Низвергатели легенд

– Где же классика? – Казаков хитро поглядел на Гунтера. – Пицца, спагетти, пеперрони?

– Еще не придумали. Но и это выглядит вполне себе ничего. В мои времена такую кефаль подавали только в лучших ресторанах.

– В мои тоже, – вздохнул Сергей.

Некоторое время ушло на распробование необычных яств средиземноморской кухни. Рыцарю безумно понравилась рыба, хотя он и занозил десну острой косточкой. Гунтер, как человек, имевший чопорное дворянское воспитание, хотел было наложить себе буквально таявшего во рту осьминога и возжелал украсить все оливками да ломтиками лимона, однако приостановился.

Тарелок, вилок и ложек, принятых в благовоспитанных домах Германии середины ХХ века, здесь не предусматривалось. Даже в замке Фармер (уж на что захолустье!), не говоря уж о Тауэре или Винчестере – резиденции принца Джона – имелись небольшие овальные блюда, заменявшие собой тарелки и выдаваемые каждому, кто оказался за хозяйским столом. Из инструментов на трактирном столе находились лишь три широких, остро отточенных ножа.

– Руками, руками. По-простому, – посоветовал Казаков. – А, понял. Ты собственную тарелку хочешь получить. Счас сделаем.

Русский взял пышный каравай ржаного хлеба, разрезал его вдоль надвое, с верхней половинки срезал корку, а нижнюю подал германцу. Получилась эдакая лепешка из хлеба.

– У Вальтера Скотта прочитал, – гордо заявил Сергей. – Шотландский способ. Берешь хлеб и используешь в качестве блюда, после чего его можно либо съесть, либо выкинуть. Все равно деньги заплачены.

Осьминог оказался вкусным – нечто среднее между хорошо приготовленной белорыбицей и мягким, пахнущим морем, желе. Единственно, повара погорячились со специями, особенно с перцем и лимонным соком. Традиция… Оливки самые обычные, за восемьсот лет они ничуть не изменились. Овощи безвкусные – просто вареная репа.

Сэр Мишель, как человек привычный, хватал еду руками и благополучно отправлял в рот, запивая светло-зеленым кисловатым вином и поглядывал по сторонам. Французы, сидевшие в другом конце зала, уже подвыпили, но все равно, к ним стоит попозже подойти, представиться и узнать последние новости. Самое главное – прибыл ли на остров его величество король Ричард.

– Что такое? – вскинулся Казаков на странный звук. – Ага, культурная программа.

В трактире появился сравнительно молодой сицилиец из местных, разве что передвигался он с помощью костылей – у новоприбывшего отсутствовала по колено правая нога. Вернее, так казалось лишь с первого взгляда, ибо при более пристальном рассмотрении становилось ясно, что нога согнута, а лодыжка подвязана к бедру. Незамысловатое жульничество более-менее скрывалось при помощи широченных шаровар, какие обычно носят сарацины.

Увечный-калечный, переглянувшись с хозяином, примостился на свободной лавке, вытянул из-за спины потрепанную виолу, дернул струны и заголосил самым неблагозвучным образом.

– Переведи-ка мне эту развеселую песенку, – попросил Казаков Гунтера. Тот некоторое время вслушивался, сдвигая брови, и, наконец, объяснил:

– Это про рыцаря, который отправился в Крестовый поход, долго там страдал и дрался с сарацинами. Вернувшись наконец домой, он обнаружил, что жена ему изменила, прижила ребенка от конюха, а замок захвачен соседом. Жену он зарубил, ребенка бросил в колодец, сам ушел в монахи. Ему очень грустно и он спрашивает, в чем смысл бытия.

– Волшебно, – кашлянул Сергей. – Слушай, может, этому мужику подать немного денег, чтобы убрался?

Казаков вытянул из пояса монету и швырнул исполнителю. Медный английский фартинг исчез еще на лету, а певец затянул новую балладу.

– А это о чем?

Гунтер обреченно повернулся к бродяге и только вздохнул:

– Это про сицилийского рыбака, который отправился в штормовое море, добыть рыбы, чтобы накормить голодающую семью. Там гигантский спрут разбил утлую лодку и утащил рыбака на дно. Жена, не дождавшись супруга, бросилась с утеса в море. Старший сын, которому приходится содержать десяток младших братьев и сестер, стал разбойником. Его поймали, он сидит в подвале мессинского замка, завтра его четвертуют. Ему очень плохо, и он спрашивает, как спасти свою бессмертную душу.

– Понятно, местный колорит, – согласно кивнул Казаков. – А на темы международной политики можно что-нибудь попросить? Человек-то явно старается…

В сторону нищего полетел еще один фартинг. Гунтер с пятого на десятое перевел смысл заказа господина оруженосца. Сэр Мишель сидел набычась, ибо во время аквитанской войны ему довелось внимать и Бертрану де Борну, и Роберу де Монброну, и Кретьену де Труа, самым выдающимся менестрелям нынешнего времени. Рыцарь не мог слушать, как вонючий смерд делал все, для того чтобы испаскудить благороднейшее куртуазное искусство, а потому начинал злиться.

Певец, пройдясь грубыми пальцами по струнам, извлек из виолы ноюще-ревущие звуки и пронзительно заголосил. Французские копейщики во главе с господином сержантом начали недвусмысленно пофыркивать.

– Ну? – Казаков дернул Гунтера за рукав. – О чем гласят сии комические куплеты?

– Матерь Божья… – германец сокрушенно приложил ладонь ко лбу. – Может, я не буду переводить? Ладно, не буянь. Как ты и просил – международная политика в полный рост. Баллада о короле Ричарде Львиное Сердце и его невесте Беренгарии Наваррской. Несчастная Беренгария приехала к жениху, но никак не может затащить его под венец. Ричард хочет воевать, вокруг него полно смазливых оруженосцев, а его сердце – львиное, заметь – отдано отнюдь не благороднейшей девице из королевского дома Наварры, а менестрелю Бертрану де Борну. Беренгарии очень грустно, и она спрашивает, почему судьба предназначила ее… гм…

– Педику, – своевременно дополнил Казаков. – Вообще-то я и раньше слышал, что у Ричарда было не все в порядке с ориентацией…

Французы ржали в голос. Песенка подданным Филиппа Капетинга безумно понравилась и вызвала изрядный приток денег. Судя по тому, какие взгляды скучавший за стойкой хозяин «Соленого осьминога» бросал на певца, трактирщику полагалось не менее трети от заработанного.

– Эти мерзавцы, – процедил подвыпивший сэр Мишель, яростно посматривая на франков, – своим непочтением оскорбляют моего и вашего короля! И мессира де Борна, лучшего певца Аквитании! Я такого терпеть не намерен!..

Гунтер не успел повиснуть на плечах у рыцаря. Сэр Мишель увернулся, быстро шагнул к середине залы, съездил кулаком в рыло поддельного калеки, который моментально улетел в партер – рука у рыцаря была тяжелая – и, выпятив грудь, повернулся к господам в синих туниках с лилиями французского королевского дома.

– Они его побьют, – быстро сказал Казаков. – Я ведь предупреждал! Черт, их семеро… Ладно, перетопчемся. Ты огнестрелку свою распаковал?

– Предпочитаю полагаться на подручный инструмент, – сквозь зубы ответил Гунтер. – Ничего, может и обойдется. В крайнем случае договоримся.

– Почтенные мессиры, – сэр Мишель пожирал взглядом франков, – если меня не обманул слух, вы только что изволили смеяться над королем Ричардом Плантагенетом? Оскорбление моего сюзерена я почитаю оскорблением самого себя. Если среди вас есть дворяне, то я либо жду извинений, либо, если таковые не воспоследуют, требую поединка.

Высоченный сержант поднялся.

– Жеан де Ле-Бей, – усмехнулся он, представляясь. – Младший сын барона Ле-Бея. Да, мы смеялись над твоим королем. Потому что он заслуживает только смеха. Не может быть королем человек, пусть и храбрый, у которого никогда нет денег, нет дамы сердца и… И его подданные, наподобие вас, сударь, по бедности ходят пешком.

Гунтеру показалось, что сэр Мишель сейчас лопнет. Лицо рыцаря приобрело цвет спелого граната, щеки надулись, светлые усы встали дыбом и, пожалуй, пройди еще пара минут, из ноздрей повалил бы дым.

– Никакого поединка, – насмешливо продолжал сержант. – Его величество Филипп запретил своим воинам драться с англичанами, иначе вашему Ричарду придется идти в Палестину одному. Или только с шевалье де Борном. Много они там навоюют…

– Bastarde! – возопил окончательно выведенный из себя рыцарь, у которого гордость за свою страну и короля накладывалась на воздействие вина сбора нынешнего года. – Никакого поединка? Получай!

Мишель повернулся к столу, за которым сидели Гунтер и Сергей, напряженно вслушивавшиеся в перепалку, схватил первый попавшийся предмет и запустил его в мессира королевского сержанта, сопровождая сие действо длинной формулой речи, коя сжато, но ярко повествовала о предках, рождении, настоящем и будущем господина де Ле-Бея.

* * *

…Кувшин летел медленно, по параболической траектории, переворачиваясь в воздухе и плюясь капельками красного вина, остававшегося на донышке к моменту взлета…

* * *

– …Я же говорил – свои! – бросил прочим mafiosi длинный предводитель сицилийцев. – Что до меня, то я прозываюсь Роже из Алькамо, младшая ветвь герцогов Апулийских, потомков Танкреда Отвиля и Гильома Железной Руки… Может быть, присядем, мессиры? Кажется, после нашего веселья здесь уцелела пара скамей. Эй, хозяин! Только не говори, что вина не осталось! Кстати, шевалье, с чего вы вдруг решили поссориться с французами?

Бледный хозяин траттории вкупе с двумя помощниками приволок вино и какую-никакую закуску, однако физиономия у него против воли оставалась довольной. Такая прибыль за один день!

Французы иногда начинали шевелиться, тогда кто-нибудь из mafiosi вставал, отвешивал вражине пинка, после чего недобитый противник затихал.

По счастью, никто из попутчиков сэр Мишеля в минувшей драке серьезно не пострадал. Гунтеру чуток разбили верхнюю губу – ерунда, даже не ранка, а ссадина, а Сергею рассекли бровь, задев только кожу. И то царапина была получена от его собственной невнимательности – пропустил летящую в него кружку, царапнувшую по касательной надбровье.

– Мне жаль, что так вышло, мессир Роже, – говорил сэр Мишель. – Но эти мерзавцы оскорбили моего короля. Вы бы стали терпеть злословие в адрес его величества Танкреда?

Слово за слово, фраза за фразой. Сицилийские mafiosi на первый взгляд казались милейшими, куртуазными и благовоспитанными людьми, которые, в то же время, не сторонились мелких потасовок, затеваемых ради собственного развлечения. Роже де Алькамо отлично говорил и на норманно-французском, и на норманно-латинском, был сдержанно вежлив, ненавязчиво поинтересовался новостями с севера Франции…

Вскоре выяснилось, что Роже не больше, не меньше как пятиюродный дядя сэра Мишеля – они больше получаса спорили, вспоминая генеалогии норманнских родов, и из их разговора даже искушенный в языке Гунтер с трудом понял треть.

– Роже приходится вроде бы племянником троюродного брата дедушки нашего Мишеля, – прошептал германец сидевшему рядом Сергею. – Хотя кто их разберет. Почти все дворянские семьи Европы так или иначе связаны родственными узами.

Мессиру де Алькамо на вид насчитывалось около сорока лет. Высокий, очень загорелый блондин, по манерам сразу видно, что происходит из почтенной семьи. Остальные, как и водится, являлись его ближайшими родичами – младший брат, племянники, молодые мужья дочерей…

– Одно слово, мафия, – отозвался Казаков на объяснения Гунтера. – Все схвачено, все завязано. Интересно, где их крестный отец? Марио Пьюзо не читал? А-а, он же после войны свой роман написал…

Разговаривали долго. Если вначале Роже де Алькамо относился к Мишелю с обычной вежливостью дворянина, сумевшего помочь другому представителю своего сословия в опасной ситуации, то, когда прояснились кровные узы, Роже оставил свою сицилийцскую гордость и счел норманнского рыцаря едва ли не ближайшим членом семьи. Поминали многочисленных предков, выпили за здоровье барона Александра и супруги самого Роже – госпожи Маго де Алькамо, дочери одного из отпрысков французской семьи де Валуа. Потом выпили еще за что-то или за кого-то, потом за Крестовый поход, потом помянули добрым словом королей Ричарда и Танкреда, благо сестра английского монарха, леди Иоанна, много лет была сицилийской королевой, вплоть до безвременной кончины минувшим летом короля Вильгельма II. Гунтер и Сергей в разговор дворян не вмешивались, предпочитая обмениваться взаимоинтересными репликами. Германцу, как всегда, приходилось переводить с норманнского на английский. Младший брат Роже – молодой, лет двадцати двух, высоченный громила и, судя по виду, страшный забияка, то и дело выбирался из-за стола, отвесить лишних тумаков пытавшимся покинуть поле бесславной битвы франкам.

В общем, знакомство, коему способствовало отличное сицилийское вино, шло полным ходом.

– Мессиры! Эй, кто-нибудь меня слышит?

Человек, стоявший в дверях трактира, несколько раз безуспешно воззвал к сицилийским mafiosi, но, поняв, что бессмысленно обращаться к пьяной компании, подошел непосредственно к Роже и тронул его за плечо.

– Де Алькамо! Эй! Ау! Вы меня так встречаете?

Он обвел плавным широким жестом напрочь разгромленную обеденную залу «Соленого осьминога» и улыбнулся в бороду. Сицилиец посмотрел на нового гостя с прищуром, однако узнал.

– О! Мессир Райн…

– Мессир Ангерран де Фуа, – как-то слишком поспешно перебил Роже незнакомец. Казаков, как он ни накачался мгновенно пьянящим светлым вином, громко прошептал Гунтеру на ухо:

– Второе предсказание сбылось. Сначала кабацкая драка, потом таинственный незнакомец. Слышал, как оговорился Роже?

По причине того, что это произносилось на английском языке, принятом в ХХ веке, их, к счастью, никто не понял. Впрочем, по мнению Гунтера, никакой особенной таинственности в приятеле Роже де Алькамо не замечалось. Хорошо одетый статный пожилой человек лет пятидесяти. Слева на поясе меч в богатых ножнах. Морщинистое продубленое лицо, принадлежащее либо моряку, либо обитателю Палестины или Африки, привыкшему к горячему дуновению пустынь. Рост высокий, держится прямо. Синеватый шрам справа на открытой воротником шее. А самое потрясающее – это глаза. Два светло-голубых бездонных колодца, которые должны принадлежать отнюдь не пожилому рыцарю, а семнадцатилетнему мальчишке: синие пятна на коричневом лице, в которых отражаются хитрость, задор, веселье и безмерное удивление окружающим миром.

– Ангерран, садитесь, – разбитно́ пригласил Роже и подвинулся, освобождая место на скамье. – Вообразите, я встретил родственника! Знакомьтесь, это шевалье Мишель Робер де Фармер.

– Вас засунь в Аравийскую пустыню, – хмыкнул седеющий мессир де Фуа, – вы и там родственников отыщете. Впрочем, рад встрече, господин де Фармер. Роже, безусловно, я выпью с вами, однако к завтрашнему утру мне следует быть в Мессине.

– Все готово, – полупьяно, полутрезво кивнул предводитель mafiosi, – лошади ждут, подставы по дороге есть. Да и ехать-то, если вдуматься, совсем недолго…

– Благодарю, Роже, – отозвался Ангерран, присаживаясь, и вполголоса пробормотал: – Давно же мы не виделись…

Дуновение Ханаана[3] – I

О том, как некий человек приехал в Иерусалим и встретился с султаном Египта

Поздним сентябрьским вечером, когда солнце уже зашло, но полумесяц пока что скрывался за Елеонской горой, к стенам великого города подъехал одинокий всадник в арабской одежде. Выглядел он человеком богатым – белый с серебристой оторочкой бурнус, изукрашенный необработанными камнями пояс, на котором красовалась сабля с эфесом чистого золота; небольшой тюрбан, оконечье которого прикрывало лицо человека, свит из ярко-голубой шелковой полосы и украшен вычурной багдадской брошью с синими аметистами. Сразу видно – эмир или тысячник войска светлейшего султана…

Только почему столь важный человек путешествует в одиночку? Нынче на дорогах неспокойно, банды потерявших землю крестьян или беглых рабов частенько угрожают даже небольшим отрядам или караванам, а тут – одинокий путник. Впрочем здесь, под стенами Столицы Мира, ему ничего не могло угрожать. Салах-ад-Дин и его воины умели поддержать порядок в городе и окрестностях.

Одетый в белое путник, впрочем, прекрасно знал, что такое безопасность и берег свою жизнь – охрана осталась в Вифлееме, стоящем на две лиги южнее, а дорога на Иерусалим великолепно охранялась разъездами арабской конной гвардии, подчинявшейся лично султану. Перед закатом десятник одного из разъездов остановил путешественника, спросив подорожную, однако, увидев на листе пергамента желтую печать с полумесяцем и витиеватой цитатой из Корана, только приложился к ней губами и пожелал благородному незнакомцу счастливой дороги.

Двухдневный путь по суше, от Аскалона через Ливну, Етам и Вифлеем закончился здесь, под стенами Верхнего города. Всадник миновал развалины Пилатова водопровода, посматривая направо, определил, что где-то здесь, за коричневато-желтой стеной, должен находится дом Тайной вечери и Давидова гробница, однако поворачивать к Навозным воротам не стал – его ждут у Яффских врат и обязаны будут проводить…

Второго октября исполнялось ровно два года со времени, как Иерусалим был торжественно возвращен мусульманам – франки ушли сами, ибо защитники Святого Града быстро уяснили, что сопротивляться Саладину бесполезно, и штурм вызовет лишь новые жертвы, страдания и осквернение храмов. Барон Ибелин, франкский военачальник, и патриарх Ираклий бескровно сдали город, а султан сарацин вновь, в который уже раз, проявил качества, сделавшие бы честь любому европейскому рыцарю – позволил Ираклию и магистрам орденов Храма и Святого Иоанна выкупить свои жизни и свободу тысяч бедняков, отпустив христиан с миром.

Теперь стены Святого Града подновлены, навешены новые ворота. В мечети Омара любой правоверный может воздать хвалу Аллаху, но и христиане, с дозволения султана, могут беспрепятственно навещать свои святыни. Иудеям разрешили открыть синагоги. Салах-ад-Дин, в противовес мнению франков о сарацинах как о чудовищах и язычниках, обладал удивительной веротерпимостью и великодушием. Только вот долго ли продлится благорасположенное настроение султана? Даже самого спокойного и флегматичного человека можно вывести из себя…

Всадник натянул поводья гнедого аргамака перед освещенными факелами Яффскими воротами – разумеется, створки закрыты. Ночь. Оставалось только окликнуть стражу.

– Кому не спится? – раздался сверху, из темноты, высокий голос – как видно, охранитель еще молод. Чуткий слух путника различил тихое поскрипывание натягиваемой тетивы лука.

– Аухад аль-куфат![4] – выкрикнул всадник по-арабски. Наверху замешкались, соображая.

– Кафи-л-куфат дийа-л-милла[5], – последовал наконец уверенный ответ, а человек на коне незаметно усмехнулся про себя: «Такой же хвастун, как все сарацины. Придумать настолько пышные опознавательные слова! Ставлю свою честь и состояние – подразумевал самого себя!»

Зашуршали тщательно смазанные петли правой створки ворот. В полукруглом арочном проеме возник человек – бородатый сарацин в казавшемся сером среди ночной темноты халате. Он выжидательно посмотрел на всадника, не торопясь кланяться и приветствовать. Только когда в его руках оказалась подорожная с желтой печатью, бородач коснулся ладонью лба, губ и груди, тихо сказав:

– Хвала Аллаху, ты здесь. Господин ждет тебя. Следуй за мной.

Сердце всадника заколотилось в два раза быстрее, когда его лошадь переступила границу, отделявшую Город от прочего мира. Он и раньше бывал в Иерусалиме, но постоянно, всегда и каждый раз, испытывал одно и то же чувство – будто душа касалась некоей великой тайны, незримого чуда и неземного волшебства, свято хранимых за стенами в тайной для смертных обители. Ты ходишь вокруг нее, знаешь, что она здесь, но коснуться, тронуть рукой… Никак. Частица Бога доселе обитала в Иерусалиме. А Господь таинствен и непознаваем. Какое счастье, что можно хотя бы чувствовать Его близкое присутствие и знать, что Он видит тебя.

– In nomine Tuo[6], – едва слышно прошептал человек в белом, и все-таки сошел с седла. Ему претило ехать на коне по камням, где оставались Его следы.

– Что ты сказал, почтенный? – обернулся проводник, однако ответа не получил. Бородач только пожал плечами и повел гостя дальше, по узким пустынным улицам, к башне Давида.

«Он ходил здесь, – думал приезжий, жадно рассматривая все, что могло различить непривычное к ночи человеческое зрение, – может быть, стоял на этом выступе, а здесь говорил о бесплодной смоковнице… тут разговаривал с фарисеями… Господи, вот и я иду по этим улицам ради славы Твоей…»

Двух прохожих, второй из которых вел на поводу высокорослого аргамака, стража не останавливала, будто знала их в лицо. Бородатый араб двигался уверенно, проходя через город к остаткам стен Езекии, мимо храма Гроба Господня, над которым горел различимый даже в безлунной темноте крест – султан позволил оставить этот символ только над главной святыней христиан, с прочих церквей кресты сняли – мимо водоемов, к Древним вратам и далее к крепости Антония.

Тяжелая, массивная Давидова башня плыла над спящим городом. Безмолвный и хмурый страж, взиравший с высоты на скопище домов и домиков, храмов, мечетей, на мутные озерца и черные масличные садики. Сейчас было не рассмотреть, однако на длинной пике, украшавшей вершину древнего сооружения, болтался шафранный стяг – знамя султана. Новый повелитель Святой Земли находился в своей столице.

Конь приезжего недовольно фыркнул, когда учуял чужой запах и чьи-то руки перехватили узду – слуги появились быстро и бесшумно, не говоря и слова приняли на попечение аргамака, и отворили калитку, ведущую в глубины башни.

– Наверх, – коротко распоряжался проводник, следуя перед ночным гостем. Крутые ступеньки широкой спиралью уводили в прорежаемую редкими факелами полутьму. – Осторожнее, почтенный…

Казалось, что башня Давида совсем не охраняется, и это выглядело странно. Ее нынешний владелец имел все основания бояться за свою жизнь – сектанты-исмаилиты не раз покушались на султана, подсылая самых лучших наемных убийц; многие, весьма многие, как христиане, так и единоверцы, имели повод ненавидеть человека, вот уже двадцать лет одним своим именем приводившего в дрожь и ярость бесчисленных недругов. И вдруг – такая неосторожность… Хотя охрана тем лучше, чем незаметнее. В стенах и на лестнице могут таиться самые замысловатые ловушки, и любой чужак, явившийся без приглашения, упадет со стрелой в горле или метательным дротиком под ребром.

– Сюда, – чернобородый ввел путешественника в небольшую залу, располагавшуюся на третьем этаже, и, поклонившись, исчез за дверью, тщательно затворив створку. Гость, однако, почувствовал, что доверенное лицо хозяина осталось на лестнице и неусыпно бдит. Оружие, кстати, не забрали – а это высший знак милости и доверия.

Зальчик, или скорее большая комната со сводчатым каменным потолком, убран не особо роскошно. Восточные излишества, столь поражающие глаз в Багдаде или Дамаске, тут не приветствовались – хозяин являлся более воином, чем привыкшим к золотому сверканию богатых покоев владыкой. Непременные ковры, подушки, у стен стоит вполне европейская мебель, оставшаяся от прежних владельцев: изящный столик и два складных кипарисовых табурета без спинок. Светло – тяжелые медные шандалы уставлены бездымными свечам. На стенах, в бронзовых кольцах, масляные лампы. Уютно.

Приезжий щелкнул застежкой, удерживающей закрывающую нижнюю часть лица полу синего шарфа. Теперь гостя можно было хорошо рассмотреть. Не молод, однако и не стар. Четвертое десятилетие – лучший возраст для мужчины, расцвет сил. Черты лица безусловно европейские, бороду не носит, предпочитая обходиться темной щеточкой ухоженных усов. Глаза серовато-зеленые и внимательные. К такому лицу менее всего подходит сарацинский наряд, скорее плащ с крестом Тампля или украшенное византийской золотой нитью блио.

– Салям, – гость обернулся на звук голоса. Хозяин башни Давида появился незаметно, без всякой причитающейся сану пышности и помпы, словно возник из воздуха. – Ровным ли был твой путь?

– Благодарю, – человек в белом поклонился на европейский манер, приложив правую руку к сердцу. Говорили по-арабски. – Здоров ли ты, господин?

– Я не твой господин, – усмехнулся хозяин. – И, наверное, никогда им не буду. Что ж, сначала я предпочту угостить своего гостя. Садись, отведай риса и ягнятины.

Парчовый халат издал едва слышный шелест, когда араб, не соблюдая восточный обычай, уселся не на подушки, а на табурет перед столиком, где под серебряной крышкой стояло блюдо с едой. Гость по привычке именовал незамысловатое угощение «кашей с мясом». Кушали руками, запивая приторно-сладкой водой. Хозяин разделил с уставшим и голодным гостем трапезу – еще один хороший знак.

Араб в красивом зеленовато-синем халате совсем недавно пересек пятидесятилетний рубеж, но стариком отнюдь не выглядел. Благородная седина лишь отчасти тронула его короткую черную бородку, несколько глубоких морщин пересекали широкий лоб с выраженными надбровьями. С возрастом человек погрузнел, однако вовсе не казался толстым или обрюзгшим – его широкая стать еще вполне годилась и для сабельного боя, и для ублажения чернооких девиц из сераля. Глубоко посаженные круглые глаза, казалось, принадлежали не владыке, к чьим словам прислушивался весь Восток, да и Запад тоже, а скромному поэту или мелкому чиновнику двора халифа: не замечалось в них ничего величественного или грозного. Таков был султан Египта, а ныне и иерусалимский эмир, Салах-ад-Дин. С недавнего времени – самая заметная фигура исламского мира.