На пути в Иерусалим

Друвис также был потрясен днём Ивана Купала. Аня казалась ему юной нимфой, вынырнувшей из недр цветущей природы. Она опутала водяными цветами и взорвала буйством неодолимых чувств его умиравшую сущность. Через неделю они вновь были вместе. Сидели на крыше дома, где он проводил ремонт, и смотрели на старые улочки, сравнивая Питер с Парижем. А после много дней в водовороте их любви кружились летние парки, здания, берега водоемов. Аня запомнила всё как единый счастливый миг, сопровождаемый словами: «Какая ты сладкая… Я в раю…»

Однажды они вернулись в пансионат, где познакомились, – Друвису предстояла неподалеку очередная работа. Свободных номеров не было, и они спали в актовом зале на полу. Со стен глядели Ахматова, Гоголь и Толстой, в углу мечтало концертное пианино, а за окнами курчавился яблоневый сад. Анчутка вытребовала в «Галактике» отпуск, а рижанин уезжал по утрам в Зеленогорск ремонтировать коттедж. Сонная, разнеженная, забывшая одежду Аннушка не желала его отпускать и обнимала у порога. После вновь падала на матрас, и пробуждалась после обеда. На балконе, потягиваясь, вдыхала запах разогретой хвойной смолы и кричала птицам: «Господи, счастье-то какое!»

После работы Друвис звонил из электрички: «Я лечу к тебе, моя птичка!»

Аня встречала его среди сосен, обхватывала за талию и рыдала в его полосатую футболку: «Я так соскучилась…» А через минуту уже хохотала. Рядом с Друвисом не получалось не смеяться.

Он игриво высказывал циничные житейские мудрости; комментировал нелогичную российскую действительность со своей латышской точки зрения, шутил над порождавшей беспорядок русской психологией; вспоминал латвийские парадоксы; знал оптимистичные ответы на все вопросы Вселенной; давал советы политикам, экономистам и хозяйственникам, словно они его слышали; разговаривал с прохожими, наслаждаясь русской речью и русской открытостью. Видя в глазах Анюты одобрение и задорные огоньки, расплывался в лучезарной улыбке.

Очень разные, но схожие в чувстве юмора и взглядах на мир, Аня и Друвис непрестанно веселили друг друга и, прижимая нос к носу, как заговорщики, сгибались в конвульсиях смеха. Порой Анчутке хотелось говорить о любви, но ее останавливал вопрос: разве бывает любовь без боли, обид, непониманий и трагических сожалений? Состоящая лишь из спортивных прогулок, бесконечных экстазов, колик хохота и увлекательных разговоров?

Когда Друвис обгонял Анчутку на велосипеде, она любовалась его длинными, обтянутыми синими джинсами ногами, едва уловимой кривизной узких, крепких бедер и икр. Он напоминал африканский ветер, стремительный, порывистый и жаркий. Несмотря на недавнее изнеможение, Аня вновь ощущала первобытное желание, сильнее давила на педали, догоняя его, и вкрадчиво сжимала пальцами верх его бедра.

– Я постоянно хочу тебя, – вздыхал он. – Едва ты дотрагиваешься до меня, всё внутри начинает шевелиться.

Как-то раз Друвис вернулся с работы грустный и долго рассеянно взирал на Аню, словно решал для себя трудный вопрос.

– Что-то случилось? – встревожилась она.

Он почесал лоб:

– Не обращай внимания, я задумался о жизни.

Когда, благодаря его небесным ласкам, Аня приближалась к пику блаженства, он спросил:

– Ты знаешь, как называется то, чем мы сейчас занимаемся?

Анчутка, решив, что он имеет ввиду любовь, шутливо ответила:

– Нет. Как?

Друвис прошептал:

– Инцест.

Девушка не могла понять, о чем размышлял ее странный пришелец, и почему выбрал для откровений момент ее полета в космос, так как в следующий миг сознание покинуло ее. Но другим вечером в той же ситуации Друвис, нежно сжимая и целуя Анино тело, снова спросил:

– Ты бы хотела, чтоб я был твоим папой?

– Чего?! – рассмеялась она, почти потеряв остроту ощущений. – Отцам не свойственно то, что ты творишь со мной. Откуда такие мысли?

Друвис жаждал определить свой дальнейший путь. Но Анчутка не казалась взрослой женщиной, способной стать ему надежной спутницей жизни. Она походила на его дочь: такая же высокая, светловолосая и наивная. Она хотела играть, танцевать и требовала заботы, в то время как он готовился к долгим страданиям.

«Ей – цвести и влюбляться, а мне – гаснуть и умирать, – с сожалением думал он. – Каждому дается своё время для игр. И моя пора миновала… Я не имею права затягивать Аннушку в ад, к которому она не готова. Но как с ней расстаться? Какую выдумать небылицу, чтобы она сама меня бросила? Сказать, что она не помещается в ванну, и заставить худеть до дистрофии? Да, на этой почве комплексуют все без исключения барышни! Пусть решит, что я зацикленный на похудении псих. Но так жаль ее портить! О, если бы вправду было возможно удочерить ее! Чтобы спокойно жить рядом, любоваться ею, и чтобы она закрыла мои глаза, когда придет срок». Рижанин был тяжело болен, и понимал разницу временных отрезков, ожидавших их впереди. Иногда в его речи проскальзывала печаль: «Неизвестно, на сколько меня еще хватит. Зачем тебе, птичка моя, обветшалый старик? Ты бросишь меня в самый худший момент…»

Анчутка недоумевала:

– Что с тобой, озерный пришелец? Может быть, ты нездоров? Или, в самом деле, стар? Где все-таки правда о твоем возрасте: пятьдесят пять? Шестьдесят два? Семьдесят? Но это невероятно: ты спортивен, свеж, остроумен и бесспорно красив, в то время, как большинство красивых людей являются таковыми лишь условно! Если б не шрамы на руках, я приняла бы тебя за видение!

Впрочем, лоб Друвиса пересекали морщины. Вверх и вниз от юных, задорных глаз бежали густые, длинные «гусиные лапы». Ослабшая кожа век выдавала немолодой возраст. Однако седины у Друвиса было мало: в русых кудрях серебрились лишь отдельные волоски. Заливаясь смехом, он невольно показывал белые зубы. С гибкостью подростка проделывал акробатические трюки на велосипеде, заставляя Аню по-детски визжать и хлопать в ладоши. Девушка терялась, пытаясь угадать его возраст, и всё же цифры не имели значения для нее.

Друвис знал, что в детстве Анчутке не хватило отцовского внимания. Чуткое сердце пришельца стремилось заполнить мучившие её пустоты, устранить душевную неустойчивость и беззащитность. Когда-то не долюбивший свою дочь, Друвис ощущал родственную пустоту в себе. Он, словно ребенку, резал Аннушке яблоки, счищал жесткую кожуру. Заботливо поил по утрам кефиром, наслаждаясь ролью отца. Умилялся глупым, еще не побежденным страхам, укрывая Аню в объятиях, и твердо говорил: «Уже всё прошло, вот увидишь». Сидя у озера, сплетал ей венки из кувшинок. Положив голову на колени Друвиса, Анчутка созерцала качавшиеся на воде широкие, гладкие листы лилий и розовевшие по берегам цветки иван-чая. Длинные мощные пальцы перебирали её светлые волосы, подобно летнему ветру, и она стеснялась шевельнуться.

Друвис вспоминал предания своего далекого латышского детства о строителях поднебесной башни, о плясовой лихорадке и о волшебном коне. Ни один мужчина на свете не был с ней нежен, как он, и не рассказывал сказок.

– Посмотри, какой омут, – кивнул Друвис. – А вдруг здесь живет водяное чудовище?

– Несомненно, живет, – пытаясь унять дрожь в голосе, заверила Анчутка. – Но оно доброе и исполняет мечты.

– Оно подарило мне волшебную фею, – шепнул он.

– А мне – прекрасного принца. – Расплакавшаяся Аня уткнулась лицом в его твердый живот. – Тот, кто создает сказки, оставляет вечный след на Земле, – в полузабытьи прошептала она. – Наша сказка и ты, мой сказочник – это главное, что я запомню о жизни.

Друвис перенес Аннушку в счастливое детство, где она стала центром трогательной Вселенной. Одновременно она узнала такие вершины женского блаженства, о которых не имела понятия раньше. Теперь ее разрывала гамма новых чувств: от горячей благодарности маленькой девочки до страстного, уважительно-восхищенного поклонения женщины. А над всем этим нависло горькое понимание человеческой бренности и быстротечности времени.

– Неужели ты, правда, хочешь быть моим папой? – спросила Анчутка.

Друвис поискал что-то в ее глазах и, не найдя, ответил:

– Да, временами.

Задумавшись, Аннушка обняла озерного пришельца со спины, и ощутила бугор, отчетливо проступавший сквозь футболку. До той минуты, увлеченная страстью, она не замечала болезни Друвиса. На его плече, левее седьмого шейного позвонка поднималась твердая и довольно большая шишка. Осторожно ощупав ее, Анна испуганно отдернула руку, крепко прижалась к латышу и замерла, не в силах осознать открытие.

– Да-да, не нужно быть медиком для того, чтобы узнать злокачественную опухоль. Ничего не поделаешь, – произнес Друвис. – Всё когда-то проходит. Особенно – жизнь.

Посетить врача пришелец отказался:

– Ты хочешь, чтобы мне отравили остаток лет, и лишили всех материальных ценностей? Нет? Ну, и забудь об этом.

Однако их счастливый союз мог продолжаться долгое время, если бы не государственные границы и связанные с ними разлуки, меняющие и людей, и их мысли. У Друвиса закончилась виза. Он вернулся в родную Латвию, оставив Анчутке велосипед и устранив неисправности в ее доме, умудрившись залечить все ссадины девичьей души и ничем не поранить вновь. Уверив, что всё будет хорошо. Как настоящий, идеальный папа…

Неверные жены Друвиса

Его отец был латышом, а мать украинкой, осевшей в Риге. Ни один из родителей в России не бывал, а Друвиса привели туда случайные заработки.

Высокий, спортивный красавец после школы нигде не учился в уверенности, что и без того много значит на свете.

Недалеко от их дома на краю города находилась животноводческая ферма, и Друвис пошел туда грузить навоз. Тонны, горы навоза. Запах въедался в кожу, даже ароматная ванна не могла его вытравить. Но это юношу не смущало.

С развалом СССР хозяйство закрылось, но Друвис успел получить от государства просторную двухкомнатную квартиру, на берегу лебединого озера, окруженного соснами. Было настоящее советское счастье! «Каждому – по способностям, каждому – по труду!» – весело говорил он завистникам. Впрочем, их было не много, правительство щедро одаривало жильем работающих рижан.

Друвис быстро женился. Когда Союз распался, в Латвии начались трудности с работой. Вместе с другом он отправился на заработки в Германию. Брался за любое дело: сварку, ремонт квартир и дорог. Появились деньги на достойную жизнь, и Друвис купил неплохую машину. Но латышская красавица-жена, высокая блондинка, родившая к тому времени дочку, не дождалась его из трехмесячной командировки.

Потом была другая красавица, также высокая блондинка, она родила трех мальчишек и запретила ему видеться с дочерью. За ней Друвис старался больше ухаживать, даже присутствовал при всех родах в надежде, что благоверная оценит его старания и будет верна. Но и она не дождалась его с заработков, чем растоптала веру в любовь и порядочность всего женского рода.

– Почему?! – рыдал он. – Ведь я работал только ради тебя! Чтобы обеспечить тебя и наших детей!

– Ты мало уделял мне внимания, не дарил цветов, – с обидой бросила жена. – Я – молодая и красивая! Мне хочется нежности и романтики! А что я увидела рядом с тобой? Одиночество и бытовуху!

В тот день Друвис поклялся, что больше не поверит ни одной женщине. И было их с тех пор очень много, мимолетных, обманутых и отвергнутых.

Радуга в сентябре

Шло время, но перед глазами Анчутки прозрачно, не печаля и не давя, стоял образ озерного сказочника. Она понимала, что не сумеет, глядя сквозь его очертания, обнимать и любить кого-то другого. Однако «латышский папа» ясно дал понять, что не видит совместного будущего. Пытаясь отгородиться от воспоминаний о нем, Аня поменяла номер телефона. Тем временем Друвис, не выдержав разлуки, отправился в Питер, но не нашел своей нимфы. Через две недели Анна, тоскуя по «латышскому папе», набрала номер, который он использовал в Петербурге. Девушка ожидала услышать: «Абонент недоступен». Но в трубке раздались длинные гудки.

– Ты здесь?! – Вскричала она.

– Наконец-то! – выдохнул Друвис. – Я уже думал, что потерял тебя навсегда! Ведь я не знаю даже твоей фамилии! Не понимаю, как это вышло! Или феям фамилии не положены?

– Голубятникова! – счастливо рассмеялась Анчутка. – А твоя?

– Абелкалнс. Я безумно соскучился, голубка моя! Ты пропустила все время, отпущенное мне на пребывание в России. Этой ночью – отъезд в Германию! Нам остался всего один вечер перед новой разлукой.

– Бегу! – Отозвалась она, задыхаясь от налетевшего, как буря, счастья, и заметалась по квартире. Паническое «что надеть?» сменилось мыслью «скорее, не теряй ни минуты!» Трясущимися руками Аня натянула любимое платье, в котором встречала артистов «Галактики», короткое, пышное, из бело-розового шифона, а сверху накинула черную кожаную куртку. Выбежав из дома, она увидела яркую радугу, огромную, в полнеба.

Начинала желтеть листва. На площадях ворковали пятнистые голуби. Петербург купался в случайном тепле осеннего солнца.

Они встретились на набережной у Спаса-на-Крови. Смущенный Друвис зачарованно смотрел на нарядную длинноногую Анну и не знал, что сказать. Он привык видеть ее в майках и джинсах или совсем без одежды, ослепительную в своей природной красе. И когда в тяжелый момент любовного признания Аня предстала перед ним величавой петербуржской царевной, он растерялся, застыдившись рабочей футболки, заляпанной цементом, которую забыл сменить. С раздражением он твердил себе: «Лучше бы я исчез! Но как быть, если не совладал с чувствами? Что делать дальше с этой озёрной феей?»

Ветер ворошил ее длинные золотистые волосы, пахнувшие ванилью. Глаза скрывали темные очки, а свежие губы ликующе улыбались. «Такие мягкие, нижняя чуть пухлее верхней», – вспоминая летние ласки, думал Друвис и понимал, что с головой увязает в любви. Ему остро хотелось жить, верить в волшебные сказки, смотреть в облака и плести Анчутке венки из желтых сентябрьских листьев. «Будто в жилах – не кровь, а тягучая нежность! Я впадаю в маразм, – счастливо думал он. – Так хочется верить фее. И верить в долгую жизнь!»

Аня млеющим взглядом скользила по телу мужчины, в объятьях которого проводила июльские дни и ночи. И не решалась протянуть ему руку, словно они только что познакомились. Глубокое чувство жгло ее душу и сковывало движения.

Облокотившись на перила канала Грибоедова, Друвис собрался с духом спросить у Анчутки о новостях «Галактики». Она залепетала о последнем рок-концерте, но от волнения заплетался язык. Озерный пришелец органично вписывался в колорит города: золото и малахитовый цвет купола собора оттеняли теплые нюансы загорелой кожи, рыжеватую щетину на щеках и яркую синеву глаз. Благородство его облика казалось царским, и Ане думалось только об этом.

– Концерт, не концерт, неважно, – проронила она. – Ты – моя сказка и мой сказочник. Ты не представляешь, что за цунами ты поднял в моей душе.

Друвис рывком притянул к себе Анну и до боли стиснул в объятиях:

– Я люблю тебя, Аня, люблю!

Происходившее с ними, напоминало могучее пламя, питаемое скрытыми силами. Тлеющая страсть вырвалась на свободу. И скоро Анчутка вновь изведала слияния, сводящие ее с ума. Среди строительной пыли и обитых утеплителем стен, на простыне поверх гипрока Ане казалось, что она взлетает светящимся воздушным шариком. Желание превратить в такой же шар Друвиса возвращало ее назад, и тогда она видела недоделанный проем окна, а за ним кирпичную стену двора-колодца.

– Что, что с тобой? – в волнении спрашивал пришелец, пронзительно глядя на нее.

– Всё то же, – еле слышно выдавливала Аня, с трудом заставляя губы шевелиться.

Сжимая ее, и серьезно глядя в глаза, он, ласковый и большой, находился внутри и души, и тела.

– Теперь мы по-настоящему, полностью вместе, – блаженно улыбнулась Анчутка. – Это – подарок Ивана Купала нам с тобой. – Она закрыла глаза, до конца не веря, что волшебство продолжается.

Подходило время отбытия Друвиса за кордон.

– Милая, что делать? – стонал он. – Невозможно оторваться!

Они медленно оделись и двинулись на вокзал. Ноги заплетались, а лица светились счастьем. Они держались за руки, стараясь продлить сладость прикосновений. Светила полная луна.

– Хочется, чтобы так было всегда, – подумала Аня вслух, и Друвис печально вздохнул:

– Несбыточная мечта. Почти всю жизнь я на заграничных вахтах, без трудовой книжки, и другой возможности добывать деньги у меня нет.

К скверу возле метро «Балтийская» подрулил желтый международный автобус. Пассажиры под присмотром водителя принялись загружать в багажник разноцветные сумки. Держась за руки, не отводя взгляда, Аня и Друвис до последней минуты стояли на тротуаре.

– С чувствами ничего не поделаешь.

– Совсем ничего!

При посадке Анна обрадовалась, подсмотрев в его паспорт:

– А ты не такой древний, как я боялась!

Через месяц Друвису исполнялось всего пятьдесят четыре.

– Древний, как же не древний. – Он грустно улыбнулся.

– Древний… но не очень! – развеселилась Аннушка. – И самый лучший!

Они стали встречаться каждые два-три месяца. Из рабочих поездок Друвис спешил в Петербург. Цвет каштанов сменялся кружением листопада, затем сугробами. Но каждое утро озерный пришелец провожал свою фею в «Галактику» и ревниво напутствовал: «Береги хвост, прекрасная птичка. Там много охотников за твоими перышками!» Прощаясь в подземном переходе, проникал языком сквозь ее губы, желая еще раз ощутить манящий вкус. Потом отстранялся, шептал «пока», и спешил прочь, скрывая подступавшие слезы трепетной и в то же время свинцово-тяжелой любви.

Бесперспективность

Каждый вечер Анна спешила домой, чтобы скорее очутиться в уютной постели и задохнуться в его объятиях, плакать от счастья, что они – родные. Именно в родстве душ Аня ощущала высший смысл Вселенной.

– Я стар, – вновь начинал ворчать Друвис. – Мы смотримся странной парой. Я – уже дедушка, дочь родила мне внука. А ты еще в бирюльки играешь.

Аня смеялась, слово «дед» не вязалось с любимым мужчиной.

– Тебе нужно радоваться нашей разнице, а ты стесняешься. Почему?

Друвис был непреклонен:

– Всякий встречный полагает, будто ты со мной из-за денег или жилья. Юные думают: «Вот чудачка! Резвилась бы лучше с нами, пока молода». А зрелые знают, что ты никогда не поймешь меня. Ты не вступала в комсомол, не боялась ядерной войны, не чахла в километровых очередях за продуктами, не носила тканых лифчиков без поролона. Не ходила на первомайские демонстрации. Для тебя Латвия – заграница, а для меня Латвия и Россия – одна страна! Ты рождена на обломках великой державы, без правил и ценностей, свободной, но потерянной. Анархизм укрощен в тебе лишь инстинктом выживания. Птичка моя! Нам не дано увидеть вселенные друг друга! Разница в возрасте рождает параллельные миры! Твой мир для меня – смешной и наивный лепет. Мой – для тебя – скучная, плесневелая небылица. Вот и думают люди, что я старый, но обеспеченный пень. А ты – моя свеженькая живая игрушка. Красивая, соблазнительная! То, что ты глубокая личность, со сложными чувствами, они не допускают! Они завидуют, словно вкусному торту! Фантазируют, какие чудеса я вытворяю с тобой в постели, сколько получаю наслаждения. Они видят, что очень скоро мне будет плохо, и злорадно смеются.

Аннушка слушала его речи и слабо возражала:

– Ты ведь знаешь, что все это – ерунда?

Друвис нервно разводил руками:

– Как знать?

– Мы вместе, и всё хорошо, – успокаивала его Аня.

– Ладно, не бери в голову. Жизнь – веселая штука! – Пришелец старался быть остроумным. – Главное – не концентрироваться на недочетах.

Анчутке нравилось, как они с Друвисом выглядят вместе. Раньше она не любила зеркал, но теперь любовалась отражением общности с «латышским папой». Внешне их сближали большие лучистые глаза, его – ярко-голубые, ее – густо-синие. И благородные черты, высокий рост, русые волосы, светлые – ее, и чуть темнее – его.

– Как есть – отец и дочь. Семейный портрет, – шутил Друвис, обнимая ее у зеркала.

– Давай фотографироваться, – предлагала Анчутка, но озерный пришелец отказывался:

– Я вижу на фото не наше общее время, – хмуро объяснил он, – а роковой контраст румяной мордашки и морщинистой старости.

Напрасно Аня убеждала его, что это не так:

– Нас разделяет целая эпоха, да, целая жизнь, однако в масштабах века не очень много! Просто я выгляжу младше своих лет, а в твоем обществе у меня так сияют глаза, я так резвлюсь и радуюсь жизни, что кажусь еще моложе.

Она любила Друвиса со всей пылкостью молодости, хотела рожать от него детей, и сердце ничего больше не желало знать. Девушка не думала о том, что Друвис отсылает деньги всем своим детям, и взрослым, и несовершеннолетним, что его мучают проблемы с работой и здоровьем, что их общего ребенка ему не потянуть. Что, даже случись малышу родиться, Друвис не увидит его школьного выпускного, а она останется молодой вдовой. «Миллионеры и известные артисты могут себе позволить поздние браки с детьми, – любил повторять Друвис. – Но простые смертные не имеют на это права».

Месть притворщицам

После очередной поездки Друвиса на заработки Аня угадала в глазах своего латыша неясную перемену. Он не признался в неверности, но поведал ей о своих пересудах со старой подругой-немкой:

– Это пенсионерка, толковая женщина. Лучше бы я убил её! Из-за нее я разочарован и в себе, и в тебе, моя фея. В нашем интиме и совместной жизни.

На самом деле, в Бохуме озерный пришелец встретился с дамой, которая безответно любила его много лет, и, лежа в постели, разоткровенничался с ней о своем русском счастье. Женщин, к которым не относился серьезно, Друвис не обманывал, и психику их не щадил, как бы сильно те ни были в него влюблены. «Врать – подло и хлопотно», – пояснял он, открыто давая понять, что приходит к ним ради собственного здоровья и развлечения. К удовольствию Друвиса, даже после беспощадных признаний дамы не прогоняли его, считая завидным любовником. Однако самонадеянный ловелас не предусмотрел женской мести. Сорокапятилетняя учительница Штэфи, с солидным опытом психологии, из ревности внушила Друвису, будто его прелестница Анчутка симулирует многочисленные оргазмы. «Взаправду их не бывает, – вещала она, лежа с ним рядом и оглаживая свои мускулистые бедра. – Какой ты смешной! Все женщины – мастерицы притворства».

Почему Друвис, донжуан с необъятным стажем, поверил немецкой пенсионерке, Анчутка не понимала. Видя, как Аня дрожит и сгибается в сладких конвульсиях, крепко сжав кулачки, Друвис холодно заглядывал в ее помутневшие, почти не видевшие в те минуты глаза и раздраженно спрашивал: «Ты чего?» Аня мычала, не в силах внятно ответить. Когда жаркие ощущения шли на спад и разум возвращался, она обнаруживала себя словно под микроскопом исследователя: Друвис проверял пульсацию и температуру ее живота, сердцебиение, румянец щек и груди. Она обижалась, отталкивая его: «Себе испортил удовольствие, и мне портишь!» Он не уходил и продолжал наблюдать, как она поведет себя в новых актах. Всё повторялось сначала.

Коварная немка не пыталась соперничать с Аней, но постаралась испортить ей жизнь. Она сумела внедрить Друвису мысль, будто Анчутка имитирует свои экстазы. «С целью казаться крутой. Чтобы ты поверил: когда ты с ней, ты – супермен. И оттого еще сильнее ее полюбил. А она бы этим нахально пользовалась».

– Давняя женская стратегия! – со знанием дела заявила Штэфи. Ее лицо приняло надменное выражение и сделалось некрасивым, грубым. – Мужчины свято верят в свои силы и способности. Потому, не задумываясь, западают на женское наслаждение! На самом деле мы устроены более сложно. Надо хорошо знать и чувствовать женщину, чтобы доставить ей настоящее, полное удовольствие. А ты, – с твоими топорными представлениями об интиме, – не в состоянии этого сделать.

– Зачем тогда связываться со мной? – рассердился Друвис, униженный, опустошенный ее откровением.

– Потому, что другие ничем не лучше, – злорадно улыбаясь, добила Штэфи. – А ты хотя бы красив, и имеешь хорошие данные. Тебя можно натренировать, как потребуется… Ведь женщинам нужны мужчины, несмотря на то, что вы все бестолковые.

Друвис прочно уверовал в то, что любимая Анна бесстыдно притворяется в святом для него деле, ради господства над ним.

«Штэфи бывалая метёлка, и знает, что говорит!» – думал он, считая Аню оскорбляющей его достоинство. Та не нашла способа доказать свою невиновность.

– Ну почему, – закричала она, – ты не допускаешь, что женщина может сходить по тебе с ума и взрываться от одного твоего поцелуя?!

– Не допускаю, а с тобой – тем более, – огрызнулся он. – Ты молода и красива, а такие всегда и во всем обманывают!

– Ты, вроде, умный и взрослый, но почему такой безголовый? – Аня обняла его, глотая слезы.

Он схватил ее за ноги, закинул себе на плечи и навалился всем телом, входя в ее лоно. Огромный фаллос давил в самую чувствительную глубину. В этом положении Друвис вызывал у нее мгновенный экстаз, и, если не менял позу, приводил ее в дикое неистовство и она теряла сознание.