Дорога перемен. Книга 2

Дорога перемен

Книга 2

Составитель Алия Латыйпова

Составитель Наталия Смирнова

Иллюстратор Анна Седова

© Анна Седова, иллюстрации, 2020

ISBN 978-5-0051-2184-4 (т. 2)

ISBN 978-5-0051-2181-3

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Алекс Лето

(@is_lesa)

ОНА

Наверное, не стоило идти вопреки воле обстоятельств. Не стоило не замечать доводы близких людей, и бороться с ними тоже не стоило. Обстоятельства остались, а вот она, похоже, не совсем…

Серое утро проникало сквозь заштрихованное дождём окно, ступало по половицам, разливалось дымкой по комнатам. Всё, что имело значение ночью, на рассвете становилось уменьшенной копией себя, а потом бесследно испарялось в разноголосии дня.

Она недвижно лежала в постели и ожидала, когда и её сон растворится, уступив утреннему напору. Сон, какая досадная оплошность, но всего лишь сон, миф, небытие… Будь это не сон, а явь, она бы непременно испугалась, будто действительно так могло статься, что ей хватило духу, достало смелости броситься в омут чувств с головой. Будто это она сама, настоящая, оставила и дом, и всех близких, и ушла за мечтой, за лентой на шляпе чудесного незнакомца. Как за путеводной звездой и светом свечи. За солнцем. За маяком на дальнем холме. За новой жизнью. И смыслом.

Но, конечно, то был только сон. Сейчас он погаснет, серое утро пробудит её всю, и очередной обыкновенный день расставит мысли и чувства по своим местам, где им и должно находиться. И так бы оно и случилось, но произошло неожиданное. Сон порвался, и отдельные его части остались, словно приклеенные, в настоящем. Как выползок змеи – может слезть тончайшим прозрачным чулком, а может сходить клочьями, то и дело цепляясь за чешуйки своей хозяйки. Её сон цеплялся за неё, повиснув на запястьях, висках и там, где стучит сердце. Хотелось смахнуть его с лица, и глаза застилались неведомой пеленой, стереть из памяти – и руки призрачно проходили сквозь одежду…

Она словно застряла меж двух миров – между сном и реальностью. И прежде, чем впасть в отчаяние, решила следующее:

– Это продолжается мой сон. Я ещё не проснулась или проснулась, но не окончательно. Надо досмотреть то, что держит меня там. Тогда, возможно, я смогу вернуться.

Она видела будто со стороны, как утренний свет, едва коснувшись её, медленно отступил, и где-то шёл дождь, а потом стало сумеречно. И темно. И снова рассветные блики скользили по предметам и по её телу, не касаясь мыслей. И вновь свет, и тьма. А между ними – безликая серость.

Меж тем ей снился один и тот же сон. О жизни за жизнью. О себе, идущей под руку с дорогим человеком. О новых надеждах, которыми полнилось её сердце.

– Конечно, Вы можете надеяться на лучшее. – Доктор был спокоен и терпелив. – Но возвращаться или нет Ваша дочь должна решить сама. Медицина здесь бессильна.

Она слышала их слова. И чувствовала их скорбь. Она хотела бы вернуться, но здесь, в её сне, осталось так много недосказанного, неузнанного, непрожитого… Она непременно вернётся, но только потом, как станет возможно. Когда станет понятно, что она – это она. Может, в следующей жизни…

ЛЮБОВЬ И КОФЕ

Однажды мать сказала, что любовь – это желание разделить с кем-то чашку кофе на утренней террасе, разделить время, принадлежащее тебе одной. Мне тогда было пять…

Мы встретились летом прошлого года. Встречались за год до этого, и еще за год, и еще раньше. Каждый раз знакомились заново, говорили о чём-то и вновь расставались навсегда. Мы никогда не помнили подробности прошлых встреч, но знали, что эти встречи были.

– Здравствуйте, – вчера вечером ты окликнул меня снова. Мы долго смотрели друг на друга, прислушиваясь к себе, ловя знакомые интонации, узнавая друг друга, так и не узнав.

– Вы же любите кофе?

Я ответила, что люблю. Возможно, год назад ты уже спрашивал об этом. А может, даже помнишь, какой именно я пью.

– Чёрный со сливками?

Да, ты угадал.

– И с щепоткой кардамона.

– Я отчего-то так и подумал.

Мы сидели в открытом кафе на оживлённой улице, а с моря тянулись нити свежести и просоленных волн. Город вокруг бликовал светотенью, словно пазл с выпавшими тут и там кусочками мозаики, частью которого мы стали.

– Мне кажется, Вы должны любить чаек.

– Почему Вы так думаете?

– Ну, не только чаек, всех птиц вообще. – Ты несколько смутился, смуглыми пальцами повернул чашку вокруг своей оси, отчего кофе заплескался по стенкам, множа кардамонный аромат. – Вы так смотрите вокруг, словно привыкли видеть всё сверху, сквозь слепящие солнцем морские брызги. И ещё – Ваш цвет белый, возможно с свинцовым отливом в самой глубине… Я говорю совсем не о том? Простите.

– Да нет, о том. И даже во многом правы. Но мне больше по душе альбатросы. Они как-то… существеннее.

Интересно, в прошлые встречи ты тоже об этом говорил?

Мы долго бродили вдоль моря, от пирса до самых безлюдных уголков пляжа. Мне казалось, что я поднимаюсь высоко-высоко в небо, а потом стрелой несусь вниз, пикирую раз за разом, чтобы снова подняться туда, где режущий ветер и головокружительная синева счастья. Я знала, что распрями я крылья там, на высоте, от них не останется ничего, они будут сломаны раз и навсегда, и я вместе с ними. Оттого-то оставалось одно – взмыть вверх, упасть вниз, взмыть снова – и вновь упасть. Много раз, стремящихся к бесконечности. Как и наши встречи.

Когда город погрузился под купол ночи, мы стояли под звёздами, держась за руки. Где-то мерцали огни, легкий бриз приносил осколки смеха и музыки.

– Можно я приду завтра?

– Да, приходи на утренний кофе. Я буду ждать.

Мы ещё долго не решались разнять рук. Мои – в его. После он ушёл, и я смотрела вслед, покуда последнее присутствие этого человека не стало лёгким всполохом ночного ветра.

Я проснулась с первой улыбкой солнца. Накрыла стол на террасе. И за чашкой кофе – чёрного, со сливками и щепоткой кардамона – думала о нашей встрече. Той, которая состоится через год…

ГЕОРГИНЫ

Холодные, обращённые внутрь себя скалы, равнодушно смотрели вниз, в такое же холодное, северное море. Частично покрытые мхом, уходящие в туман на линии горизонта – они казались мёртвыми, отжившими своё истуканами. И всё же они жили. Об этом говорили гнёзда птиц в скалистых расщелинах, одинокие кустики травы на почти вертикальных склонах, серые волны, с шумом падающие к их каменным ногам. И ещё – упрямый, горделивый вид, отчётливо дающий понять, что они многое повидали до твоего рождения, и ещё столько же повидают после, так о чём же тревожиться в этой недосягаемой вечности?

Анна долго стояла на краю обрыва. Ветер студил плечи, обдавал взвесью мельчайших водяных брызг, проникал под одежду и кожу… Но холода она не чувствовала. Впрочем, казалось, она ничего не чувствовала. Дома ждали муж и двухмесячный сын, чисто прибранная кухня и подаренные мужем георгины. К этим-то георгинам и возвращались постоянно её мысли.

– Что с ними не так? – навязчиво крутилось в голове. А ветер вторил:

– Не та-аак, не та-аак…

Собственно, сегодня годовщина их свадьбы. Утром Анна лежала в постели и с тревогой прислушивалась к звукам с кухни. Муж, как это часто бывало, старался не будить её.

– Тебе надо больше отдыхать, дорогая.

Он сам приготовил себе кофе и омлет, тихо играло радио, в окнах робко растекался серебристо-розовый рассвет. Потом проснулся сын, завозился, зазвучал. Пришлось встать и, покормив маленького, спуститься вниз.

– Доброе утро, милый, тебе следовало разбудить меня.

– Ты так сладко спала, и тебе нужно больше отдыхать, дорогая.

Он улыбнулся, поцеловал в щёку. Как всегда, Анна прошла сквозь эту странную смесь чувств – ласку, благодарность, странность, отчуждение, недовольство собой…

Взгляд упал на букет ярко-розовых георгинов. Словно проснувшееся наконец северное солнце окрасило их своими рассветными мазками.

– О, дорогой!

– С нашей годовщиной. Ты сделала меня самым счастливым.

На одном из цветов висел необычный кулон – серебряная отполированная поверхность и жемчужина. Анне виделось вспененное серое море и чайка, кружившая над самой водой…

Весь день всё валилось из рук, а взгляд постоянно цеплялся за букет георгинов. Показалось, или они незаметно меняли цвет – от ярко-розового утром до желтоватого в полдень и бело-розового к вечеру?

Любая женщина на месте Анны была бы счастлива. Любящий красивый муж, здоровый щекастый малыш, добротный дом, уютная жизнь. И Анна была. Только отчего так неимоверно сложно подстраиваться под это размеренное течение жизни? Встать пораньше и сварить мужу кофе, поболтать с соседкой, поиграть с сыном, украсить дом и испечь праздничный пирог – это же так просто и естественно, разве нет? Георгины качали головками:

– Нет, вовсе нет.

Вечером Анна не выдержала:

– Дорогой, я уйду на полчаса? – И выскочила за дверь.

И теперь, наедине с морем, с которым привыкла делиться сокровенным с самого детства, проветривала душу. Море всегда понимало и принимало, с ним можно оставаться собой. И возвращаться к нему, как к себе, тоже.

– Может, пришло время?

Дома ждали георгины, и возвращаться к ним отчего-то не хотелось. Она нащупала на груди кулон – море и чайка. Да, чайка как раз пролетала над вспененной поверхностью волн, прекрасная, свободная.

– Как я хотела бы стать как она, – подумала Анна.

– Ты такая и есть, – ответило море.

А кулон нежно грел замерзшие пальцы…

Утреннее солнце обнимало лепестки георгинов – ярко-розовый символ верности, свободы, всепобеждающей силы жизни.

МАТЬ

Никто не знал, сколько ей лет. Говорили, что она пережила внуков своих внуков, но можно ли тому верить?

Каждый день её видели сидящей у порога дома, глядящей далеко вперёд и одновременно никуда почти слепыми глазами. Рядом, на скамье лежала хлебная лепешка и молоко, выносимые одной из родственниц, больше она ничего не ела.

Все её звали Матерью, утверждая, что находятся с ней в той или иной степени родства.

– Доброго дня, тебе, Мать, – говорили все, кто проходил мимо.

И она тихо кивала, прикрывая глаза от солнца ветхим соломенным зонтиком.

Иногда кто-то приходил за советом. Мать всегда усаживала гостя рядом с собой на скамью, протягивала ему кусок лепешки, а после внимательно и молча слушала. Так проходили часы – за рассказом, жалобами, слезами и смехом сквозь них. Когда пришедший уставал, Мать кивала на хлеб, словно говоря:

– Подкрепи силы.

А потом снова слушала и слушала, и слушала. На закате, когда дальние поля окрашивались в охристо-розовые перья и принимали на ночлег солнце, она накрывала руку посетителя своей маленькой рукой.

– Ну как, – будто говорила эта рука, – стало полегче?

И ладонь гостя удивлённо отвечала:

– Да, Мать. Ты знаешь, стало…

– Я знаю, знаю.

К ней приходили за благословением в день свадьбы. Мать усаживала молодых по обе стороны от себя, разламывала лепёшку и отдавала им по половине.

– Пусть в вашей жизни всего будет поровну, а вы станете единым целым.

И жених с невестой кланялись, благодарили и хранили тот хлеб всю жизнь.

К ней приносили младенцев. Мать клала ладонь на лоб новорожденного и желала ему долгой и удивительной жизни.

– Не то счастье, что гладко бежит, а то, что не устаёт спотыкаться и припадать к земле, а после вставать и видеть над собой небо. Тогда и хлеб вкуснее, и солнце ярче, – говорила она и наделяла младенца лепёшкой.

Бывало, звали её на погребение.

– Знаю, всё уже знаю, – качала Мать головой.

– Откуда же знаешь?

– Мёртвые громко говорят, надо только уметь слышать. Вот, положите на могилу, – и она отдавала нетронутую лепёшку хлеба.

Однажды, в самом последнем часу заката Мать легко и бесшумно покинула этот мир. Её нашли по-прежнему сидящей на скамье, а вокруг было множество хлебных крошек, на которые слетались всё новые и новые птицы.

– Пусть едят вдоволь, – словно слышали её голос все прибежавшие на новость жители деревни. – Это души усопших пришли проститься.

И каждый живущий вспомнил всех мёртвых, ушедших давно и на этом закате.

И каждый вспомнил Мать – женщину без возраста и примет, с которой все они были в родстве…

Анастасия Ворончихина

(@fairy_petelka)

ЧЕТЫРЕ НОТЫ ДО МЕЧТЫ

Нота ДО. Двенадцать лет

Лиза плелась по ненавистному тусклому коридору, оставляя позади себя одну за другой тонкие двери. Настроения не было. Она силой воли заставляла ноги передвигаться. Все пять лет, которые Лиза проходила этот коридор, он не освещался. Хотя несколько обесцвеченных временем абажуров-фонарей, обрамлённых старой паутиной, висели по всей его длине. Источником света служили лишь два окна в начале и конце коридора. Музыка доносилась из дверей и сливалась в надоедливую, тошнотворную какофонию. Сделав несколько шагов, Лиза остановилась, тяжело вздохнула, собралась с духом и постучала.

Тишина. Лиза открыла дверь. Внутри никого. Она неуверенно вошла.

– Не бойся! Смелее! – донёсся еле уловимый писк со стороны письменного стола

Лиза отпрянула. В ужасе огляделась по сторонам. Попятилась назад к двери. Тихо. «Мерещится, что ли?»

– Ну чего ты, трусиха. Здесь я, на столе. Не робей.

На полусогнутых ногах Лиза подошла к почти пустому столу. Несколько разбросанных шариковых ручек, деревянная линейка, открытый журнал. Всё как прежде. «А это что?» Лиза склонилась над столом. На краю столешницы подмигивал настоящий скрипичный ключ. Был он не больше дюйма. Нарисованный наспех простым карандашом ключ будто сбежал с листа бумаги. Сверху над ним сверкала надпись «Мечта». «Он, что ли, говорил?» – про себя подумала Лиза.

Только она хотела дотронуться до ожившего ключа, как внутрь кабинета ворвался до боли знакомый резкий запах лаванды. Перед Лизой стояла Елена Альбертовна.

– Садись, что время терять! – не глядя на Лизу, сухо произнесла женщина и направилась к окну.

Забыв о скрипичном ключе, Лиза села на стул, поправила складки на юбке, одновременно вытирая пот с ладоней.

– Не тяни! Начинай! Сразу двумя руками! – Елена Альбертовна, облокотившись на подоконник, смотрела в окно.

Пока глаза вслед за пальцами пробегáли: «Белая, чёрная, белая, чёрная, белая… и по нисходящей обратно. Белая, белая, чёрная…», мысли проговаривали: «До, до диез, ре, ре диез, ми, фа, фа диез, соль…»

– Пальцы! За пальцами следи! Куда мизинец оттопырила! Сгруппируй! Почему левая рука постоянно опаздывает? – Елена Альбертовна закипала.

Всё внимание Лизы было сосредоточенно на руках. «Соль, фа диез, фа, ми…»

– Ты ритм вообще слышишь? Боже! Ещё раз! Пальцы: первый, третий, первый, третий, первый, второй, третий… – Елена Альбертовна чеканила каждое слово. – Обратно… Третий, второй, первый…

Пальцы старательно бегали по клавиатуре. Невыносимые гаммы. Бесконечные ненавистные нудные повторения! До, до диез, ре… Звуки разлетались по кабинету музыки, дотрагивались до стен и потолка и быстро отскакивали, возвращаясь на бело-чёрное полотно из слоновой кости.

И вдруг удар по рукам линейкой. Резкая боль пробежала электрическим током. Через секунду появилась алая тонкая полоска на тыльной стороне ладони. Из глаз брызнули слёзы. Нос захлюпал. Пухлые губы сжались в тонкую линию. Елена Альбертовна встала рядом.

Лиза не поднимала головы от клавиатуры. «Ненавижу! Хоть бы уже крышкой пальцы передавило! Провались всё. Сегодня последний раз! Больше не приду! Дура! – кричал внутренний голос. – Чего радовалась в семь лет, когда поступила в музыкалку? Чего трепетала, открывая крышку новенького пианино?»

В голове возникли картинки из прошлого. Двое мужчин в рабочей одежде с трудом втащили инструмент в небольшую комнату. Лакированное дерево, блестящие клавиши, тугие педали. Тогда, пять лет назад, маленькая девочка с двумя белыми бантами тоненьким указательным пальцем старательно давила на каждую клавишу, слушала звук, а потом медленно отрывала палец, наблюдая, как та натужно возвращается на место.

– Мамочка! Я буду пианисткой? – лицо улыбалось. Глаза искрили счастьем.

– Конечно! Если будешь трудиться, – мама погладила дочь по голове. Если б Лиза тогда знала, что эта её мечта о ненавистном пианино вгонит маму в несусветные долги, которые она оплачивает до сих пор. Зашивает стрелки на колготках, не позволяя себе купить лишней пары, и не знает, что происходит здесь.

– Где ты витаешь? Ещё раз! Весь урок будем пилить одно и то же, раз дома на это ума не хватает!

До, до диез, ре, ре диез ми… Елена Альбертовна держала в правой руке карандаш, который нервно отстукивал ритм по полированному корпусу старого инструмента. Лизины пальцы механически нажимали на клавиши в такт.

И вдруг снова удар. Но другой. Открытая ладонь прилетела чуть ниже затылка. Голова отпружинила, а тугой пучок Лизиных волос от удара развалился, разбросав волосы по спине.

– Хватит! – завизжала девочка. – Мне больно.

Лиза вскочила. Стул, на котором она только что сидела, отшатнулся и упал набок. Елена Альбертовна растерялась лишь на секунду, а потом спокойно выпалила:

– Иди! Сюсюкать не буду. Ты не маленькая. Просто слабачка, которая ничего не добьётся в жизни! Пианистка недоделанная!

Слова толкнули в спину. А потом ещё и ярким светом обожгло.

Лиза, которая только что хотела сбежать с урока фортепиано, развернулась, подняла стул и села за инструмент. Бросила взгляд на пюпитр крышки пианино: «Вот оно откуда, ощущение ожога от яркого света». Лизе подмигивал скрипичный ключ не больше дюйма, нарисованный простым карандашом, со светящей надписью «Мечта». А в голове маленькая семилетняя девочка задавала маме вопрос: «Я стану пианисткой?»

Нота МИ. Двадцать два года

Ночной звонок разбудил Лизу.

– Собирайся, через пятнадцать минут за тобой заеду.

– Арман, ну, пожалуйста, не сегодня. Ты же обещал, – протяжно протянула сквозь сон Лиза.

– Малыш, надо. Поторопись! У тебя уже четырнадцать минут.

Приятный тембр Армана будоражил каждую клеточку. Даже не видя его, она ощущала древесно-табачный аромат любимого мужского парфюма, а перед глазами возникал такой родной армянский профиль с трёхдневной щетиной. Лиза спешно вскочила. Прохлада ночи пробежала по ещё теплой после сна коже. Лиза на бегу побросала в косметичку тушь, пудру, блеск для губ – накрасится по пути, в машине. Натянула чёрное трикотажное платье-футляр. Уже в прихожей схватила папку с нотами.

– Меня забыла! – запищал скрипичный ключ из комнаты.

– Прыгай, – скомандовала Лиза, открыв сумку. Это непонятное существо, ожившее когда-то десять лет назад в кабинете музыки, стало для Лизы своеобразным музыкальным ангелом-хранителем. Она даже имя сказочному покровителю со временем придумала: Клюк – производное от «скрипичного ключа» и фамилии немецкого композитора Кристофа Глюка. Клюк помогал Лизе противостоять трудностям и напастям. А было их с тех пор не мало. В семнадцать сразу после поступления в музыкальное училище умерла мама. В двадцать выгнали из студенческого общежития. А в двадцать два, поступив на платное отделение в консерваторию, она стала выживать за счёт случайных заработков и репетиторства.

Клюк не тревожил по пустякам: поэтому не оживал внезапно, но всегда составлял компанию, когда Лиза выступала или, как сейчас, ехала с Арманом на важное мероприятие.

Когда Лиза вышла из подъезда, серый минивэн уже встречал её открытыми дверями.

– Опаздываешь, малыш, – недовольно произнёс Арман с водительского сидения. – Переодевайся живо!

– Что это? – двумя пальцами Лиза приподняла лежащий рядом ажурный, полупрозрачный пеньюар чёрного цвета.

– Будешь играть в этом. Клиент просил. Отказать невозможно.

– Арман, нет. Я пошла тебе навстречу, когда ты нашёл дядьку, которого клинит на живую музыку по ночам. Но я не проститутка. Выступать в полуголом виде я не собираюсь.

– Малыш, пойми. Клиент запал на твоё исполнение. Он платит баснословные деньги. За красивую музыку и антураж. Неужели нельзя поступиться никому не нужными правилами? Тебя он пальцем не тронет. Чего ты недотрогу включаешь?

– В смысле? Ты меня уже ему продал? Какой процент он тебе платит? – Лиза негодовала. – Останови машину. Я не буду в этом участвовать.

Лиза метнулась к выходу, дёрнула ручку автомобиля. Дверь была заблокирована.

– Открой немедленно! – визжала Лиза.

Минивэн бесшумно остановился. Через мгновение внутри салона оказался Арман. Он притянул Лизу к себе и впился влажными губами в приоткрытый рот. Дыхание стало прерывистым. Девушка обмякла, обвила руками мужскую шею, но Арман тут же её отстранил.

– Лиз, я ж ради тебя стараюсь. Тебе ведь нужны деньги, – мужчина говорил заискивающе.

Лиза отпрянула. Закусила губу.

– Ненавижу!

Безысходность, злость вперемешку с безответной любовью пронзали сердце. Хотелось кричать от обиды, отчаяния и неугасимой муки.

Через полчаса Лиза, зажав в ладони Клюка, дрожа всем телом, входила в полутёмное помещение с небольшой сценой. Посредине стоял рояль, освещаемый вокруг несколькими свечами-таблетками. Где-то в глубине комнаты должен был сидеть тот самый Клиент. Полуобнажённая, она постаралась незаметно проскользнуть перед невидимым зрителем, занять место перед инструментом, чтобы начать музицировать.

В помещении Лиза отчётливо видела только клавиатуру перед глазами. Всё остальное скрыла тьма. От страха сердце бешено колотилось. По телу пробегал неуютный холод. Лиза склонилась над чёрно-белыми клавишами.

– Шопена, пожалуйста, – услышала она сдавленный голос, похожий на скрип. Лиза повернула голову на звук. Даже прищурилась, пытаясь различить силуэт. Тщетно. Темнота висела перед Лизой плотным театральным занавесом.

Лиза прикрыла глаза, пытаясь успокоиться. Она улыбнулась Клюку – он озорно ей подмигивал и махал невидимой дирижёрской палочкой. Затем несколько раз выдохнула и заиграла. Рояль послушно издал печальные звуки. Тонкие пальцы, словно птицы, запорхали по клавишам. Ажурные переливы аккордов слились в тонкую гармонию. Звуки арпеджио заполнили темноту нежностью и романтизмом. Форте сменяло пиано. Крещендо растворялось в диминуэндо. Лиза так погрузилась в обволакивающую музыку, что не заметила, как сзади вплотную к ней подошла фигура и остановила руки пианистки. В нос ударил резкий запах лаванды. От неожиданности Лиза вздрогнула. Подняла глаза.

– Елена Альбертовна? Откуда Вы здесь? Вы… Клиент? – Лиза вскочила, стала прикрывать руками то, что едва прятал ажурный пеньюар.

Елена Альбертовна, глядя на бывшую ученицу, с укоризной покачала головой.

– Не совсем. Я за него сегодня. Я как узнала, что это ты… В общем, пришла спасать тебя из этого вертепа. Дурочка, что же ты с собой делаешь?

Она потащила Лизу вон из зала.

– А Арман? – на ходу спросила Лиза, оглядываясь по сторонам.

– А с этим идиотом я тебе вообще запрещаю иметь дело.

Нота СОЛЬ. Тридцать два года

День за днём, месяц за месяцем жизнь Лизы постепенно покатилась по привычным женским рельсам. Она вышла замуж за дирижёра филармонии. Сама играла в оркестре. Периодически участвовала в конкурсах пианистов, становилась в них лауреатом. Днём была музыкантом, вечером – любящей и любимой женой.

А ещё Лиза родила долгожданного Антошку. Вынашивала его легко. Только в последние три недели перед родами появились страшные головные боли, на которые гинеколог не обращала внимания, отмахиваясь: мол, что хочешь, тебе уже за тридцать. Раньше таких возрастных, как ты, старородящими называли. Лиза тоже отмахнулась. А во время потуг у неё случилось кровоизлияние в мозг. Врачи боролись и за неё, и за ребёнка, спасли, но инсульт обездвижил самое ценное для пианистки – левую руку.

Целый месяц после выписки из роддома в квартире Лизы орали два человека: молодая женщина тридцати двух лет от жалости к себе и безысходности и младенец, просто потому что так грудничку природой было написано.

В тот самый момент, когда отчаяние и собственное бессилие накрыли Лизу с головой, появилась Елена Альбертовна с партитурой концерта Равеля для левой руки.

– Садись и играй! – безапелляционно скомандовала бывшая учительница.

– У меня левая не рабочая! – парировала Лиза.

– Играй! – настаивала Елена Альбертовна.

– Не могу!

– Играй, я сказала.

Сверху с крышки инструмента на упёртую Лизу и не менее упёртую Елену Альбертовну смотрел Клюк. Его скрипичное тельце потеряло блеск, да и вообще с тех пор, как Лиза заболела, он в первый раз за двадцать лет ослаб. В нём исчезли задор, авантюризм, радушие, музыкальный азарт. Лиза его не замечала. Ей было не до него. И от этого Клюк страдал.