Розовый обруч

Кетлин все устраивало: она видела с самого детства, с какими трудностями сталкивалась ее мать и какому остракизму подвергалась. Наука тоже ей не давалась, и это заметили все: от родителей, поощрявших любые начинания детей, до учителей. И хоть фонд время от времени и нанимал волонтеров – полноценными помощниками они не являлись. Финансирование же имело строгие ограничения: все пожертвования уходили на обеспечение нужд больных и небольшие зарплаты тех самых волонтеров. Я это знал, ведь Фонд Грас сотрудничал с ЗСЦ и предоставлял им ежеквартальные отчеты.

Меня первое время удивляло, что волонтерам платят деньги, но потом я понял почему: фонд работал не только в штатах, но и по всему миру. Его деятельность вполне приравнивалась к «Армии спасения» или «Красному Кресту» из прошлого. Из-за этого мало кто шел на такую работу, и рук постоянно не хватало. Поговаривали, что фонд даже иногда предлагал в качестве общественно значимых работ те, которые напрямую не были связаны с риском. Например, ведение архивов. Но в последнее время и это не помогало.

Библиотека оказалась лучшим выбором: она была спрятана за массивными деревьями в глубине самого крупного городского парка. Тишина – и лишь редкие посетители отвлекали от работы, смущая обратившихся. Порой люди приходили ко мне с такими проблемами, о которых стыдно признаваться даже самим себе, не то что посторонним. За годы работы я повидал многое. ЗСЦ это не нравилось, а вот меня все утраивало. Без вечного ока над головой работалось проще. Да и к тому же часть библиотеки отдали под архив, что тоже отгоняло праздных зевак от этого места, ведь им не было дела до «каких-то там документов».

При знакомстве Кетлин дала мне доступ, с условием, что я буду проверять работу аппаратуры в архиве. Она приезжала редко, занятая не менее важными делами, а дистанционно проверять архив оказалось крайне трудно. Ища хоть кого-то, кто будет часто посещать это место, мисс Грас и попросила моей помощи. Работа это нехитрая и нетрудная – конечно же, я согласился.

Раньше со мной работал ещё один сотрудник, и мы поднимались на второй этаж поочередно. Но время шло, и Дейла повысили, переведя на работу в частную школу для эно. Я остался один среди книг, пыли и шума вентиляторов архива. Это и тяготело, и одновременно спасало: мне было проще переживать свое горе в одиночестве, чем на виду у окружающих.

Звонивший мужчина пришел чуть раньше и ожидал меня возле входа. «Это хорошо», – отметил я, вспоминая, какие иной раз бывали клиенты.

Я не раз и не два сталкивался с теми, кто звонил, умолял о помощи, договаривался о встрече, но так и не приходил. Бывали люди, звонившие по три-четыре раза, но находившие отговорки, чтобы не посещать психолога. Таким при всем желании невозможно было помочь.

«Издержки работы, – утешал я себя, пытаясь не думать о плохом. – Я же не могу их заставить, в конце концов!»

Нынешний посетитель все же нашел в себе силы прийти на назначенную встречу, за что я был ему очень благодарен.

Это оказался высокий, плотный, хоть и не полный, мужчина в строгом деловом костюме с ярким пятном – галстуком.

Его суровое выражение лица с мелкими, едва заметными на бледной коже близнами и холодные злые глаза прожигали меня насквозь, намекая, что обладатель не из тех людей, кто слепо доверяет окружающим.

«Эх, сложная будет консультация», – сразу отметил я, торопливо подойдя к входной двери и встав рядом с незнакомцем.

Жесты обратившегося были плавными, но выверенными и очень скупыми. Я заметил это, ещё когда мужчина повернулся ко мне. Словно он скрывал что-то. Это напомнило мне эквилибристов в цирке – они так же осторожно и плавно двигались, идя по тоненькому канату над зияющей под ними бездной.

Подойдя, я поспешил протянуть ожидавшему руку, отметив запах сигар и «жженой» кожи, смешанные с едва уловимыми штрихами одеколона. Мое наблюдение подтвердилось: незнакомец крепко пожал мою руку и показал жестом, что стоит продолжить разговор в другом месте.

Открыв дверь и отчеканив несколько шагов по яркому кафелю, мы прошли в кабинет недалеко от входа. Когда-то здесь был детский читальный зал. Мне очень нравилось, что с тех времен остались рисунки на стенах и стеллажи с книгами. Многие из них шли под списание, и я просто забрал книги себе, оправдываясь, что либо сестре, либо племянникам буду читать эти сказки.

Нас встретило просторное помещение в голубых и светло-желтых тонах. Многое я не тронул, ведь это не мешало мне проводить серьезную работу. К тому же, детские рисунки и сама обстановка порой говорили: для меня нет детских проблем – есть недопонимание между детьми и взрослыми.

Когда мы с посетителем расположились в удобных креслах, оставшихся от прошлых времен, он приступил к рассказу.

– Меня зовут Эрик Коулман, – начал мужчина, продолжая мерить меня тяжелым взглядом из-под светлых широких и прямых бровей. – Ваш номер дали в госпитале. Так получилось, что моя дочь начала ранить себя.

– Как давно вы заметили подобное поведение? – светлый кабинет настраивал на миролюбивый лад, и я надеялся, что мне удастся выяснить подробности. Я понимал, что, работая на ЗСЦ, не вызывал доверия пришедшего, но все же уповал к его сознательности.

– Буквально вчера, – Эрик говорил спокойно, его поза не выражала волнения, но я понимал, что это не совсем так.

Сидевший напротив меня казался человеком волевым, решительным, может, даже жестким и прямолинейным. Это сквозило в его выверенной и сухой манере речи, в стати и прямой осанке. И хотя мужчина был крупным, что только добавляло суровости его виду, говорил он на удивление безэмоционально и спокойно. Просто сухо, словно констатируя факты из какой-то энциклопедии.

Много ли людей скажут сразу незнакомому человеку, пусть и очень известному в узких кругах, что его ребенок ранит себя и, возможно, пытается покончить с собой? Я тоже не знал таких. Порой на банальное выяснение ситуации и ее обстоятельств я тратил добрую половину сеанса… если не весь сеанс целиком.

– Не подумайте, моя дочь не хочет умирать, – заметил мистер Коулман, догадавшись, о чем я думаю. – Она наносит раны горизонтально. Если бы это были попытки самоубийства, она бы наносила их иначе.

– Селфхарм[3]? – переспросил я. – Вы уверены в этом?

– Скорее всего, – ответил на мой вопрос Эрик – Я видел, как режут вены, – мужчина пальцем провел по рукаву, показывая вертикальный разрез.

Тут уже задумался я: у меня было много пациентов, которые пытались покончить с собой. Часто приемные родители даже не догадывались о депрессии своих детей, обращаясь после одной или двух неудачных попыток самоубийства. Я точно не был тем человеком, кому стоит доказывать отсутствие подобного мотива в поведении. У меня в практике был и селфхарм, но давно. И связан он был с совсем другими обстоятельствами.

Эрик же сразу оговорился, что это не тот случай. Но, возможно, он просто не знал всех обстоятельств?

Может, его дочь не знала, как наносятся раны для того, чтобы умереть? Или, может, она сделала это, чтобы проверить, выдержит она боль или нет. В памяти всплыл случай: мальчик наносил раны достаточно долго, чтобы подготовиться к боли. Но, не пообщавшись с самим ребенком, я не мог сделать никаких выводов. Может, мужчина и в самом деле прав и раны всего лишь самоповреждения, не говорящие о желании умереть? Правда, последнюю версию нельзя окончательно сбрасывать со счетов. Статистика неумолимо говорила мне, что даже обычные самоповреждения могут приводить в конечном итоге к попыткам суицида.

– Вы сказали, что являетесь «розовой» семьей? – вспомнил я деталь вчерашнего диалога. Было неловко долго молчать, обдумывая варианты, которых может на самом деле и не быть вовсе.

Я прекрасно знал, что «розовыми» семьями называются семьи, где один из супругов относился к эно.

Официально эно относили к интерсексам или гермафродитам, которые рождались и до войны. Я видел старые данные по этой теме: что-то около 2 % детей от всех новорожденных. Любому сотруднику Защиты семейных ценностей было очевидно, почему официально использовали эту информацию: тут и историческая подоплёка, и биологическая, и даже возможность связать увеличение популяции эно с последствиями войны.

Вот только эти сведения нельзя было назвать правдивыми: на самом деле эно, с точки зрения, биологии являлись обычными мужчинами. И эту правду знал каждый сотрудник ЗСЦ…

Я понимал, почему эту правду не хотели афишировать: если она станет достоянием общественности, люди начнут задавать слишком много вопросов. Вопросов, которые вполне могут разрушить и без того шаткий мир, как в этой стране, так и во всем мире.

Эта правда осела никому не нужными данными в архиве семьи Грас и высших эшелонов ЗСЦ. И я как сотрудник этой организации на свое несчастье знал ее как ни кто другой.

Все началось сразу после первой вспышки вируса Мехони, в 2034 году. Буквально за четыре года мир потерял треть женского населения. Это без малого полтора миллиарда человек!

В попытках остановить демографическую и экономико-социальную катастрофу в 2038 году создали препарат «Энкантант». Провели спешные тесты на культурах клеток и внедрили на рынок. Как лекарство «Энкантант» оказался неэффективен, и его пришлось отозвать через полгода после внедрения. Увы, у препарата оказалась практически нулевая эффективность. Никто и представить не мог, что это только ускорит кризис и приведет сначала к локальным войнам по всему миру за ресурсы и территории, а позднее и к мировой войне…

Именно локальные конфликты по всему миру стали предтечей Мировой войны 2042 года, унёсшей с собой еще порядка трех миллиардов жизней. Единственным плюсом произошедшего можно отметить «омоложение» оставшегося населения.

Едва война закончилась и начался период восстановления, стала заметна новая демографическая катастрофа: женщин стало рождаться еще меньше. Если в 2038–2040 годах прирост снизился на 5 %, то в 2043–2045 годах соотношение рождённых девочек к мальчикам стало еще ниже. Теперь на одну рождённую девочку приходилось от 6 до 8 мальчиков (в разных странах этот показатель отличался). Поначалу причин выявить не удавалось. Сказывалась неоднородность данного явления (особенно заметно неравенство было в странах бывшего третьего мира, где, как оказалось, носителей вируса Мехони убивали, да и культурные особенности этих стран не позволяли выявить связи рождаемости с заболеванием). Конечно, правительства могли серьезно взяться за женщин, и до войны даже приняли ряд достаточно строгих законов относительно деторождения и материнства. Тогда полностью запретили аборты, ввели налоговые санкции для не рожавших женщин.

Все эти ограничения продлились ровно до 2042 года – война расставила свои приоритеты. Разрушенный мир нуждался в рабочих руках. Даже с учетом сильно помолодевшего населения (в основном бомбардировки пережили молодые взрослые, подростки и люди среднего возраста), одних мужчин едва бы хватило для столь масштабного восстановления государств. Оставалось только сделать женщинам послабления, как экономические, так и социальные, чтобы деторождение выглядело максимально привлекательно и незатратно. Общество пошло по социал-демократическому пути, дабы восстановить то, что почти уничтожило. Даже согласилось на то, чтобы женщины просто рожали детей, отдавая на усыновление, чем пользовались многие чайлдфри.

Осознав свои выгоды, женщины стали чрезвычайно разборчивыми в выборе партнеров. Если раньше большинство девушек не обращали внимания на внешность избранника, их вполне устраивало, что парень образован и интересен, а также приятен как человек, то после войны все стало ровно наоборот. Теперь парни стали «расходным материалом», а женщины – чрезвычайно ценным экономическим и социальным ресурсом.

Каждая девушка могла выбирать между «лучшим» и «идеальным» или же остаться одинокой (при условии согласия на деторождение).

Наконец в 2044 году механизм вириона был полностью разгадан: встраивание новых генов в Х-хромосомы и либо аутоиммунный некроз у женщин, либо неспособность зачать дочерей у мужчин (бывали исключения в случае синдромов Клайнфельтера и Шершевского – Тернера, когда заражались и умирали мужчины, а, соответственно, женщины не имели признаков болезни, но эти аномалии оказывались слишком редкими в новом мире и их почти не брали в расчёт. Да и, в случае отсутствия одной из Х-хромосом, женщины имели и без того солидный букет болезней). Стало очевидно: антидота от новой чумы нет, иммунитета к вирусу тоже. Вот он, новый вызов для человечества. Словно войны и всех кризисов оказалось мало…

В силу новых обстоятельств было принято решение всех мужчин с данной мутацией обособить как отдельный пол. Тем более что на тот момент еще не имели чётких статистических данных по контагиозности данного заболевания в данной популяции. Был придуман маркер, отличающих таких мужчин в обществе, – розовый чокер. Конечно, могли выбрать и любой другой символ, но обруч был практичнее всего: его гораздо проще носить, он заметен, к тому же напоминает скорее украшение. Вновь пригодился «Энкантант», выявляющий носителей провирусной мутации из-за изменений в белках клеток. Ввели проверку всех новорожденных с помощью анализа крови. Тогда же стало известно, что «Энкантант» при введении его детям формирует психику по женскому типу с явным уклоном в родительское (материнского) поведение. Это еще сильнее обособило эно буквально ко второму поколению. Исключением стал только ССКР, отказавшийся признавать третий пол. В итоге в этой стране организовали небольшой город-резервацию.

Имея базу таких людей, ЗСЦ стало проще контролировать рождаемость (уже к 2046 году третий пол законодательно ограничили в количестве браков и выборе партнеров, а также в выборе профессий, по сути оставив только выбор между работой в приюте св. Елены или жизнью «домохозяина»-прислуги), и к концу 2060 года число женщин увеличилось. Рождаемость вышла на своего рода плато: на двух мальчиков приходилась одна девочка. К тому моменту уже выросло два поколения эно, уверенных в правильности происходящего. Эти дети, а затем и взрослые «добровольно» выбирали путь вторых супругов для вдовцов и вдов, играя женскую роль в таких союзах, «добровольно» проходили «эпо» (как красиво стали называть кастрацию с частичным изменением гениталий) в пятнадцать, ведь они не знали другого порядка. Все эти дети с ранних лет воспитывались в закрытых школах, где им очень четко обозначали границы дозволенного.

Они не глядя подписывали все документы, в том числе и о неразглашении подробностей этой отвратительной, калечащей процедуры. Это сейчас ЗСЦ тонко умалчивают о самой сути «эпо», а тогда открытым текстом сообщали о ней маленьким детям. Ко второму поколению эно стало очевидно: они не заразны, в их клетках остается только мутация, а сам вирус отсутствует (у первого поколения вирион Мехони в соматических клетках все же был, но имел куда меньший уровень контагиозности из-за различий генетического механизма у мужчин и женщин, к тому же различный гормональный состав крови существенно снижал продолжительность жизни вируса за пределами организма носителя-мужчины). Так убили одним выстрелом сразу двух зайцев: и, как казалось, вывели из популяции заразу, не поднимая еще большей паники, и не дали генам закрепиться, лишая эно репродуктивной функции.

Все рухнуло вновь, когда открылась правда из дневников Эммы Грас. Теперь человечество столкнулось с новой проблемой: нарушить конвенцию СОН уже не представлялось возможным, больные обрели свободу, а главное – их стало некуда девать.

Резко потребовались ресурсы для ухода, в том числе и медицинского, за больными.

Именно тогда ЗСЦ допустили первые два послабления для эно: возможность заключения первого брака с женщиной и увеличение возраста проведение «эпо». Был придуман так называемый тест Гарта, выявляющий наиболее пластичных с точки зрения психики эно, для которых прохождение «эпо» не являлось критическим. Все нововведения были приняты без большого сопротивления, ведь, продолжи «защитники» гнуть свою линию, могли возникнуть проблемы с ресурсами, да и гены МН 118, или вируса Мехони, все равно остались бы в популяции. Взвесив все за и против, ЗСЦ почти по всему миру пошли на эти вынужденные уступки. Скептики, в связи с этими изменениями, боялись увеличения количества таких браков и нового перекоса в соотношении мужчин и женщин, но этого не произошло.

Получив еще большую свободу выбора, женщины в большинстве своем предпочитали не связываться с эно. Хотя всегда находились и исключения, видимо, имеющие латентную гомосексуальность. По крайней мере, такое объяснение стабильного количества браков между эно и женщинами высказал мой профессор по психологии еще в далеком 2094 году.

Следом признали и «розовые» браки и между женщинами, пусть и с оговоркой о том, что обе партнерши должны быть больны МН 118. Сомневаюсь, что женские «розовые» пары оформляли отношения от хорошей жизни. Скорее из-за остракизма и одиночества. Но общество и не обязывало любить. Оно лишь предложило альтернативу, пользоваться которой или нет, каждый решал для себя сам. В этот период сделали еще одно печальное открытие: при проведении исследования женских овоцитов второго порядка выяснилось, что у больных МН 118 в них также присутствует только мутация, а сам вирус не продуцируется. Это открытие означало, что такие женщины не бесплодны, но выносить и родить ребенка не в состоянии. К тому же беременность являлась сильным стрессовым фактором для ослабленного организма, что ускоряло реакцию на видоизмененные белки. Как следствие, такие женщины умирали через несколько месяцев, а порой и дней после выкидыша. СОН и Фонд Грас решили не афишировать подобные сведений, однако все же предоставили официальную версию: все больные МН 118 женщины бесплодны. Это сделали из-за того, что большинство мужчин сторонились больных, а физиологическое развитие у них зачастую отставало достаточно значительно (вплоть до полного отсутствия менархе). Убеждённые в бесплодии, больные освобождались от деторождения. Даже детей на воспитание им зачастую не давали (хотя после 2090 года случались редкие исключения, касавшиеся несовершеннолетних родственников или детей третьего пола).

Послабление, которое касалось «розовых» браков между женщинами, имело свои корни: пары, способные пополнять популяцию третьего пола, все еще оставались слишком малочисленными. Даже проведение «эпо» после заключения брака и по прошествии года не помогало. Число эно сократилось тогда с трети от всех мужчин до примерно одной шестой.

Либерализация законодательства имела еще две «волны»: первую – в 2075 году, когда под давлением высшего класса эно стали брать в колледжи на специальности, связанные с медициной и воспитанием, а следом, в 2077-м, разрешили трудоустроенным одиноким эно удочерять больных вирусом девочек (сказалось влияние Фонда Грас, не готового до бесконечности обеспечивать уход за инфицированными девочками в детских домах); вторая – в 2090 году, когда ЗСЦ официально запретили вмешиваться в жизнь граждан без веских доказательств. В том же году увеличили максимальный возраст деторождения с двадцати пяти до тридцати пяти лет.

Последней лазейкой часто пользовалась молодежь из низшего и среднего классов, ведь их большинство и, следовательно, ЗСЦ сложнее их контролировать. Со временем этот протест перерос в «синее» движение. Понимая, что рано или поздно молодежь может взбунтоваться, ЗСЦ просто согласились с наличием оппозиции и контролируя адептов «синего» движения в рамках своих полномочий.

У меня уже был определенный опыт работы с «розовыми». Сложная и выматывающая работа, ничего более: в таких семьях сначала приходилось работать с невротизированными взрослыми и только потом приступать к работе с детьми.

Прошли почти 74 года. Сменилось как минимум шесть поколений эно, но проблемы третьего пола так и остались без изменений: они все так же имели законодательные ограничения относительно брака, возможности получения образования, хотя тут все скорее зависело от социального статуса семьи (чем он выше, тем больше возможностей), трудоустройства.

Даже сейчас, в 2133 году, все еще ощущался осадок от тех смутных времен, что должны были остаться в учебниках истории.

С тех пор почти в каждом шоу, в каждой программе рассказывалось, что «розовые» семьи – это один из столпов общества. С экранов, афиш и полос газет Защита семейных ценностей вещала свой слоган: «Крепкая семья – залог счастливого будущего». И в первую очередь это касалось именно «розовых» семей и супругов-эно. К тому же одиноких и бездетных эно все равно продолжали держать на своем учёте «защитники». Хорошо, что не так строго и не принуждая к чему бы то ни было.

Неудивительно, что ко мне такие семьи обращались в самых тяжелых и запущенных случаях…

Это добавляло дополнительных проблем.

– Да, – немного замявшись, ответил собеседник. В его глазах застыла горечь, потом сверкнуло янтарное пламя, и Эрик добавил:

– Но, – выдержав паузу, – мы не совсем являемся таковой.

Это было очень важно. Конечно, наверняка знать, что подразумевалось, я не мог, но определенные предположения все же появились.

С наступлением периода либерализации достаточно большой процент эно не желали оформлять каких-либо отношений вообще. Да и вступать в них тоже. Им было проще жить одним, чем следовать требованиям общества, тем более что в свете последних поправок они могли заводить детей без протекции супруга и официально работать, пусть и не на самых престижных работах. Последние два поколения эно, видя определенные послабления, привыкли к ним и уже не готовы были мириться с ограничениями, которые пытались вернуть консервативно настроенные ЗСЦ. На это жаловался и мой бывший коллега Дейл, работавший непосредственно в воспитательном центре, и верхушка ЗСЦ, о чем регулярно говорилось в новостях.

– Хорошо, – наконец заметил я, прокрутив все вышесказанное в уме, – приходите всей семьей. Попробую разобраться в вашей ситуации. Эрик поблагодарил меня и покинул кабинет, не проронив больше ни слова. После его визита я невольно вспомнил о том, от чего пытался убежать уже тридцать лет. Увы, но я знал не понаслышке, что такое «розовая» семья.

* * *

На следующий день Коулманам прийти не удалось. Позвонил Эрик и сухо предупредил меня, что по причине занятости встречу придется перенести. Я согласился. По манере речи было похоже, что в первый раз мне звонил муж Эрика. Понимая, что Коулманы не уверены, можно ли мне доверять (ведь я работал на ЗСЦ), я очень боялся встречи с членами этой семьи.

Во время недельного перерыва я долго думал брать или нет новую семью. «Розовые» семьи имели свою специфику, из-за которой работать с ними было крайне затратно по ресурсам. Я не был уверен, что моих резервов в этом случае может хватить. Невротизация в таких парах всегда превышала средние показатели, и снизить её просто-напросто не всегда удавалось. А без этого весь рабочий процесс превращался в ад. Кроме того, я сам когда-то имел «розовую» пару, из-за чего мог, так или иначе, проецировать свои переживания на посторонних людей, что также могло отразиться на моей работе. И самое плохое было в том, что, если бы я взялся за этот случай, мне пришлось бы врать Защите семейных ценностей. Это сказалось бы и на мне самом. Как-никак я работал на эту организацию.

Меня уговорила взяться за это Юнис, вечно влезавшая куда не нужно и любящая вставлять свои два цента в любое мое дело. Правда, именно она сказала, что только я могу понять такую семью и помочь, имея за плечами определенный опыт.

– Ты ведь понимаешь, что кто-то другой спокойно про них сообщит в ЗСЦ? Или ещё куда-нибудь! Представляешь, каково им! Ты же не забыл про свое обещание? – последний аргумент сестры был выстрелом в яблочко.

Она знала, что я мог не говорить о чем-то, если меня прямо не спрашивали, даже несмотря на то, что сам работал на Защиту семейных ценностей. Поэтому ко мне и обращались «розовые» семьи в надежде, что я не скажу лишнего. По крайней мере, так было раньше.

«Ладно. Если не смогу помочь, попробую найти другого специалиста, которому можно доверять», – уверил я себя, как это делал в ситуациях с пропадавшими клиентами. В этот момент я начал испытывать амбивалентные чувства, ведь я, так или иначе, рисковал, берясь за подобное дело по своей инициативе.

Эрик не обманул и действительно пришёл в выходной день вместе со своей семьей. В тот день дверь моего кабинета резко распахнулась, громко и неприятно ударившись о стену. Впервые ко мне врывались вот так, и я даже растерялся от подобного, оставшись стоять возле стола.

В кабинет вихрем ворвался суховатого телосложения парень. Одетый в мятую футболку, поношенные брюки и потрепанную кожаную куртку, гость напомнил мне огромного бродячего пса из далекого детства: такой же побитый жизнью пройдоха.

Глаза парня улыбались, словно назло всему миру, сверкая азартом. Это ещё больше напомнило мне нашего с Юнис лохматого друга. Он всем также нагло улыбался своей пастью, виляя хвостом и канюча съестное у ребятни в округе. У меня даже чуть не вырвалось слово: «Агасфер!» К счастью, я сдержался. И лишь по небольшой седой прядке в длинных растрепанных волосах посетителя я понял, что незнакомец давно не подросток и даже не юноша.