Кощеево седло. Всеслав Чародей – 3

Огни возникли вблизи неожиданно, и Стоюта от неожиданности замер на месте, цепко разглядывая их и по-прежнему не понимая, что это за огни, и что это за люди. У костров мелькали тени, приплясывало багровыми языками пламя, вкусно тянуло ёдовом, а между запахами каши и сала навычный нос «волчьего вожака» отчётливо различал и тонкие струйки мёда и кваса.

Несколько мгновений Стоюта недвижно стоял на опушке, глядя на огни, и вдруг почувствовал чьё-то присутствие. Именно почувствовал, не увидел и не услышал, и даже не нюхом почуял. Рядом был кто-то… кто-то могучий, не добрый и не злой, кто-то чужой, и тоже разглядывал эти чужие костры, краем глаза поглядывая и на него, Стоюту. Стараясь не шевелиться, парень покосился вправо-влево и (враз захолонуло сердце!) различил в сумерках в двух-трёх саженях от себя что-то громадное и корявое, недвижное, только мерцали два тусклых огонька (так светятся в сумерках гнилушки). Нет, не что-то… – кого-то!

Медленно, чтобы не встревожить Лесного Хозяина резким движением, Стоюта вытащил из заплечной сумы зачерствелую горбушку хлеба, вытряхнул на неё из поясной калиты остатки соли и с поклоном положил горбушку на ближнюю корягу.

Тёмно-корявая фигура не шевельнулась, только огоньки засветились как-то иначе, не так, как раньше, и Стоюта понял, что смотрит Лесной Хозяин теперь не на костры, а на него. Он вновь поклонился и, пятясь (Хозяин не зол, но и не добр, потому и поворачиваться к нему в такой близи спиной не стоит… мало ль чего!), отошёл посторонь. И только потом поворотился лицом к огням.

До костров было с два перестрела, и Стоюта сторожко двинулся к ним, мягко вытянув из налучья лук. Пальцы навычно на ходу распутали тетиву, парень задержался на мгновение, чтобы придавить ногой воткнутую в землю кибить, согнул лук и набросил петлю на подзор. Подхватил лук и левой рукой потянул из тула стрелу.

Следовало быть готовым ко всему.

Несколько мгновений он ещё ощущал спиной взгляд Хозяина, потом и он пропал.

Он уже начинал различать голоса у костров, когда его вдруг окликнули справа:

– А ну-ка стой! Кто таков?!

Стоюта шарахнулся посторонь, вскидывая лук и поворачиваясь на голос, но удар обрушился на него совсем с другой стороны – со спины. Словно глыба многопудовая обрушилась, сбила с ног и придавила к земле. Хрустнув, переломилась стрела, выпал из руки лук, чавкнув, расступилась под его коленом грязь, и парень, успев только подумать «Сейчас мордой в эту грязь меня и макнут», сумел извернуться и упасть в грязь не лицом, а спиной. Холодная жижа мгновенно пропитала и свиту, и рубаху, но Стоюта, не чуя того, поймал рукой ножевую рукоять – погибать, так погибать! Но запястье уже пережали чужие пальцы, словно железными клещами, а от костров к ним уже бежали, ломая ветки, оружные вои.

Пропал!

Но его не убили. Сорвали с пояса нож, рывком вздёрнули с земли, подымая на ноги и поволокли к огню.

Остановясь у костра, Стоюта поднял глаза и содрогнулся – на него смотрели трое, при первом же взгляде на которых он мог бы сказать – гридни. Коренастый середович с начавшими седеть длинными усами глядел исподлобья и поигрывал поясной подвеской. Второй был моложе, чуть больше тридцати, но на груди у него висела золочёная гривна, и тот, что с подвеской, то и дело косился на него, словно ожидая его слов. Этот должно быть, набольший, – решил про себя «волчий вожак». Третий был ещё моложе, едва тридцать, и от его вида у Стоюты невольно шёл мороз по коже – казалось, глянь на него вприщур и увидишь не человека, а матёрого волка.

Гридни.

Но вот чьи…

И тут же обругал сам себя последними словами – лось бестолковый, вон же полоцкое знамено на щитах! Полочане. И что тут, у Москвы делать полочанам, Перун меня вразуми?!

– Кто таков? Чего надо?

Стоюта несколько мгновений подумав, решил, что никакого особого вреда не будет, если полочане эти узнают, кто он таков.

– Меня обыкновенно называют Стоютой, говорят, что я сын Баряты, гридня князя Ходимира Гордеславича из Корьдна.

Полоцкие гридни стремительно переглянулись, потом тот, про которого Стоюта решил, что он набольший, непонятно усмехнулся и спросил:

– А не врёшь?

– Чего? – не понял Стоюта.

– Что из Корьдна? Чего тебе делать-то тут, в такой дали?

– Чего мне врать-то? – оскорблено возразил парень. – Какая корысть?

– И то верно, – хмыкнул середович. – Подумай, Рах Стонежич.

На несколько мгновений стало тихо, потом Рах, нехорошо щуря серые глаза, приказал воям:

– А ну-ка, пустите молодца. Да лук ему воротите. Чай не перестреляет нас тут всех-то.

Хватка воев на руках у Стоюты ослабла, кто-то протянул ему лук.

– Да ты, парень, погоди воевать-то, – миролюбиво сказал Рах. – Садись к огню с нами, поешь. Дайте-ка чашку с кашей молодцу! Утром мы тебя отпустим, поезжай к себе в город, да князю… а особо княгине его скажи, что к ним идут люди княгининого брата Рогволода.

4

Пир в терему стихал.

Утихли пиршественные крики и песни, погасли жагры и светцы, дотлевал огонь в открытом очаге посреди гридницы. Разъехались по домам гридни и дедичи – слезали с коней, чуть опираясь на услужливые руки холопов, но бодро подымались по ступеням высокого крыльца, только изредка прихватывая рукой за балясник, когда неверные ноги, ослабелые от стоялого мёда, бросали полупьяное тело в сторону, грозя уронить вятшего в пожухлую траву у крыльца. Спали прямо в гриднице, в молодечных и в клетях вои, и свои, вятичи, и приезжие, кривичи, лютичи и варяги, – кто просто спал, кто подгрёб к себе под бок пригожую холопку из княжьей челяди, булгаринку или мордвинку. Стыла на столах опустелая грязная посуда, тянуло запахами мёда и пива из жбанов и ендов, псы грызли под столами и лавками брошенные во время пира кости и объедки. А на столе возвышался оструганный и оглоданный костяк степного тура, заполёванного вятичами нарочно для этого пира. И собаки уже поглядывали на него, словно ожидая, когда угомонятся холопы и можно будет осмелиться настолько, чтобы запрыгнуть на стол и начать грызть кости прямо на скатерти. Но каждый раз, видя, что опричь холопов, в терему не спит ещё и хозяин, псы не осмеливались.

Князь Ходимир по-прежнему сидел в своём высоком резном кресле на почётном хозяйском месте. Он сидел, почти не шевелясь, и издалека, с первого взгляда, его можно было и не заметить, тем паче, в гриднице было полутемно – за окнами стемнело, жагры погасли, и только одна у самого входа догорала, бросая на столы тускловато-багровый свет.

Ходимир не был пьян. Выпил он, вестимо, больше обычного, но после возглашённых здравиц старался воздерживаться, только понемногу отхлебывая из рога – хозяину во время пира достоит видеть и слышать всё, одновременно следить за холопами, чтобы на столе везде было вдосыть и снеди, и питья. И потому когда большинство пирующих уже спали либо шатаясь, уходили спать, он, Ходимир, по-прежнему едва заметно улыбаясь, цепко оглядывал гридницу. А когда все разошлись, он остался в один.

Он не был пьян.

Он просто думал.

Задала ему задачку полоцкая дружина, и задачку непростую.

Князь был одновременно и рад, и озадачен.

Ратных сил Корьдна прибыло. Теперь он разом стал сильнее, намного – его собственная дружина насчитывала едва две сотни воев, а вместе с дружинами дедичей Корьдно возмог бы выставить сотен пять. Теперь, с дружиной Рогволода, их силы (его силы! Ходимира силы!) возросли вдвое, почти втрое – Рах и Мстивой привели больше трёхсот мечей. Опытных воев, уже прошедших и ветер, и огонь, и воду на Варяжьем море, уже понюхавших, чем пахнет боевой оцел, знающих, как глядят в глаза копейный рожон и мечевое лёзо. Житобуд вон уже намекал, и не раз за время пира – с такой-то мол, силой, неплохо было бы и остальных вятицких князей заставить с собой посчитаться – и в Дедославле, и в Колтеске… и в других местах. А Вадим Козарин только крутил ус, отмалчивался и глотал стоялый мёд, как воду, не хмелея. Он с самого начала был против союза с Всеславом, против дружбы с Полоцком и против брака Ходимира с Витонегой.

С другой же стороны, не всё так радостно.

Такую прорву ратных надо чем-то кормить. На первую зиму, вестимо, кормов в Корьдне достанет, хотя и то, как бы не пришлось пояса потуже затягивать. Потому уже зимой, во время полюдья, надо будет поискать новых даней, забраться подальше на восход, к рязанской альбо суздальской меже, туда, где есть ещё необложенные данью веси. На юге искать нечего, там Степь, там кочевники, с них даней не наберёшь; на западе – иные вятицкие князья, в их владениях даней искать – это вызвать большую войну, в которую с радостью влезут и Святослав черниговский с сыновьями, и Мономах свои ростовские полки приведёт. Такая замятня встанет, что не приведи боги. А на Москве и Проне, в тех местах, откуда и пришли в Корьдно полочане, можно даней и найти (вестимо, если туда ещё не дотянулись смоленский Ярополк или всё тот же Мономах, – тут же остудил сам себя Ходимир).

Любимый пёс князя, Волчар (к его роду давным-давно примешалась кровь лесных волков, а у Волчара это и вовсе было хорошо заметно), отважился-таки вспрыгнуть на стол.

Дверь, скрипнув, отворилась, на пороге возник старый ключник Страшко, вопросительно глянул на князя – кого-кого, а его неверный свет жагр, полутьма в гриднице и княжья неподвижность обмануть не могла, он Ходимира разглядел сразу. Уловив едва заметный разрешающий наклон головы князя, он только посторонился, пропуская в гридницу холопов – прибрать со стола.

Волчар зарычал на ключника (блеснули в полумраке гридницы страшенные зубы), но Страшко невозмутимо подошёл прямо к столу, а князь только едва слышно щёлкнул пальцами. Волчару того достало, чтобы смириться с потерей такого великолепного пиршества – господину он перечить не отваживался – и он спрыгнул со стола.

Следом за ключником к столу прошли двое холопов, боязливо косясь на собак, начали убирать грязную посуду.

Княгиня Витонега сбросила с головы тяжёлую кику, устало повела головой, чувствуя, как распущенные волосы тяжёлыми волнами падают на плечи. Впрочем, после их женитьбы, когда наутро Ходимир отхватил ножом её косу и отослал с нарочными в Полоцк, к отцу, голове всё казалось легко. Волосы отрастали медленно, и привычная тяжесть ещё не воротилась (до замужества Витонега гордилась своими волосами, чуть ли не самыми длинными в Полоцке – было дело, как-то они с сенными девушками сравнивали, у кого коса длиннее). Когда воротится тяжесть – отвычной станет, – Витонега невольно усмехнулась пришедшей в голову не очень смешной шутке и привычно подставила голову под пальцы Невеи. Младшая дочь воеводы Бреня, отцова наставника и пестуна тоже привычно расправила волосы госпожи.

Нельзя сказать, что Витонега не смогла бы справиться со своими волосами сама. Но княгине невместно. Во всяком случае, на людях. Тем более, сейчас, в непраздности, – тяжёлый большой живот мешал двигаться, и уставала она быстрее, а потому с большей охотой, чем обычно, принимала услуги сенных девушек.

Невея вздохнула. «О волосах жалкует моих», – догадалась Витонега (такое было уже не в первый раз) и сказала с улыбкой:

– Всё о волосах моих вздыхаешь, Невея?

Пальцы сенной девушки чуть дрогнули, но она отозвалась почти тут же:

– О волосах… да.

Однако что-то подсказало княгине – нет, не о волосах госпожи вздыхает дочь воеводы. Небось, тоска по Полоцку напала. На неё саму иной раз тоже находило так, что хоть плачь. Добро хоть муж рядом, есть кого любить, есть из-за кого забыться, отставить память. А у Невеи того нет, она за госпожой из Полоцка поехала, чтобы той одиноко в Корьдне не казалось.

– А не о волосах, Невеюшко, – усмехнулась княгиня. – Ай понравился кто? Скажи. Может, и замуж тебя отдадим, а?

– Скажешь тоже, госпожа, – Невея покраснела.

– А чего ж, – Витонега улыбнулась. – Вон сколько женихов вокруг. Хочешь, вятича выбирай, хочешь – кривича. А то варяга альбо лютича. А?

Как ни сдерживалась, а в голосе её невольно звякнула гордость. И тут же опустила глаза, стараясь не выдать перед девушкой этой гордости и торжества, которое она испытывала в последние три дня, после того, как прибыла братня дружина. Теперь, с Рогволожими воями, у неё (а приехали они именно к ней, к Витонеге, к сестре своего господина!) было сил больше, чем у мужа, князя в Корьдне.

Она мотнула головой, вырывая волосы из рук у изумлённой Невеи, встала, закусив губу.

Нет!

Ну она же любит мужа, с чего ей в голову лезут такие дурные мысли. А кто-то, гаденько усмехаясь, так и шепчет в ухо: у него, Ходимира, всего две сотни воев в дружине, а у тебя, княгини, теперь больше чуть ли не вдвое. И не просто вои… кривичи, лютичи, варяги, что навыкли на Варяжьем море кровь лить, сражались и с саксами, и с данами, и дружину Мстислава через всё Варяжье море гнали, с самой Дикой Охотой встречались… Витослава вспомнила глаза вятичей. Они слушали рассказы Раха и Мстивоя, рассказы о невиданных чудесах дальних краёв, и горел в глазах вятичей тот странный огонь, который всегда горит в мужских глазах при рассказах о дальней стороне, и которого никогда не могут понять женщины.

Ну вестимо, что они видели-то в жизни, эти вятичи? Жгли овины в соседних городцах, таких же, как и Ходимиров Корьдно, – в их, кривской земле, этот Корьдно мог бы сравняться только с межевым Гориславлем, пожалуй, или Всвячем? Сшибались в межевых стычках с мелкими (по десятка два-три) загонами степняков, которые забрались пограбить лесовиков? Гоняли в лесных облавах десятком на одного непокорных данников, которые больше горазды в чащобе прятаться, чем сражаться?

Витонега распалялась всё больше и больше, хоть и сама понимала, что не права. Она и сама не заметила как подошла к отволочённому оконцу, стояла около него, глядя в мокрые вечерние сумерки за окном и еле слышно шептала, то и дело притопывая, взмахивая кулаком, словно спорила с кем-то. Она проговаривала всё то, что думала, словно уже и сам Ходимир стоял перед ним, и она убеждала его уступить ей престол. Доводилось ей слышать про такие случаи в греческой земле, когда жена базилевса, опираясь на войско, отстраняла мужа от престола. Было такое, было…

Княгиня прикусила губу, и в этот миг ощутила сильный толчок внизу живота. Толкнулся ребёнок, и Витонега, вздрогнув, опомнилась. Оборотилась. В хоромине было пусто, только Невея стояла у самого порога, словно пятилась от госпожи, прижав к груди снятую с головы Витонеги рогатую кику. Княгиня встретилась взглядом с подружкой и вдруг покраснела до слёз. От стыда сквозь пол готова была провалиться. Добро хоть и вслух не наговорила то, что шептала, вовзят бы запугала девушку – и так вон глядит чуть ли не со страхом. Чего и не нагородила-то только, и базилевсов приплела, и вятичей чуть ли не в болотной жиже измазала, и престол готова была у мужа отнять. У мужа, которым только недавно восхищалась, словно Сухманом альбо Муравленином за то, что он вдоль Днепра за Ярославичами гнался.

И с чего взяла, что дружина брата ЕЙ служить будет? Воевода Рах ясно ведь сказал – они и в Корьдно-то пришли только потому, что Ходимир ряда с киянами не подписал, а значит, может попробовать Рогволода, а значит, и Всеслава-батюшку из полона освободить.

Она вдруг прерывисто вздохнула, мотнула головой, словно отгоняя наваждение. Невея, напуганная госпожой, нерешительно улыбнулась, и в этот миг дверь чуть скрипнула, и в покой пролез Ходимир. Обвёл шалым взглядом тёсаные стены горницы, шагнул слегка неверными ногами мимо оцепенелой сенной девушки (Витонега чуть повела головой, и Невея, послушно склонив голову и сдерживая рвущийся из груди смешок, выскочила за дверь) и сел на край ложа.

– Сокол ясный, – протянула с лёгкой насмешкой княгиня, мгновенно забыв про все свои глупые мысли. – Никак хмелён?

Ходимир с едва заметной улыбкой покачал головой:

– Не, – отверг он слабым голосом. – Просто устал.

И вправду, хмеля ни капли, глаза ясные, только в уголках красноватые прожилки.

– И что теперь станешь делать? – спросила Витонега, садясь рядом с мужем на ложе.

– С чем? – словно бы непонимающе переспросил он, но Витонега видела, что князь прекрасно её понял, просто, как и всегда, хочет, чтобы она выразилась как можно точнее. Эта игра повелась ещё с дня их свадьбы.

– Не придуривайся! – как всегда, рассердилась она. – Ты отлично меня понял!

Ходимир усмехнулся. В последнее время норов Витонеги стал просто невыносимым, вспыльчивым, но он принимал это добродушно – верил, что после рождения ребёнка всё снова станет прежним.

– В полюдье пойду, новых даней искать, – пожал он плечами. – Рогволожичей придётся чем-то кормит, значит, надо новые дани искать.

– А отец?! – требовательно спросила Витонега. Она поворотилась лицом к мужу и сейчас совсем близко видела его щёку, поросшую короткой курчавой бородкой, и вдруг её мгновенно пронзило чувство острой неприязни к мужу, словно это он схватил её отца и держит его в полоне. – Братья?! Мы должны помочь им!

– Ты хочешь воевать с Киевом с пятисотенной ратью? – мгновенно отозвался Ходимир. – Ну давай, попробуй. У твоего отца войска было пожалуй впятеро больше, да он не смог Ярославичей одолеть.

И Витонега сникла. Муж был прав.

ГЛАВА ЧЕТВЁРТАЯ

ПРЕДЗИМЬЕ

1

Снегопад ударил неожиданно.

Низкие снеговые тучи безмолвно подкрались, прижимаясь к верхушкам высоких сосен, вынырнули на простор серого зимнего неба – и повалили густые крупные хлопья, застилая белым ковром по-осеннему неопрятную, какую-то съёженную и отверделую от холода землю.

Снега хотелось давно.

Природа, словно обиженная кем-то ни за что ни про что, в этом году долго дождила, хмурилась и морозила без снега. И люди уже начинали ворчать, что мол, это боги кару наслали на Ярославичей за клятвопреступление.

А что, может и так, – усмехнулся Всеслав Брячиславич, кутаясь в кожух.

Полоцкий князь (или правильнее ныне было бы сказать, былой полоцкий князь? – нет!) стоял на открытом гульбище своего берестовского терема, ещё отцом покойным строенного, и глядел на идущий снег. Первый в этом году снег. С удовольствием глядел.

Озябшая земля куталась в густое и толстое белое одеяло.

Наступала зима.

Холод настойчиво заползал под наброшенный на плечи кожух, заставляя вздрагивать, но князь не уходил. Глядел и глядел в небо, заплывшее снежной мутью.

Опускать глаз тоже не хотелось.

Да и что он там увидит, на дворе терема-то?

Воев – так то не его вои, не полочане. Киевские вои, сторожа – как бы не сбежал полоцкий чародей, не оборотился волком.

Иногда Всеслав горько жалел, что Великому Владыке не угодно было даровать своему потомку звериное обличье. И впрямь хорошо было бы…

Тогда, перед Немигой, после того, как Ярославичи вырезали и сожгли Менск, ему удалось. Ведь всю дружину оборотил волками!

Ныне – нет.

Не чувствовал в себе князь таких сил.

Хотя это и не мешало киевским воям глядеть на него с опаской и спать вполглаза – все слышали зловещие и страшноватые слухи о полоцком оборотне.

Мало ль что он ныне никого не трогает – на то и сила креста, да сила оружия. А только дай слабину, так волком перекинется и всей страже глотки перервёт. А после – поминай как звали, в кривской земле лесов столько, что на двадцать таких оборотней хватит.

Великий князь Изяслав Ярославич поступил с поверженным ворогом вроде бы и по чести, невзирая на собственное нарушение слова. Не убил Всеслава сразу, прямо там, у Орши, не посадил полонённого князя в поруб, выделил ему его же терем, родовой терем полоцких князей. Даже прислугу дал.

Правда, терем постоянно сторожило не меньше полусотни воев, так это просто разумная предосторожность. Сам Всеслав, доведись ему, поступил бы так же.

Угнетало только одно – то, что полоцкий князь до сих пор, уже после почти полугодичного заточения в загородной усадьбе, ничего не ведал о судьбе своих сыновей, тоже попавших в полон вместе с ним. Рогволода и Бориса.

Прислуга словно воды в рот набрала – полочанин несколько раз пытался заговорить с ними, но холопы только мотали головами в ответ, а в глазах их стыл страх. Словно запугали их, альбо немые были.

А может и немые – слышал Всеслав Брячиславич про такое. У ромейских базилевсов да и вообще у знати в порядке вещей было набрать слуг с отрезанными языками, чтоб не болтали лишнего. Может, и тут наловчились уже…

И в том была ещё одна причина, по которой Всеслав не мог бы бежать даже если бы у него и были силы перекинуться волком. Какое там бежать, когда не ведаешь, где твои сыновья и что с ними?

И всё же порой Всеслав даже рад был, что попал в полон именно к Изяславу. Хотя к кому ж ещё, как не к великому князю. Альбо уж так-то сказать – рад был Всеслав, что великим князем ныне сидит старший Ярославич, привыкший чтить обычаи и княжье достоинство – своё и чужое. Невестимо ещё, чем бы всё оборотилось, будь великим князем, к примеру, Всеволод.

Изяслав хочет, чтобы всё было как завели деды, как отец его завещал, чтобы порядок был и спокойно было. Хочет докняжить сколь ему судьба отвела в спокойствии, и чтобы сынов его престолами и доходами не обошли.

Святослав прям и честен как стрела, как прямой мечевой клинок. Этот готов и к потрясениям, и к спокойствию. И воевать и править он будет именно так – прямо и честно. Если доведётся ему, – тут же добавил внутри Всеслава кто-то донельзя умный.

А вот Всеволод себе на уме и непонятно чего он хочет в действительности. Переяславского князя, третьего из ныне живущих Ярославичей, Всеслав порой боялся. Книжника, молчальника – боялся. Единственного из троих.

И так ещё посмотреть – а кто ныне в этой, проигранной Всеславом войне, выиграл больше всех?

Не Всеволод ли?

Только он сумел усилиться за счёт общего страха перед полоцким оборотнем, добившись для своего пока что единственного сына престола в двенадцать лет. И какого престола!

Залесье.

Ростов.

Богатейший волжский торговый путь.

Всеслав вновь не удержался от злорадной усмешки, отнеся её к великому князю – вот должно, покусал локти Изяслав, когда сообразил.

Поёжился (мороз всё-таки его донял, да и обедать было пора) и, медленно поворотясь, ушёл с гульбища, провожаемый неприязненными взглядами воев.

Кормили Всеслава в полоне тоже неплохо – с великокняжьего стола. И ел полоцкий князь без опаски – не был в его представлении Изяслав Ярославич способен на такую подлость, чтобы отравить пленного, да ещё князя. Да и хотели бы убить – убили бы прямо там, в Орше… стоило для того везти через полстраны.

Вот и сегодня – на столе уже красовалась серебряная, деревянная и поливная посуда, тянулся тонкий дразнящий запах жареной куропатки.

Около стола безмолвно застыл мальчишка-холоп, доселе незнакомый. Вчера Всеслав ради развлечения, невеликой радости полоняника, устроил прежнему выволочку за опрокинутую тем по недосмотру чашу с медовухой, и явившийся на крики тиун (тоже глядел на полочанина с опаской!) тут же пообещал найти нового слугу. Нынешний холоп глядел безмолвно и спокойно, отрешённо как-то, словно был где-то не здесь.

Всеслав чуть заметно вздохнул – и этот таков же, хоть по виду чистый кривич. Даже рубаха вышита на кривский навычай… хотя это-то и неудивительно – ныне таких рубах по всему Киеву, после погрома-то менского… награбило христово воинство зипунов в кривской земле. И не только в Менске.

Князь сел за стол, протянул руку к кувшину с вином, но мальчишка опередил его на какое-то мгновение – кувшин словно сам оказался у него в руке, пахучая багряная струя плеснула в резную каповую чашу, пощекотала княжьи ноздри тонким запахом вина. Князь, стараясь не выказывать удивления (доселе присланные Изяславом холопы не спешили услужать пленному полочанину, ограничиваясь тем, что накрывали на стол и убирали грязную посуду), глотнул вина и подвинул куропатку ближе. На мальчишку он не глядел вовсе: велика важность – холоп великого князя. Хоть и кривич. Ныне не гнушается, так после, дня через два, нос задерёт.

И замер, пригвождённый к месту голосом холопа.

– Княже… Всеслав Брячиславич…

Мальчишка говорил негромко, но его голос громом отдался у Всеслава в ушах. Казалось, загреми средь предзимья гром – полоцкий князь не был бы так поражён.

Остолбенение прошло быстро, и Всеслав молниеносно развернулся к мальчишке.

– Ты?!..

Но холоп ещё быстрее князя вскинул палец к губам.

– Тсссс, княже.

И верно. Как бы ни была велика нынешняя радость Всеслава, а шуметь не след.

И тут только понял полоцкий князь, как он истосковался по людям – по живым людям, которые говорят, которые готовы его слышать. Ибо глядящие с ненавистью вои киевского князя и молчаливые, торопливо отворачивающиеся холопы надоели Всеславу хуже горькой редьки. А тиун, единственный, кто удостаивал пленника словами, бесстрастно цедил их сквозь зубы, ограничиваясь несколькими десятками вежливых, пристойных княжьего сана выражений – и только-то.