Полярный – Москва

Помню, как Раиса ходила беременная и собиралась родить своего единственного сына. Мне было тогда 6 лет. У тёте Раи всё время было недомогание, мучили головокружения, но тем не менее она благополучно родила своего Юрика 3 апреля. Пролежав в больнице положенное время, она выписалась, а скоро подошло время ехать в деревню.

Раиса с Юриком были у нас, готовились к отъезду, и тётя Рая попросила своего мужа принести ей из дома ещё одну пару туфель. Он ушёл, а когда вернулся – принёс с собой целую сетку-авоську. Раиса лежала у нас на диване, чувствовала себя неважно, но когда она стала разбирать принесённую мужем сетку, то вдруг снова упала на диван, но теперь уже от хохота: в сетке не оказалось ни одной пары туфель – все почему-то были по одному от разных пар.

Мой двоюродный брат Юра младше меня на 6 лет, а двоюродная сестра Таня Шмачкова – на 5 лет. Дядя Лёша – мамин родной брат; его жену, тётю Люсю, я тоже помню беременной, когда она стояла на крыльце бабушкиного дома в яркий солнечный день. Откуда, интересно, в свои 5 лет я знала, что если у тёти Люси такой большой живот, то у неё будет ребёнок?

Когда мы приехали с маленьким, наверно, трёхмесячным, Юриком в деревню, тётя Рая всё боялась, как бы его не сглазили. Поэтому, когда кто-нибудь приходил посмотреть на ребёнка, я старательно прикусывала во рту язык от сглаза, как меня научили взрослые.

Дядя Тарас приезжал в деревню нечасто. По профессии он строитель, а летом на вечной мерзлоте в Полярном самое строительство. И досужие деревенские кумушки ввиду отсутствия Тараса уже стали сомневаться в его реальном существовании. И меня, ребёнка, избрали для выяснения истины. Нет-нет да кто-нибудь спросит у меня: «А дядя Тарас с тётей Раей живёт?» Я, конечно, отвечала утвердительно, как оно и было на самом деле, но с детства остался у меня неприятный осадок от любопытства такого рода. Ещё помню, как любили меня спрашивать, какую бабушку я больше люблю – мамину или папину. Я отвечала, что и ту, и другую. Хотя на самом деле любила я бабушку Олю. Но тут уж мама моя во избежание сплетен научила меня этому ответу.

Да и вообще от людей в деревне, наверно, благодаря взрослым разговорам и рассуждениям бабушки Оли, осталось впечатление как от каких-то судей, которые разглядывают тебя и твою родню под микроскопом и выискивают недостатки и промахи, чтобы тут же подвергнуть жесточайшему осуждению. Воспоминаний о дружбе, взаимовыручке деревенских соседей в жизни обычной (не в экстремальных условиях) не осталось. Так ли было на самом деле? Или это мнение бабушки Оли? Но до зрелого возраста впечатление, что в деревне каждый под пристальным наблюдением, сохранилось.

Поле

Мы с Ленкой любили ходить и в поле. Поле находится за деревней к западу, а лес на востоке. Что росло в этом поле? Во всякое лето – разное. То это был горох, то пшеница, то картошка. Если горох, то его можно было сорвать и съесть, если пшеница, то её украшали синие головки васильков, которые мы собирали, если картошка, то это была просто картошка.

В поле в нескольких местах были оставлены деревья, небольшой кустарник и небольшие овражки, пересечённая местность. Деревья – три старые ветлы – были прекрасным местом для игр. Кустарник был оставлен, наверное, потому что рос в небольшом овраге – эту неровность почвы обходили трактора. Там росла полевая гвоздика, щавель, а щавель, переросший в столбик, называли стреличками и ели. Ели просто так или с солью, что казалось ещё вкуснее.

Жарко, солнце, высоко в небе заливается жаворонок. Мы сидим в овраге, жуём стрелички. Ленка, я и Таня Шитова. Она к нам присоединялась нечасто, так как помогала дома по хозяйству: ходила за травой для свиней, собирала в лесу землянику или грибы. А если сидела дома, то занималась вышивкой. Получалось у неё очень красиво и быстро. Приохотила она к вышивке и нас с Ленкой, но мы порой ленились, поэтому не достигли в искусстве вышивания Таниного совершенства.

Земляника

Поход в лес за земляникой – это в деревне целый ритуал. Обычно встают рано, чтобы часов в 5, позавтракав, выйти из дома. Пешком, отмахав пару километров, добираются до ягодных мест и начинают собирать. Взрослые – в эмалированные бидоны, дети – в кружки. Цель – набрать ягод полный трёхлитровый бидон. Если нападают на ягоду крупную и обильную, своих призывают на подмогу шёпотом, чтобы другие не слыхали.

На обратном пути, возвращаясь с полным бидоном, если встречают кого-то из знакомых, то в ответ на вопрос «хороша ли ягода?» обычно сетуют, что ягода, мол, никудышная, все умаялись, собираючи. И за время сбора обычно приносили по несколько бидончиков земляники. Но надо признаться, что работа эта нелёгкая. За каждой ягодкой надо наклониться или собирать её, сидя на корточках, да ещё те два километра, что прошли до ягодных мест, надо пройти обратно уже по жаре и солнцепёку. Поэтому, возвращаясь с ягодами, обычно обедали и ложились отдыхать, а потом мамы варили земляничное варенье.

У бабушки Оли, кроме русской печки, была лишь керосинка, поэтому варенье варили на задах огорода на костре. Запах плыл над всей деревней. А какая вкусная была пенка!

Потом, значительно позже, когда удалось уговорить бабушку установить газовую плиту, стали варить быстрое варенье – пятиминутку – и закатывать в банки. Или ещё проще – протирать землянику с сахаром и в живом виде есть её всю зиму, только хранить её надо в холодильнике.

В доме бабушки Поли газ был установлен значительно раньше, но варенье там варила лишь моя мама, сами они за земляникой не ходили, как и мой папа, который любил собирать только грибы.

Погреб

Погреб строили летом 1960 года. В это время приезжал в деревню дядя Тарас. Он-то и строил погреб с помощью каких-то родственников. А возле погреба, ближе к дороге, стояли две берёзы. Между ними дядя Тарас сделал качели. Я обожала на них раскачиваться и громко петь. Не думаю, что это нравилось всем, но мне нравилось очень. Песен я знала много, раскачивалась и пела. Полагаю, разносилось далеко, потому что пела я громко. Когда появилась Тамара Миансарова со своим исполнением песни «Пусть всегда будет солнце», я подражала ей.

Появился погреб – и спать мы стали в нём. Вечером бабушка Оля провожала нас из дома по коридору с керосиновой лампой. Свет на улице в деревне нигде не горел, да его просто и не было, уличного освещения. До погреба пробирались на ощупь, потому что бабушка с лампой оставалась на крыльце дома. В погребе укладывались и засыпали. Правда, не всегда это удавалось сразу. По деревне гуляли пары, которые пели, громко смеялись, слышались разговоры. По дороге, что совсем рядом с погребом, проносились машины и мотоциклы. Но тем не менее сон брал своё.

Утром спали долго, никто без необходимости не будил. Если взрослые вставали раньше, они тихонечко уходили.

Просыпаюсь, сквозь щели просвечивает солнце, слышны голоса, крики петухов. Хорошо. На стене в качестве украшения или обоев – плакат «Солнце воздух и вода – наши верные друзья». Рифма такая. А посредине плаката крепкие мужчины, женщины, дети на фоне ярко-синего моря и жёлтого солнца. Но мне кажется, что тёплое море – это так далеко, что даже нереально.

Грозы

Как запечатлелись в детской памяти яркие солнечные дни, так остались в ней и воспоминания о грозах. Не знаю, бывают ли грозы летом на Кольском полуострове (на лето я всегда уезжала в деревню), но в деревне грозы бывают, да ещё какие страшные!

Бабушка Оля грозы боялась откровенно, готовилась к её приближению, на всех сердилась. Тучу она видела загодя, услышав гром, закрывала трубу, окна, все двери, выключала из сети радио, позже телевизор, всех заставляла сидеть, а не слоняться по дому, сама садилась на свою кровать и при каждой вспышке молнии и ударе грома осеняла себя крестным знамением со словами: «Господи- Сухрести». (Может, она произносила Иисус Христос, но так слышалось в детстве моим ушам.) И почему-то этот бабушкин страх вызывал чувство какой-то несерьёзности, хоть я и сидела с бьющимся сердцем, но это был страх за компанию.

А у Комраковых грозы не боялись. Молнии сверкают, гром гремит – все заняты своим делом. И окна закроют, и в доме все соберутся, чтобы переждать грозу, но о страхе своём не говорят. И самую страшную грозу я помню всё- таки ночью у Комраковых. Гроза была жуткая. Гремело и сверкало без перерыва. Взрослые разбудили нас, детей, среди ночи, заставили одеться, и мы сидели ночью одетые в самом настоящем страхе: что, если вдруг молния попадёт в дом?… И слава богу, что та страшная гроза миновала без последствий.

Ещё помню дневную грозу. Перед самой грозой меня послали в магазин за хлебом. Магазин находился на другом конце деревни, и гроза застала меня там. В окружении незнакомых людей я переждала её спокойно, но, когда кончился дождь и можно было идти домой, я шла буквально по колено в воде – столько вылилось дождя за время грозы. С одной стороны неба уже вовсю светило солнце, с другой лилово синела уходящая туча. А мне навстречу шла тётя Рая – спасать ребёнка, отправленного за хлебом в грозу и ливень!

Герман Титов

Вспомнилось лето, когда в космос полетел Герман Титов. Это был август. Объявили по радио о полёте. И потом все говорили, что летает, летает… Гагарин лишь раз облетел вокруг Земли и вернулся. А тут стемнело, а Титов всё летает. У тётушки моей появились опасения, что его притянуло к какой-нибудь звезде.

Титов летает где-то, а в это время мы, освещённые керосиновой лампой, двигаемся из дома в погреб. Здесь земля, деревня, отсутствие электричества, а там ракета, космос, звёзды, которые могут «притянуть».

И подумаешь, может, тётушка и права? И понятна моя радость, когда на следующий день радио сообщило, что Герман Титов благополучно приземлился. Помню фамилии первых космонавтов, как стихи:

Гагарин, Титов, Николаев, Попович, Быковский, Терешкова.

А дальше их стало так много, что всех не упомнишь.

Деревенские свадьбы

Одна происходила совсем рядом, у соседей бабы Поли женился сын. Невесту звали Нина. Всё застолье было в доме, а плясать выходили на улицу перед домом. Плясали под гармонь с частушками. Запомнилась такая:

И петь будем, и плясать будем,А смерть придёт – помирать будем.

Мне подумалось, какая мрачная частушка. Пела её тётка, приплясывая, притопывая и заканчивая частушку «и-и-и-их!» Следом за ней в круг выходила другая тётка и выкрикивала другую частушку, не все частушки были безобидными и приличными.

Невеста частушек не пела и не плясала. Выйдя из дома, она садилась на скамеечку и смотрела на танцующих. Время от времени она удалялась и появлялась в новом платье. Платьев было множество, все цветастые, крепдешиновые. Мама мне объяснила, что так положено. Количество платьев символизирует достаток.

Отшумела свадьба, прошло несколько лет. И вот уже две дочери и сын. Бывший жених – пьющий муж, каких в деревне большинство, бывшая невеста – толстая баба с грубым лицом и натруженными руками. Большой дом поделён на две части: большая – «молодым», меньшая – свекрови, с которой, кроме ругани, никаких отношений.

Помню ещё одну свадьбу. Эта была рядом с бабушкой Олей, через дом. Выходила замуж Маня Редечкина. За человека не из нашего села, симпатичного, со звучной фамилией Изранцев. Хорошая была свадьба, неплохая семья. Родились дети, а потом я узнала, что отец Изранцев вместе с одной из дочерей погиб в автомобильной катастрофе.

Деревенские судьбы

Вообще людские судьбы такие разные… Казалось бы, в такой глуши – какие страсти? А вот поди ж ты.

У Анны Васильевны, которую привезли в деревню из Грузии, в автомобильную катастрофу попал сын и погиб. Пережив такое горе, она родила двух дочерей с разницей в один год. А потом вдруг узнала, что муж её загулял. Начались скандалы и драки. Женщина она восточная, измены не стерпела, да и погладила мужу ценный орган утюгом. Муж стал пить и умер от сердечного приступа. Ей одной пришлось растить двух девочек. Вырастила их, так и не выйдя больше замуж, а теперь живёт одна. У дочерей в Москве свои семьи, лишь летом они отправляют своих детей к бабушке в деревню.

А вот семья. Недалеко от бабы Оли дом у переулка. Живут в нём Копин и Копинишка. Он статный, энергичный и непьющий мужчина, что редкость для деревни. Она – согбенная старуха с клюкой уже много лет. Детей нет.

– Были ли? – спрашиваю у мамы.

– Когда они собирались жениться, была Копинишка беременна, но работала на лесопилке, труд тяжёлый, ребёнка потеряла и больше родить не смогла. А была в молодости очень красивой, – говорит мама.

Так и живут вдвоём, разводят кроликов, уже оба старые.

В деревне все друг про друга всё знают. Ничего не скрыть. А что не знают, то додумают. Вот и решай – где правда, а где выдумка.

В детстве, помню, был ещё один деревенский ужас: бегал по деревне блаженный, как здесь говорят – «простой», а на самом деле душевно больной человек. Был это молодой парень, он действительно бегал, что-то кричал, не всегда был одет. Жил на Полтавке (деревня рядом). Его появление вызывало брезгливый страх и нездоровое любопытство. Теперь понятно появление такого человека: пили и пьют много, да и не только мужчины.

Сенокос

Летом деревенские жители ездили косить и убирать сено на луга за Оку. Уезжали на грузовой машине с громкими песнями. Отсутствовали несколько дней. Косили, если позволяла погода, сушили, гребли сено, потом снова с песнями возвращались. Ездил и мой дедушка Ваня. Возвращался оттуда с лукошком и букетиком луговой клубники. Какая она была вкусная и душистая! Особенно если жаркое лето. Ездила на луга и подруга моя Таня Шитова, возвращалась с рассказами о том, как там было здорово.

У Тани Шитовой был старший брат Толик и младшая сестра Валя. Толик был хорош лицом, но не высок ростом. Тем не менее мы с Ленкой были по очереди в него влюблены. В него и в Славку Орешкина. Тот был не очень хорош лицом, но высок. Жил Славка через дом от бабы Вари, родной сестры бабы Оли. И если мы ходили в кино, то иногда возвращались в толпе, где был и Славка. Мне иногда казалось, что я ему нравлюсь, но Ленка была убеждена, что он влюблён в неё.

Надо сказать, что все эти «любови» были исключительно на расстоянии и в нашем воображении. Если встречались с парнями, то в клубе или на речке. Мы с Ленкой, наверно, походили на двух сестёр Золушки, которые на балу записывали знаки внимания принца: один знак внимания, второй. Ленка моя ещё увлекалась попеременно и Женькой Зиминым, и ещё кем-то, а мне в деревне всё же нравился лишь Славка Орешкин.

Библиотека и медпункт

За домом Комраковых, ещё дальше, находилось довольно старое деревянное строение. Оно стояло отдельно от всех домов, так как находилось не на одной линии с ними, а дальше, вглубь. Здание делилось на две половины. Справа – библиотека. Девчонкой я бегала туда, читала затрёпанные книжки, став старше, удивлялась тому, что в библиотеке стоят совсем новые невостребованные книги Сэлинджера, Сомерсета Моэма, Хемингуэя.

А слева находился медпункт. Он поражал своей стерильной чистотой, особенно на фоне деревенского беспорядка. Царствовала в этом медпункте фельдшер тётя Катя. На все времена, на все болезни и на все возрастные категории деревенских жителей. Жила она на Полтавке, а работала здесь, в Сельцо-Сергиевке.

Когда бабушка Оля ходила к Кате на уколы, она надевала чистое выходное платье, чистый головной платок и шествовала в медпункт через всё село. Кто-то Катю ругал, кто-то хвалил, но, сколько себя помню, лечила всех в деревне Катя.

Дядя Яша

Бабушкин родственник дядя Яша Горбачёв, который жил в Инякино, заболел, ему удалили камень из почки. Бабушка Оля сидела на скамейке перед погребом и рассказывала какой-то соседке, что дяде Яше сделали операцию, удалили камень.

«Вот такой», – говорит бабушка и показывает фаланг указательного пальца. Тут вступаю я. «Не такой, а такой», – показываю свой фаланг пальца, который, конечно же, значительно меньше бабушкиного в силу моего возраста. Бабушка возмущается: своим высказыванием я как бы уличаю её во лжи! Соседка уходит, бабушка сердито удаляется в дом, она со мной больше не разговаривает. Я тоже огорчена. Стою в коридоре дома и плачу. Думаю, вот бабушка напечёт пирогов, а мне теперь не даст, потому что я её обидела…

У дяди Яши в Инякино я иногда бывала, но мне там не нравилось. Его жена (тётя Поля) и дети были какие-то неприветливые, и мне там было неуютно. А однажды меня в Инякино оставили ночевать, и в этот вечер случился там страшный пожар. Сгорели 4 дома. Сельские жители совсем бессильны перед огнём. Дома сгорели до основания. Это было очень страшно. И запах гари ещё долго преследовал меня. С тех пор я старалась больше не бывать у Горбачёвых в Инякино.

Поездка на «Волге»

В какое-то лето мы оставались в деревне без мамы, с отцом. Она раньше уехала в Полярный из-за работы. И папа решил обратиться к дяде Яше, чтобы нас отвезли до Москвы на машине. Не хотелось папе моему с детьми и вещами добираться до Москвы на перекладных. Дядя Яша не отказал. И вот подъехала за нами серая «Волга», на носу олень. Мы погрузились и поехали. Мне очень понравилось.

В Москву приехали уже в темноте. Возле ленинградского вокзала стояла цыганка и продавала розы. Мне так захотелось их купить! Папа мне дал три рубля, и я купила одну розовую розу. Как она пахла! Но её лепестки очень быстро опали. А стоила она три рубля: стало быть, это происходило до денежной реформы 1961 года.

Железная дорога

Ещё одно воспоминание, связанное с Ленинградским вокзалом. Обычно уезжали мы на север на поезде № 16, Москва – Мурманск, «Арктика». Уходит он ночью, где- то около часа. И если мы приезжали из деревни в Москву в первой половине дня, то ждали своего поезда до ночи. Обычно сдавали вещи в камеру хранения, проверяли, всё ли в порядке с нашими билетами, и гуляли по близлежащим магазинам.

Однажды, выходя из зала ожидания, я увидела, как среди проходящих людей какой-то мужчина что-то поднял и побежал, крича, за другим человеком: «Товарищ! Это не вы уронили?!» Помню чувство гордости от слова «товарищ» и честности этого незнакомого человека, заметившего потерю. Всё это сформулировалось в моём сознании буквально так: «Какой мы замечательный народ!»

Поезд Москва – Мурманск. За окном темно, а в темноте – голые силуэты сгоревших деревьев… или факелы из них. Горела тундра. Сколько раз это происходило? Один или несколько? Мне казалось, что всякий раз, когда мы в августе возвращались домой, горела тундра. Это тягостное зрелище.

И ещё одно железнодорожное воспоминание детства: мама и папа заняты на работе, мы уезжаем из Полярного с тётей Раей и дядей Тарасом. Причём вместе мы едем лишь до Ленинграда. Дальше мы сажаем тётю Раю в поезд, и она со слезами уезжает в Ессентуки лечиться, а мы с дядей Тарасом едем на его родину, на Украину, в местечко Судовая Вишня, что недалеко от Львова.

Судовая Вишня

От Судовой Вишни остались отрывочные воспоминания: очень обильный разноцветный рынок, очень вкусные вареники, которыми нас кормили родственники Тараса, очень красивая племянница с мужским именем Ярослава в белой воздушной кофточке, щенок, очень маленький и толстенький, чёрного цвета, который цапнул меня за палец.

Из Ессентуков приехала в Судовую Вишню и тётя Рая. А моих родителей мы с дядей Тарасом ездили встречать во Львов. Автобус был полный, дядя Тарас всё хотел с ребёнком, со мной, перейти вперёд, думая, что сзади двигатель и плохой воздух, но, перебравшись, поняли, что двигатель у автобуса впереди, да так уж и доехали. Встретили моих родителей и долго гуляли по городу в ожидании автобуса до Судовой Вишни.

Львов – город фонтанов и цветов! Даже часы со стрелками – все в маленьких цветочках. И люди друг к другу обращались «пан» и «пани». Это было так странно слышать в 1962 году.

А вот чёткое воспоминание: мама, Раиса и я гуляли в окрестностях Судовой Вишни. Места там очень красивые. Набрели на маленькую церковь или часовню, рядом безымянные могилы. Женщины нарвали цветов, положили на холмики. А на следующий день мама говорит Раисе: «Приснился мне парень из нашей деревни, что пропал без вести на войне, может, он и похоронен там, где вчера цветы положили?»

Проблемы взрослых

У моей мамы был большой отпуск – 40 дней. Но ей всегда казалось, что проходит он быстро. Нет-нет да и скажет: «Отпуск мой разматывается…» Она всегда с радостью ехала в деревню. Ей всё здесь нравилось. Всё было родное и близкое. В Полярный же возвращалась с неохотой. На обратном пути вспоминали с тётей Раей всякие страшные случаи в Полярном. Мне такие разговоры очень не нравились. Я была уверена, что в Полярном всё прекрасно. Но, к сожалению, настало время, когда мне тоже пришлось убедиться, что «не всё спокойно в датском королевстве».

Это случилось, когда мы жили на Североморской улице, занимали 2 комнаты в коммунальной квартире. Я училась во вторую смену, поэтому рано не вставала. Но на этот раз я проснулась от грохота. Было темно, хотя это не означало, что было рано, так как наступила полярная ночь и светало поздно. Грохот раздавался откуда-то с улицы, и, когда я подошла к окну, за окном сверкнуло что-то яркое. Мысль о грозе успела промелькнуть в моей голове, но тут же стало ясно, что для грозы не сезон. Я вышла из своей комнаты. Взрослых дома не было. В комнате родителей спал мой младший брат, оставленный дома по случаю карантина – у соседских детей было что-то заразное. Вскоре пришла мама. Оказалось, все мамы разбежались с работы, чтобы проверить своих детей.

А случилось вот что: в подплаве на подводной дизельной лодке произошёл взрыв. То яркое, что я видела в окне, был осколок, каких много пролетело по городу. В домах, что рядом с подплавом, повыбивало окна. Убитых и раненых военнослужащих было очень много. Трагедия произошла страшная.

По молодости лет я совсем не интересовалась, писала ли что-нибудь об этом советская пресса, но из разговоров взрослых запомнилось, что о случившемся говорили вражеские радиостанции, даже называли фамилии командиров потерпевших подлодок, что поразило моё воображение.

Спустя несколько лет внутри двора Циркульного магазина появился памятник погибшим подводникам. Но громко об этой трагедии говорить было не принято. Зато позже много говорили о подводной лодке, ушедшей в автономное плаванье и не вернувшейся. В это же самое время на экраны вышел фильм «ЧП – чрезвычайное происшествие» о советском корабле, захваченном в плен нашими врагами. Мама всё проводила аналогии с пропавшей подлодкой.

Помню пожар, вспыхнувший в подплаве, когда загорелся причал. Это было уже много лет спустя после взрыва. Но теперь при появлении на причале пламени, все лодки «выскочили» в залив, а кое-кто из командиров скомандовал срочное погружение. В этот раз жертв не было. Пожар был быстро потушен, но думаю, что он был бы страшен, если бы подлодки не разбежались по заливу. Этот пожар я видела сама. А сколько подобного было, но я не знала об этом в силу возраста и осторожности взрослых? Вот по этим причинам мама и не любила возвращаться в Полярный.

Зато я, когда отпуск родителей подходил к концу и надо было возвращаться, ликовала! К тому времени я уже начинала тяготиться деревенской жизнью, вспоминала своих полярнинских подруг, и меня сильно тянуло домой.

Вернувшись, я первым делом принималась за почту. Журнал «Пионер», газета «Пионерская правда» – всё это всегда выписывалось, за лето скапливалось и казалось ужасно интересным.

В оставшиеся от каникул дни у меня была возможность всё, не торопясь, с удовольствием прочесть, навестить вернувшихся подруг и с нетерпением ждать 1-е сентября.

Первая учительница

Когда я пошла в первый класс, у меня появился брат. Он родился 25 августа, мама с ним была в больнице, поэтому в школу 1-го сентября меня провожала какая-то мамина знакомая. Когда из больницы появилась моя мама с братом Серёжей (папа и теперь не забыл про семейные инициалы), у неё было много дел, она уставала, неважно себя чувствовала, в общем, ей было не до меня. И все палочки и закорючки я начала осваивать самостоятельно. Особенно я полюбила прописи. Мне очень нравилось выписывать буквы, связывая их замысловатыми крючками, чтобы при этом они были написаны, не отрывая руки от листа тетради.

Имя первой моей учительницы – Евгения Фёдоровна. Она была строгая и справедливая, пока однажды мне не пришлось засомневаться в последнем. Со мной за одной партой сидела девочка Лида Кузякина. Она любила поговорить. И однажды, когда посторонний шум начал мешать Евгении Фёдоровне, та сказала: «Если кто-то будет болтать, завяжу рот платком». Установилась тишина, но ненадолго. Лида Кузякина снова что-то стала мне говорить, я молча достала из кармана платок, повернулась к Лиде и начала завязывать ей рот платком. Та, естественно, сопротивлялась, и тут я услышала: «Комракова! Что ты делаешь? Как тебе не стыдно?»