Творцы апокрифов

Великая Империя старела. Неспешно, мучительно, неотвратимо. Стареют не только люди, стареют города и государства. Их жизнь неизмеримо дольше людской, но ей тоже суждено когда-нибудь завершиться. Распускается цветок, созревает колос, гнется под тяжестью плодов дерево, и рано или поздно тихим шагом входит в дом непрошеная гостья – осень. Блестит серп жнеца, дождем летят опадающие листья, годовой круг приходит к концу, зима милосердно укрывает следы прошлого, чтобы с началом весны все повторилось вновь.

В Византии осень задержалась надолго. Многим казалось: Империя по-прежнему велика и могущественна, ее крепости неприступны, армия и флот не сравнятся ни с какими в мире, неисчерпаема казна и незыблема власть, что светская, что духовная. Но великая держава день ото дня все больше походила на источенный короедами и непогодой дуб, готовый рухнуть от первого сильного удара топора.

Шесть сотен лет назад арабские племена, поднятые словом неистового пророка Магомета, отсекли от Византии богатейшую провинцию – Персию и все средиземноморское побережье от Газы до Лаодикеи. Правители Константинополя бессильно взирали на крушение мира, завещанного им, наследникам славы Рима. Империя таяла на глазах, как брошенный в воду кусочек льда. Ничего не осталось от былых огромных владений в Берберии и на землях Леванта, сохранилась едва ли двадцатая часть земель в Греции и Болгарии. Сельджуки-турки и арабы жадно смотрят на беззащитные земли Византии, лежащие на полдень от Пролива, и каждый день, месяц, год отщипывают по кусочку то здесь, то там, сдвигая нерушимые некогда границы, захватывая деревеньки и маленькие города. Даже вчерашние варвары, франки, почуяв слабость некогда грозного восточного соседа, становятся все нахальнее и самоувереннее.

Империя еще помнила времена, когда она самоуверенно не считала франков за людей. Дикари в плохо выделанных шкурах, тщетно пытающиеся подражать величию и славе завоеванного ими Рима. Когда они успели стать из говорящих животных разумными созданиями? Она не заметила. К старости она стала медлительной и рассеянной, уделяя внимание незначительным мелочам и упуская из виду главное.

Теперь… Теперь стало слишком поздно.

Франки, сто лет назад явившиеся с огнем и мечом, захватили цветущее побережье Палестины, сделав его своим владением. Они распоряжались повсюду, как хозяева, не замечая или не желая замечать, что их власть призрачна, словно рассветный туман над Босфором. Из пустынь налетали арабы, разбивали «гяуров»-неверных, заставляя их спешно грузиться на корабли и несолоно хлебавши возвращаться по домам или отсиживаться за стенами крепостей. На следующий год франки собирались с силами, и теперь уже сыновья Аллаха терпели поражение, исчезая в вихрях песчаных бурь. Иерусалим, священный город, переходил из рук в руки, точно стершаяся монета на рынке. Короли, халифы и шахи сменяли друг друга, но все также плодоносили корявые оливы и наливался соком благословенный виноград.

Притаившаяся Византия терпеливо ждала.

Рано или поздно настанет миг, когда уклончивые обещания, льстивые слова и звонкие номизмы заставят врагов Империи насмерть схлестнуться между собой. Так было, так будет. Победитель определяется не на поле боя, как наивно полагают по-детски самоуверенные франки, а в тихих потаенных комнатах дворцов, под вкрадчивый шепоток малоприметных личностей. Пусть Империя дряхлеет, пусть ее правители более заботятся о собственных удовольствиях, нежели о благе подданных или безопасности границ, но долетевшее с берегов Босфора слово пока еще что-то значит на этой грешной земле. Пускай оно даже будет тихим, как отдаленный звон медного колокольчика или бормотанье полуночного доносчика. Его услышат.

Те, кто хотят, всегда слышат.

* * *

Укрепления маленького поселка Византия, одной из множества раскиданных по цветущим берегам Эвксинского Понта колоний непоседливых греков, начали строиться более восьми сотен лет назад до пришествия Спасителя. Впрочем, греки основали свою колонию вовсе не на пустом месте. Здесь, на берегу Мраморного моря, где великий пролив разделяет два континента, всегда селились люди. Сегодня эта земля стала владением греков, им предшествовали фригийцы, еще раньше – хетты, а до них? Кто знает? Город стоял тут всегда, с начала времен. Хотя люди до сих пор не могут придти к единому мнению – от какого мгновения следует отчитывать это «начало времен»? С сотворения мира? С изгнания первых людей из Эдема? С вселенского потопа?..

Городок Византий жил своей привычной жизнью. Его разноплеменные обитатели рождались и умирали, торговали, заключали браки и союзы, воевали с пришельцами из-за Пролива или с вечно неспокойных болгарских земель. Захватчики стирали поселок с лица земли, приходилось все возводить заново, но с каждым разом извилистая линия зубчатых стен становилась все протяженнее и протяженнее, город все шире и шире расползался по окрестным холмам из мягкого известняка, словно нарочно предназначенного для того, чтобы вырубать из него плиты для новых домов и новых стен.

Время неспешно текло мимо, вместе с мутовато-зеленой водой Босфора. Приходили и исчезали народы, сменялись правители, Греция уступила свою власть Риму, жестокие и прекрасные боги Эллады ушли своими непостижимыми для смертного разума путями, уступив место Кресту, варвары-готы разорвали в клочья некогда Великую Римскую Империю… В 330 году от рождества Христова над Византием – уже не крохотной колонией, а богатым и прославленным городом – воссияла слава новой столицы Империи. Бывший греческий форпост подарил свое имя величайшему государству, а сам получил другое, в честь неутомимого воителя и собирателя земель, императора Константина Великого.

Еще пятьсот медленных лет унесет Пролив, и на его цветущих берегах вспыхнет очередная война. На этот раз – за передел мира. Наследники будут рвать друг у друга остатки имущества тихо почившей Римской Империи, король франков Карл-Шарлемань, сын Пепина, и базилевс Никифор раздробят некогда единое государство на Восточную и Западную Империи, на владения ромеев-византийцев и франков.

А Босфор все так же струился мимо Винифийских холмов, чьи очертания настолько совершенны, что кажутся созданными не силами природы, но рукой искусного живописца, и по-прежнему мелькали на его глади паруса – белые и полосатые, зеленовато-голубые, в цвет воды, и вызывающе-багровые. Проливу все равно, чем заняты живущие на его берегах люди. Он всего лишь текучая вода, которая, если верить преданиям, смывает все: людские радости и горести, славу и позор, громкие имена и безвестные прозвища. Недаром время сравнивается с течением реки – бесконечной, равнодушной, неудержимой реки.

Река времен подхватила с отмелей и увлекла за собой бурную молодость древней греческой колонии, оставив взамен медлительную, надменную старость и торжественное осеннее золото. В Византию пришел сентябрь – начало покосов, сбора урожая и раздумий о будущем.

Будущее, как утверждали летописцы, астрологи и болтливые кумушки на площади Августы и в лавчонках-камарах вдоль Большой Месы, не сулило ничего хорошего. На перекрестках, в тавернах и галереях дворцов великого города, переносимые морским ветерком от Золотых ворот до площади Тавра-Быка, с оглядкой повторялись одни и те же слова: «франки», «Палестина», «что скажет базилевс?»

И звонили, заглушая людские голоса, соперничая друг с другом, церковные колокола – в соборе Святой Софии-Мудрости, девятом чуде света, в кварталах патрикиев, черни и иноземцев, на другом берегу Пролива, в городах-соседях Хризополе и Халкидоне. Звонили, перекликаясь, заставляя небо и землю прислушиваться к переливчатым звукам, словно пытаясь напомнить нечто давно позабытое.

* * *

Базилевс же не сказал ничего.

Правитель Византии, Андроник из древней фамилии Комнинов, молчал так долго, что его собеседник слегка забеспокоился – уж не задремал ли базилевс, недавно достигший почтенного возраста семидесяти лет? – и украдкой покосился на основательно расположившуюся в резном кресле фигуру.

Базилевс напоминал не то оживший памятник самому себе, не то изображение библейского старца или ветхозаветного пророка. Придворные летописцы и поэты льстиво сравнивали правителя со стареющим львом, и отчасти были правы. Даже в старости Андроник сохранял величественность осанки, не говоря уж о природно остром уме и способности обвести вокруг пальца кого угодно: от правителя соседнего Конийского султаната до собственных, не слишком легковерных подданных.

И, конечно же, базилевс не спал. Возможно, государь великой Восточной Империи размышлял над услышанным; возможно, его ум занимало нечто совершенно иное, например, грядущие неурядицы с сицилийскими норманнами. Собеседник базилевса (или, как его именовали на франкский манер, императора) дорого бы дал за возможность узнать, о чем думает повелитель ромеев. Он не без основания считал, что принесенные им новости заслуживают самого пристального внимания. Сам он полагал их настолько важными, что потратил уйму времени и денег, дабы в нарушение всех традиций во внеурочное время проникнуть в Палатий и, опередив возможных соперников, лично доложить обо всем базилевсу. Согласно здешнему строжайшему этикету, ему, недоброму вестнику, уже сказавшему свое слово, теперь полагалось смиренно ожидать.

Вот гость и ждал, то поглядывая в сторону расцвеченной парусами бухты Золотого Рога, то сдержанно постукивая загнутым носком сапога для верховой езды по коричнево-красным мраморным плитам открытой террасы. Как всем уроженцам Европы, ему частенько не хватало выдержки. Конечно, несколько лет службы Империи научили его не приступать ни к каким важным делам сломя голову, но, как утверждает пословица, «кляча не поскачет галопом, а франк не перестанет торопиться».

«Покойный братец был прав: не стоит иметь дело даже с лучшими из них, – старый базилевс внимательно глянул из-под полуопущенных век на ерзающего гостя и чуть заметно ухмыльнулся. – Варварами они были, варварами и остались. Взять хотя бы этого. Примчался, молол языком, как мельница при урагане, а теперь сидит и искренне надеется, что его похвалят за усердие. Да, из его болтовни можно выудить две-три крупицы полезных сведений, и что с того? Эти франки даже не варвары, они животные. Голодные, жадные псы. Несутся за тем, кто посулит им косточку пожирнее. Впрочем, псы частенько бывают весьма необходимы…»

Правитель Византии решил не отказывать себе в маленьком удовольствии и заставить нетерпеливого визитера помучиться еще немного. Глядишь, разволнуется, забудется и ненароком брякнет то, что первоначально собирался утаить. Гость отчасти напоминал базилевсу дни его собственной молодости, когда успех доставался тому, кто не сидел на месте, и знаки таинственного Фатума, Судьбы-Предназначения, читались, как страницы распахнутой книги.

Глава третья

Эх, дороги, пыль да туман…

Неподалеку от переправы через реку Эндр, Аквитания.16 сентября 1189 года, вечер и ночь.

Готовая вот-вот вспыхнуть ссора между компаньонами грозила обернуться не слишком приятными последствиями, если бы сэр Гай Гисборн вовремя не смекнул, в чем тут дело. Никаких еретиков, разумеется, Мак-Лауд не опасался (Гай подозревал, что у его попутчика в силу какого-то недоразумения напрочь отсутствует чувство боязни). Шотландец опять начинал торговаться – из врожденного упрямства и желания посмотреть, как будет выкручиваться Гай.

– Хорошо, – невозмутимо проговорил сэр Гисборн. – Ты не хочешь никуда ехать. Дело твое. Поскольку мы позвали тебя с собой, ты имеешь полное право покинуть нас по своему усмотрению. Я продолжу путь в одиночку. Верни деньги и можешь отправляться на все четыре стороны.

– Какие деньги? – насторожился Дугал, и в его взгляде заискрилось подозрение.

– Деньги твоего бывшего господина, де Лоншана, – охотно растолковал Гай. – Те, что мы у него… позаимствовали. Мы разделили их между собой, дабы оплатить расходы в странствии до Святой земли. Ты отказываешься продолжать путь, значит, твоя доля возвращается и присовокупляется к нашим общим средствам.

– Мы так не договаривались… – слегка растерянно начал Мак-Лауд. Гисборн перебил, стараясь говорить как можно внушительнее:

– Дугал, здесь не торговая сделка и мы не купцы, чтобы спорить до хрипоты над каждым условием соглашения. Если ты еще не забыл, мы не прогуливаемся для собственного удовольствия, а идем в Крестовый поход. Это, – он коснулся лежавшего на столе пергамента, загнувшегося по линиям сгиба, – приказ от моего господина. И твоего тоже, потому что ты, по доброй воле присоединившись к нам, тем самым поступил к нему на службу. Приказы, особенно приказы королей, не обсуждаются, а исполняются, слышал когда-нибудь такое?

– Уж и пошутить нельзя, – оторопело пробормотал Дугал.

– Можно, – возразил Гай. – Но сначала нужно подумать. Потому я в первый и последний раз спрашиваю: мы вместе едем в Тулузу или ты предпочитаешь следовать своим путем? Решай быстрее.

– Да едем, едем! – Мак-Лауд с досадой загнал лезвие кинжала в деревянную обшивку стены трактира. – Куда хочешь – в Палестину, в Константинополь или к черту на рога!

– Не поминай всуе, – строго напомнил сэр Гисборн. Дугал страдальчески возвел глаза к закопченным потолочным балкам. – Раз все решено, то, пожалуй, не стоит задерживаться. Нужно будет послать кого-нибудь на пристань – известить владельца «Бланшфлер», что мы не придем. Не совсем удачно, конечно, получается. Нам бы толковых попутчиков или проводника… Что, ты говорил, творится в Лангедоке с еретиками?

– Да ничего особенного, – Мак-Лауд скривился. – Просто я хотел тебя попугать и слегка приукрасил те россказни, что доводилось слышать. Там обитает какая-то секта – патарены, фатарены, точно не знаю. Говорят, они поклоняются черной кошке, не признают крест, едят на пасху копченых младенцев и все такое прочее. Обычные бредни. Доберемся до Италии – еще не такого наслушаешься. Вот где настоящая змеиная яма, за каждую букву в Писании готовы спорить до хрипоты. Сами запутаются и всех остальных запутают. Но нам-то до них какое дело? Лучше скажи, как ты намерен добраться до Тулузы? Выспрашивая у всех встречных: «Скажите, это дорога на Лангедок?»

– Почему бы нет? – Гай пожал плечами. – Смог же ты таким незамысловатым способом прогуляться почти через всю Европу. Неужели не знаешь, хотя бы какого направления нужно держаться?

– На полдень, – Дугал задумался и ожесточенно поскреб в затылке. – Точно скажу, что следующий большой город, который нужно миновать – Пуату. Потом Лимож… нет, лучше в Ангулем. А вот куда дальше… Жаль, что Барди со своими уехал. Им-то наверняка известны наперечет не только дороги, но и постоялые дворы, сборщики налогов и даже грабители.

– Барди… – задумчиво повторил сэр Гисборн. – Знаешь, в этом есть нечто толковое… Вряд ли они успели далеко отъехать от Тура, с их-то колымагами! Мы еще можем их догнать – не сегодня, так завтра – и расспросить. Заодно узнаем, не встречались ли им по дороге от Руана наши похитители. Давай быстро собирай вещи и седлай лошадей. Я расплачусь и сразу приду.

Мак-Лауд согласно кивнул и устремился к лестнице, ведущей на второй этаж, к жилым комнатам. Гай покопался в висевшей на поясе вместительной кожаной сумке, извлек несколько новеньких серебряных пенни английской чеканки, сложил их столбиком и потряс беспробудно спящего гонца за плечо. Тот недовольно заворчал, но проснулся и уставился на ноттигемца осоловелыми глазами.

– Это тебе, – Гай придвинул монеты поближе. – Мы уезжаем. Передай тем, кто тебя послал: постараемся сделать все возможное, чтобы оправдать их доверие. Запомнил? Да, и еще. Нынешним вечером наведайся на луарские пристани, отыщи судно под названием «Бланшфлер» и извести владельца, что господа из Англии, к сожалению, вынуждены отказаться от его услуг. Все понял?

– Милордам сказать, что поручение по возможности будет выполнено, – без малейшей запинки отчеканил гонец, хотя Гай мог поклясться, что тот еще спит. – Корабль «Бланшфлер» на Луаре сегодня вечером, гостей не ждать. Благодарствую за щедрость, сэр, – он снова ткнулся головой в сложенные на столе руки, успев при этом ловко сгрести монетки.

Сэр Гисборн покачал головой, мысленно посочувствовав тяжкой и небезопасной должности королевского гонца. Но в самом деле, каким же путем отец Колумбан отправил Фармера-младшего с его оруженосцем? Им ведь тоже нужно попасть в Марсель, чтобы оттуда отправиться на Сицилию, к войску короля Ричарда. Конечно, в королевстве хватает дорог, чтобы разминуться, и все-таки Дугал прав – за недомолвками святого отца что-то кроется…

Решив попозже еще раз как следует обдумать все увиденное и услышанное, Гай взял письмо, свернул, обмотав остатками ниток, и забросил на тлеющие угли очага. Желтоватый пергамент неохотно воспламенился, подернувшись по краям черно-алой каймой и исходя синеватым дымком. Сэр Гисборн терпеливо дождался, пока лист не обуглится полностью, превратившись в россыпь догорающих обрывков и оплавленных кусочков сургуча, встал и направился к стойке, собираясь расплатиться с хозяином гостиницы за постой.

Путь ему преградила нога.

Нога в изумительно сшитом красном сапоге из дорогой кордавской кожи. К ней, разумеется, прилагалось все остальное – сиречь ее владелец, господин средних лет, аристократического вида, в добротном черном костюме несколько непривычного для Гая фасона, вооруженный длинным и узким мечом, висевшем, вопреки обычаям, на правом бедре. На седеющей голове незнакомца красовался лихо сдвинутый набок бархатный берет ослепительно-малинового цвета. Сэр Гисборн не мог с уверенностью сказать, откуда взялся в пустом зале трактира этот надменного вида посетитель – зашел с улицы или спустился с верхнего этажа. Или он сидел здесь с самого начала, еще до того, как он и Мак-Лауд вернулись на постоялый двор? Но тогда бы они непременно его заметили…

Нога в роскошном сапоге отодвинулась. Гай недоуменно посмотрел на слегка приподнявшегося в знак приветствия человека, пытаясь определить, откуда он родом. Уроженец Италии или выходец из-за Пиренеев? Ясно, что дворянин, причем не из мелкопоместных, а из тех, что вершат судьбами подданных наравне с королями. Что подобному аристократу делать на постоялом дворе средней руки?

– Приношу глубочайшие извинения за столь странный поступок, – голос незнакомца звучал несколько приглушенно и удивительно мягко. Гай мельком подумал, что даже при дворе принца Джона и среди ученейших клириков Кентербери не встречал человека, настолько хорошо владеющего языком английской знати, обычно называемым норманно-французским. – Однако у меня имеется достойное оправдание. Вы не торопитесь, мессир Гисборн?

– Н-нет, – слегка растерялся Гай, услышав от незнакомца собственное имя и точно помня, что не представлялся. Может, это человек из окружения Годфри Клиффорда, который видел его в Лондоне, но не успел познакомиться? – То есть да, я… мы спешим, но…

– Но вполне можете уделить мне несколько мгновений, – малиновый берет качнулся, из-под него холодно блеснула пара кремнево-серых прищуренных глаз. Окончательно смешавшийся сэр Гисборн отступил назад, наткнулся на вовремя подвернувшуюся скамью и даже не сел, а неуклюже плюхнулся на нее.

«Что со мной творится? Слова разбегаются, язык как окаменевший, в глазах темно… Или в зале стемнело? Словно напился…»

– Вашему другу, несмотря на его вопиющее презрение к устоям общественного порядка, нельзя отказать в здравом смысле, – невозмутимо продолжал незнакомец. – Я не склонен к подслушиванию, но позвольте на правах старшего дать вам совет – отправляйтесь тем путем, коему вы собирались следовать изначально. Ступайте на пристани, грузитесь на корабль и забудьте о Тулузе. Не беспокойтесь, что гонец вернется в Лондон и сообщит принцу о вашем решении ехать в Лангедок. Его высочество Джон испытает легкое разочарование. Его приказ запоздает и не попадет к вам в руки. Вы никогда в глаза не видели никакой бумаги и не слышали ни о каком пропавшем архиве. Уезжайте из Тура, мессир Гисборн, уезжайте как можно скорее. Вас ждет – не дождется Святая земля.

– Кто вы? – с трудом выговорил Гай. Ему внезапно захотелось спать. Голос неизвестного в малиновом берете убаюкивал, успокаивал, обволакивал, как ласковая, но прочная сеть. – Зачем вам наш отъезд? Почему… почему нам нельзя в Тулузу?

– Я тот, кому небезразлична ваша судьба, – емко сказал неизвестный и, вдруг насторожившись, посмотрел наверх. По лестнице затопали шаги спускающегося человека, и, судя по скрипу досок, это мог быть только Мак-Лауд, перемахивавший через две ступеньки и что-то насвистывавший.

– Гай! – жизнерадостно заорал он, влетая в залу. – Ты чего сидишь? Заснул, что ли? Кричал – быстрей, быстрей, а сам дрыхнет на ходу!

Сэр Гисборн рывком поднялся на ноги и судорожно огляделся. Пустая общая зала гостиницы, ровные ряды столов, вышедший откуда-то из внутренней двери за стойкой хозяин, недоуменно уставившийся на постояльцев – и никаких следов присутствия загадочного человека в черном костюме и малиновом берете. Примерещилось, что ли?

Не дождавшись ответа компаньона, Дугал широким жестом метнул на стойку тяжелый звякнувший мешочек, сопроводив его словами «Это за все!» и потащил Гая за собой во двор, провожаемый многословными благодарностями и напутствиями содержателя «Золотого кочета».

* * *

Темная вода с негромким плеском обтекала наискось пересекающий реку паром, и вниз по течению уплывали еле различимые обрывки пены. Паром – два десятка уложенных в ряд стволов лиственницы, обшитых внахлест толстыми досками и огражденный покосившимся поручнями – выглядел заслуженным воякой, благополучно состарившимся на боевом посту. В глубине души Гай ожидал, что сейчас либо перетрутся связывавшие бревна канаты, либо топочущие кони проломят изрядно прогнивший настил. Соловый жеребец, впрочем, вел себя прилично, невозмутимо косясь на проносящуюся мимо воду. Серая же скотина Мак-Лауда немедля прониклась к парому отвращением и попыталась укусить перевозчика. Схлопотав от хозяина по морде, конь притих, но не смирился и начал украдкой грызть деревянный поручень. Гай подумал, что имечко, коим Дугал окрестил свою четвероногую собственность, хоть и звучит на варварский манер, зато выбрано на редкость точно: Билах – сказочная лошадь-чудовище.

Перевозчик, жилистый, бодрый и говорливый старикан из деревушки на полуночном берегу, оставшейся для путешественников безымянной и сейчас медленно отдалявшейся, изо всех сил налегал на длинный шест, толкая неуклюжее сооружение вдоль натянутых между берегами канатов, и успевая безостановочно работать языком. Маловразумительная речь предназначалась даже не пассажирам, а всему окружающему миру: неширокой, но стремительной реке, притоку Луары под названием Эндр, смутно виднеющимся над пологими холмами укреплениям Турской крепости и начинающему темнеть небу.

Единственной жемчужиной среди словесной шелухи мелькнуло известие, что незадолго до господ рыцарей на другую сторону Эндра переправился торговый обоз в три больших фургона, с тремя или четырьмя десятками шумных людей при нем. Мак-Лауд попытался расспросить старика подробней, но добился немногого: торговцы проехали, когда солнце повисло «во-он над той кривой осиной», расплачивались серебром нормандской чеканки и отправились на полдень, собираясь к вечеру достичь небольшой деревеньки Тиссен, владения местного барона, и заночевать там.

– Никуда они не денутся, – убежденно заявил Дугал, вернувшись к своему компаньону, задумчиво созерцавшему хлипкий причал на правом берегу и шелестящие тростники. – Вряд ли далеко укатили. Не нагоним по дороге – встретим в Тиссене, до него, если я правильно разобрал бормотание этого старого пня, лиги две, не больше.

Сэр Гисборн безразлично кивнул. Он не сомневался, что не обремененные тяжелым грузом всадники без труда догонят медленно движущийся обоз. Куда больше его занимали два совершенно иных соображения. Первое: рассказывать шотландцу о странном происшествии на постоялом дворе и непонятном незнакомце с его предостережениями или не стоит? Сейчас Гай уже начинал сомневаться в том, что встреча происходила на самом деле, а не порождена его неожиданно взыгравшим воображением.

Вторая мысль касалась пропавших из Тауэра бумаг, и человек, способный подтвердить ее либо опровергнуть, находился рядом, рассеянно глазея по сторонам.

– Дугал, сколько ты прослужил у Лоншана? – поинтересовался сэр Гисборн.

– Около года, – после некоторого размышления ответил Мак-Лауд. – Я вернулся на Остров, когда умер Старый Гарри и королем стал его сынок Ричард, себе на горе поставивший мэтра Уильяма канцлером. А что?

– Ты, случаем, не видел этого приснопамятного архива?

– Конечно, видел, – удивленно ответил Дугал. – Его держали вместе с остальными документами королевства. Десяток или дюжина здоровенных сундуков, по самую крышку набитых пергаментами.

– Значит, весь архив находился в одном месте? – уточнил Гай.

– Вот ты о чем, – сообразил Мак-Лауд. – Тогда, пожалуй, я не совсем верно выразился. В Тауэре канцлер хранил все, относящееся к собственно делам Англии – свои указы, письма от Ричарда, всякие рескрипты из провинций, жалобы, доносы и прочее в том же духе. Личные бумаги он держал отдельно, в своих покоях. Когда стало ясно, что по вашей милости в Лондоне готов вспыхнуть мятеж и надо спасать свои шкуры, Лоншан вознамерился прихватить это добро с собой. Пришлось растолковать, что невозможно удирать, волоча на себе тяжеленные ящики с его драгоценной писаниной. Мы их спрятали, ибо мэтр Уильям твердо верил в расположение Ричарда и свое победное возвращение. Я, к слову, его предупреждал: не нужно задевать Клиффорда, пускай приезжает. С любым человеком, если постараться, можно найти общий язык. Но Лоншан настоял на своем, и вот к чему привело его упрямство.