долины, чтобы показать туркам, кто истинный хозяин на этой земле. Чтобы поддержать мир, салоникский паша сам был вынужден платить горцам дань ружьями, порохом и свинцом. Пока в Салониках поддерживается подобие хрупкого мира, но что может произойти, когда к городу подойдут российские корабли и единоверные горцы-епираты увидят Андреевские флаги, не мог сказать никто!

Передовым в уходящем отряде резал форштевнем волну «Венус», за ним флагманский «Ретвизан». Греческий корсар держался на траверзе «Ретвизана». Но отойти далеко от Тенедоса сразу не удалось. Отряд вскоре по выходу попал в полосу полного безветрия. Паруса бессильно опали, и корабли заштилели неподалеку от знаменитой Афонской горы.

Не доходя несколько миль до Салоник, отряд бросил якорь.

– Сколько вытравлено каната? – запросил боцманскую команду Броневский.

– Пятнадцать саженей! – откликнулся боцман.

В шканечном журнале Броневский записал: «23 марта. Пять часов пополудни. Рейд Салоник на траверзе реки. Отстояние от берега 7 верст. Отдан становой якорь-дагликс. Вытравлено каната 15 саженей».

Салоники с моря очень красивы. Бывшая столица Филиппа Македонского по-прежнему поражала великолепием.

Грейг со Свиньиным перебрались на корсарскую фелюгу, и отправились посмотреть крепостные укрепления поближе. Одновременно спустили гребные баркасы и захватили несколько турецких лодок.

Вернувшийся обратно Грейг отметил, что со стороны моря Салоники укреплены не слишком хорошо и вполне могли бы быть взяты десантом, что проживает в городе более ста тысяч жителей, а гарнизон его составляет пятнадцать тысяч янычар. На следующий день Грейг отправил в город парламентера с требованием выдачи ему французской собственности и французов, как главных зачинщиков войны. Но паша ему в том отказал. Подойти ближе к городу оказалось столь затруднительно, что «Венус» выскочил даже на песчаную отмель. Через несколько часов фрегату удалось с нее сползти, однако, осторожный Грейг решил более попыток подойти к Салоникам не предпринимать. На следующий день задул сильный северный ветер, и отряду пришлось отойти еще мористее.

Из записок Павла Свиньина: «…Поутру адмирал (Грейг – В.Ш.) отправил мичмана Ламброса с лоцманом нашим, который хорошо разумел по-турецки к салоникскому паше с письмом. Не допустя к их городу за 200 сажен, им закричали с берега, что бы остановились; после чего подъехала к катеру нашему турецкая лодка и секретарь паши взял от Ламброса письмо, запретив ему приближаться к берегу, дабы не подвергнуться неистовствам черни… Ламбросу даны адмиралом Грейгом два сигнала: если хорошо его примут, то должен он был поднять одно весло. Когда же дурно, то два. Для вернейшего наблюдения и повторения сигналов на середину пути послан был другой катер с гардемарином, и мы крайне удивлялись, что он не делал никакого нам сигнала. Через два часа подъехала к Ламбросу турецкая лодка с толмачом, который сказал, что в ответ на письмо адмирала паша, посоветовавшись с беями, приказал ему объявить, что «он служит султану, так как адмирал императору, что «янычары получают такое же жалование, как русские солдаты…» Из сего лаконичного ответа весьма легко было понять, что должно было нам употребить другие меры для убеждения, и адмирал Грейг приказал баркасами взять видимые у берегов лодки. На них намерен он поставить мортиры, дабы ночью почивать приятелей бомбами.

Приготовления наши приходили к концу, и не было сомнения, чтоб не увенчать его желаемым успехом в следующую ночь, как вдруг на рассвете подул сильный северный ветер, который по приказанию адмирала Сенявина, был нам знаком немедленного оставления предприятия нашего и поспешения к соединению с ним. С ветром сим могли выйти турки из Дарданелл. Итак, мы, оставив взятые нами лодки на якорях, подняли паруса и пошли. Что подумают в Салониках о нас? Как распишет нас французский консул? Ветер час от часу усиливается. Алексей Самойлович, боясь шторма, приказал бросить якорь при устье залива.

В одиннадцать часов корсар послан был взять в Скопле две турецкие лодки, нагруженные мукою. Что и было сделано… Благополучно соединились с флотом при Тенедосе. Я с сожалением расстался с Алексеем Самойловичем: беседа его приятна и поучительна. Можно сказать, что он примерный человек и начальник! Сословие офицеров на «Ретвизане» может так же без лести назваться избранным: кроме исправности, познаний по службе, каждый из них отличается вежливостью, приятностью в обращении; вот как хороший пример действует на молодых офицеров!»

Наши историки почему-то традиционно обходят салоникский рейд стороной. И зря! Польза от этого, на первый взгляд неудачного рейда была не малая! Во-первых, появление русских кораблей настолько перепугало местных купцов, что они оставили всякую мысль о посылке судов с продовольствием не только в Константинополь, но вообще в какие бы, то, ни было порты Турции. Во-вторых, прознав о пришедших единоверцах, воспряли духом местные горцы, а воспрявши, возобновили свои нападения на турок. Все это привело к тому, что, когда начались активные боевые действия на Дунае, вместо того чтобы отправить часть гарнизона на этот важнейший для Турции фронт, салоникский паша запросил себе подкреплений, в чем ему и не было отказано.

* * *

Война – есть война, а потому в нем помимо громких дел есть и каждодневные – негромкие. Из хроники боевых действий: «Ввечеру посланы были два баркаса и три вооруженных катера с албанцами и солдатами к анатолийскому берегу для взятия или истребления судов, там находящихся. Адмирал намерен удобные из них переделать в канонерские лодки. С корабля видна была перепалка; выстрелы вдали представлялись ракетами; четыре большие лодки были плодом сей экспедиции.

К вечеру пришло шесть корсаров. Многие из них привели богатые призы, а идриот Дука захватил турецкого фельдъегеря Чауша Селима, посланного в Кандию с фирманами.

Телеграф сделал сигнал, что у Дарданельского выхода остановилась турецкая эскадра, состоящая из 30 судов, из коих 6 кораблей, столько же фрегатов и на одном из них адмиральский флаг. Сенявин собрал тотчас военный совет: приняли меры, позицию, дана линия баталии…

Шел проливной дождь. Турецкий флот прибавил до 8 кораблей. Не можем понять, отчего турки на нас не выходят. Не имеют ли они в предмет удержать единственно все силы наши у Тенедоса, дабы мы не могли делать диверсий на острова. Кроме полного адмирала видны у них еще два вице-адмирала».

А турки все медлили и медлили с выходом своего флота. Чего им теперь не хватало для решимости, было совершенно не ясно! Может лазутчики попались недобросовестные, может корабли оказались не готовыми, может капудан-паша не поверил Сенявину, непонятно! Уже вернулся из-под Салоник Грейг, уже захватив немало торговых судов, пришел отряд из Смирны, а из Дарданелл так никто и не выглянул. Противники выжидали и стерегли друг друга. Но если Сенявина время не очень тревожило, то турок поджимал голод и вероятность городского бунта. Так долго продолжаться не могло, и что-то должно было неминуемо произойти, тем более, что наши лазутчики доносили: «Продовольственные запасы истощены и в столице уже чувствуется голод».

2 апреля у входа в Дарданеллы прошла очередная смена караула. «Рафаил» и «Ярослав» сменили «Мощный» и «Венус». Для удобства легли на якорь в восьми верстах от пролива у маленького каменистого островка Маври, чтобы наливаться там по потребности водой. Вахты сменялись вахтами, а море оставалось пустынным. Турки упорно не желали выбираться из своей норы.

Дни шли за днями. К стоящим у Тенедоса главным силам подошли еще два линкора с Адриатики. Сенявин, сколько мог, наращивал свои силы, готовясь к решающей схватке за Проливы. Дозорные корабли все так же уныло качались в дремотных волнах, а турки все так же не показывались. С каждым днем уменьшался и без того скудный обеденный рацион.

– Вот уж не думали, что на войне такая скучища будет! – шептались промеж себя мичманы.

– Подождите малость! Еще так порезвитесь, что чертям тошно станет! – утешали их умудренные службой и жизнью лейтенанты. Меж тем наступило время Пасхи самого любимого праздника православного мира. Ночь выпала тихая и темная. В полночь эскадра украсилась разноцветными фонарями. Пушка с «Твердого» возвестила о начатии ночного бдения. Палубы были загодя очищены для молящихся. Тысячи офицеров, матросов и солдат, стоя с зажженными свечами в руках, в молчании слушая пение церковных хоров и глядя на крестный ход на шкафутах своих кораблей. Вот, наконец, священники, возглавляющие ход, спустились к ним по трапу, словно вестники Неба и произнесли извечное:

– Христос Воскресе!

Тысячи голосов повторяло эти дорогие всем слова вслед за ними и слова, которые тонули в громе орудийных залпов.

Затем эскадра разговлялась и между стоящими на якорях кораблями и судами было полным-полно шлюпок, ибо все ездили друг к другу в гости.

Из воспоминаний Володи Броневского: «Офицерский запас уже давно истощился, морской провизии матрозам выдавали так же скупою рукою; надеялись что-нибудь достать на Имбро; но я возвратился оттуда по пословице: ездил ни про что, привез ничего. В полночь, на праздник Пасхи, слушали заутреню, любовались пальбою со флота и Тенедосской крепости и сами, при громе артиллерии, обнялись, похристосовались по-братски, поздравили друг друга с великим праздником, а разговелись черным размоченным сухарем. Не привыкнув в такой день столь строго поститься, хотя мы шутили, но не долго; скоро все разошлись по каютам философствовать, предаваться романтическим мечтаниям, один лег спать, другой пел заунывные песни. Матрозы также сбивались с ладу, прохаживались на шканцах в новых мундирах, вспоминали, как в России в сие время уже все веселы и так же шутили с горем пополам. К вечеру с флота виден был идущий баркас; оный пристал к нашему борту, наполненный баранами, бочонками вина, корзинами яиц и зелени. Какая радость! Адмирал вспомнил о нас и, уделив из своего запасу, прислал нам разговеться. Подарку этому мы так обрадовались, что тотчас развели на кухне огонь, часто посылали торопить поваров и, наконец, в полночь сели обедать. На рассвете и матросы разговелись: начались игры и песни, все были довольны, забыли прошедшее и с большим удовольствием наслаждались настоящим».

На Пасху зашевелились и турки. Тревожный телеграф поднял спозаранку отдыхающие команды:

– Турецкий флот снимается с якоря!

Известие было встречено всеобщим «ура». Все рвались в бой.

– Вот и подарочек нам к Христову дню! – радовались офицеры и матросы.

Турецкие суда начали мелькать в устье пролива, однако проверив, что русские стоят на старом месте и бдительности не потеряли.

С берега на русскую эскадру приехала посмотреть группа всадников. Половина из них были европейцами. Последние долго глядели в зрительные трубы, пока с эскадры не дали по ним несколько ядер. После этого всадники скрылись за холмами.

– Так быстро отъехали, что и познакомиться не успели! – смеялись меж собой наши.

Эскадра жила своей повседневной жизнью. Павел Свиньин, квартировавший к тому времени на «Твердом», писал об этом так: «Так как свита адмирала состоит из всякого рода чиновников, то на корабле нашем теперь более 50 офицеров, сверх того беспрестанно приезжают офицеры со всего флота, то за приказами, то за справками, то за узнанием нового, ибо «Твердый» есть центр властей и столица новостей. Первый шаг в кают-компанию нашу должен, полагаю я, поразить удивлением всякого, сколько разнообразием костюмов, не менее контрастами занятий и упражнений. Здесь на шести столах бьются в карты; там разыгрывают квартет; здесь спорят за шашками; в уголке собралась компания друзей и с цигаркою во рту и чашкою чая в руках один рассказывает другому, что бывало или будет. В другом углу, поджав ноги, сидят греки с длинными чубуками и в огромных шапках. Подле них на рундуке на коленях качается турка Чуаш Селим, перехваченный с депешами. Посредине вальсируют, там бренчат на фортепиано и гитаре или охотник до театра декламирует трагическую сцену из «Самозванца», одним словом – всякий молодец на свой образец. В то же время беспрестанно входят и выходят люди странной одежды, необыкновенных физиономий: черногорцы, сулиоты, албанцы, морские, военные, статские и проч. Между тем на палубе составляются различные хоры русских певцов. Солдаты спорят с матрозами в искусстве и превосходстве голосов. Я всегда любил русские песни, но нигде может быть, они не поются так хорошо, как на флоте и нигде не делают такого впечатления… Когда в полночь все успокоится на корабле, когда покажется из-за облаков уголок бледной луны, я люблю выйти на ют и, прислонясь к бизань-мачте, слушать тихую гармонию русских песен…»

16 апреля, наконец, к всеобщей радости дозорного отряда, произошла смена авангарда и на смену «Мощному «с «Венусом» пришли «Уриил» со «Скорым». Блокада Дарданелл продолжалась.

Глава четвертая

На крейсерах

Предместья Константинополя на редкость красивы. Повсюду цветут абрикосовые и гранатовые сады. Олеандры и кипарисы радуют глаз своей необычностью. Да и сам воздух наполнен ароматами южной природы. Через каждую сотню метров на обочинах дорог выстроены красивые черно-мраморные фонтаны, украшенные назидательными изречениями из Корана. Но, увы, до всех этих красот русским пленникам не было никакого дела. Команда погибшей «Флоры» терзалась неизвестностью, что же ожидает их дальше?

На последнем привале у стен столицы начальник конвоя Юсуф-ага, оставив своих пленников, поспешил к великому визирю, чтобы узнать, что делать с русскими дальше.

– Вы передайте визирю, что мы оказались в ваших владениях еще до объявления войны! – говорил начальнику конвоя командир «Флоры» Кологривов. – А потому по всем законам не можем считаться военнопленными. Нас можно лишь интернировать!

– Чего-чего? – не понял Юсуф-ага. – Мы здесь не знаем, как там у вас у неверных, но у нас пленники все!

– Не забудьте передать о нашем прибытии российскому послу! Он вас отблагодарит за это! – крикнул уже вдогон уезжающему турку капитан-лейтенант.

Вести, с которыми вернулся Юсуф-ага, были неутешительны. Буквально за несколько дней до прихода пленников в Константинополь турецкую столицу покинул со всем составом посольства посол Италийский. Теперь покровительства и защиты ждать было уже не от кого.

– Теперь вас всех отправят в тюрьму! – с притворным участием сообщил Юсуф-ага. – А янычары ограбят вас до полной наготы! Поэтому самое лучшее будет для вас отдать мне все имеемые при вас деньги и вещи. Через три дня я вам все верну в сохранности!

Кологривов сдержанно поблагодарил конвойного агу за «заботу», извинился, что ни он, ни его люди ничего сдать на хранение не могут, так как давным-давно уже ограблены до последней нитки его же конвоем.

Вскоре появились и янычары. В сравнении с ними мародеры Юсуф- аги были сущими агнцами. Бритоголовые и бородатые, с закрученными усами и в высоченных островерхих тюрбанах, янычары были настроены зверски. Держа в левой руке обнаженные ятаганы, правой они вели пленников по одному за воротник. Бедного судового доктора Гейзлера, который, несмотря на все издевательства и побои так и не снял своей знамени той треуголки, вели сразу семеро. Янычары, глянув на докторскую шляпу, так же решили, что ее обладатель является самым опасным из пленников. Обросшие и грязные, босые, в рубищах вместо одежды, моряки едва волочили ноги, пинаемые злорадными слугами ислама. Сами же янычары шествовали с такой гордостью, словно это именно они в жесточайшей схватке пленили столь большое количество неверных.

Улицы города были битком забиты народом. На пленных московитов (зрелище само по себе в Турции весьма нечастое) собрались поглазеть все от мала до велика. В моряков турки по своему всегдашнему обычаю плевались и бросались камнями, то и дело кидались бить палками. Каждый старался превзойти остальных в своей показной ненависти, а значит и в своей любви к султану. Хуже всех здесь опять же пришлось несчастному доктору, которого из-за его шляпы лупили больше чем остальных.

– Да выкиньте вы ее к такой-то матери! – кричали доктору все от командира до последнего матроса. – На кой ляд она вам сдалась! Забьют же!

Но упрямый Гейзлер стоически оставался верным любимой шляпе. Наконец, пленников привели к дворцу великого визиря. Последний тоже не отказал себе в удовольствии поглядеть на униженных пленников. Выйдя на балкон, он, оглядев моряков, а затем, подав какой-то знак взмахом платка, удалился. Пленных тотчас погнали куда-то по улицам дальше. Доведя до пристани, посадили в баржи и переправили на азиатский берег в Галату.

Команду «Флоры» ждала самая страшная из всех турецких тюрем – каторжный двор Банье. В зловонной и жуткой Банье издавна содержались самые страшные преступники, почти все с отрубленными руками и отрезанными языками. Исхода из Банье не было ни для кого. Одни погибали там от ран и болезней, других добивала стража.

На входе в тюремный двор наших перековали попарно в кандалы. Перековывали наскоро, без чинов и званий. Кологривов был закован одной цепью с одним из матросов, а бедолага доктор с марсовым Сидоренко. Захлопнулись за спиной моряков тяжелые кованые ворота, и темная зловонная бездна поглотила всех и вся.

Едва глаза новоприбывших немного привыкли к темноте, как внезапно до них со всех сторон донеслись радостные крики:

– Братцы, да это же наши! Российские! Флотские! Родимыя! Да откель же вас так много?

Из всех углов бездонной темницы, гремя кандалами, к морякам потянулись такие же, как и они, горемыки. То были захваченные в плен на фуражировке драгуны и казаки-донцы с черноморцами. Новоприбывшие осмотрелись. Свет в чрево темницы проникал лишь сквозь два маленьких слуховых окна под потолком. Нары с поленьями вместо подушек, два крана с водой для питья и медными кувшинами на цепях, вот, пожалуй, и все убранство знаменитой Банье. В одном из углов тюрьмы висела маленькая иконка Спасителя, в другом противоположной углу располагалось отхожее место, вычищаемое раз в несколько недель.