Америго

– Вы не ослышались, друзья! – неистовствовал учитель. – Корабль однажды видел его кошмарные пучины, и горе тому заложнику праздности, кому доведется узреть их своими глазами! Не примет его остров Америго! Не найдут его высшие Блага и наслаждения! Не познать ему вечную радость!

Дети перестали шушукаться, почуяв угрозу; их зависть тотчас угасла. На берегу Парка стало очень тихо. Только певчие птицы в лесу, прежде заглушенные толпой, не могли умолкнуть, – но людям не было до них никакого дела. И меньше всех это пение заботило учителя, который выдвинул пленника вперед, налегши на его плечи, – словно для похвалы за какой-нибудь образцовый поступок, – и вновь начал говорить, сдержанно и ясно:

– Слушай меня внимательно, маленький пассажир, ибо сегодня я – твой Господин, моими устами тебя наставляют Создатели. Верни цветы на место, где украл их! Верни сейчас же, и не вздумай ослушаться своего учителя, иначе не сойдешь на этот берег завтра!

И он резко выпустил Уильяма. Тот от неожиданности зашатался и, чтобы не очутиться на четвереньках, поспешил сделать несколько неуклюжих шагов по направлению к толпе. Ученики захихикали и опять зашептались; они остались довольны тем, что учительский гнев в конце концов настиг не их стриженые головы, а зарвавшегося лохмача. Уильям отвел глаза, чтобы не видеть восторженных лиц, и немного потыкал носком башмака песок, и оценил размер и глубину появившихся ямок: он ждал мгновения, когда все – и учитель тоже – отвернутся и можно будет спокойно, без слез, нырнуть в заросли. Увы, дети не торопились расходиться по своим делам – как же, тут еще было на что посмотреть! Тогда мальчик решил проверить цветы; удивительно, но их ломкие стебли не пострадали, только малость наклонились вбок. Вспухшие глаза продолжали избегать кого бы то ни было – чего бы это ни стоило.

Учитель глядел на него в упор, недоумевая, откуда взялось такое возмутительное пренебрежение к его призывам, а когда тот повернулся уже с послушным намерением двинуться назад к стене деревьев, вскинул правую руку.

– Спасайся, мальчик, спасайся! Отвергни зов праздного искушения!

Тут Уильям поднял глаза – и встретил суровый, не знающий пощады взгляд, осуждающий его, подавляющий его; он не успел включиться в игру, но уже проигрывал! И снова навернулись слезы, а взгляд еще привязывал его к себе, хотя застывшая в воздухе рука приказывала бежать опрометью в лес!

Взгляд велел ему обернуться к толпе.

И Уильям так и поступил.

Множество смеющихся, торжествующих глаз, устремленное на его всклокоченные волосы, на грязные и мокрые щеки, на потрепанный белый пиджачок и испещренные обрывками листвы чулки, смяло его окончательно. Он пискнул раз-другой, потом часто засопел и захлюпал носом, и скоро это уже напоминало настоящий рев. Учитель, хотя и не смеялся, не выражал ни тени сочувствия, а лишь вытягивал руку – словно высокая статуя у школьных дверей.

Уильям, конечно, мог бы и улизнуть сейчас домой, чтобы им больше не было так весело, но ворота Парка были закрыты. И дома его никто не ждал; мама, даже если бы возвратилась раньше, немедленно заставила бы объясняться, – а ведь она так рада тому, что он здесь, в Парке! И герр Левский, отвечавший уже на робкие возражения мальчика назидательными оплеухами, вдруг издал у него в голове такой оглушительный рык, что Уильям перестал слышать собственные всхлипывания. Пропал и хохот детей, и он бросился бежать изо всей мочи в лесную гущу.

Остановился он только тогда, когда сердце готово было выпрыгнуть из груди. Отдышавшись, он осторожно положил цветы на пенек и потер онемевшую ладонь. Огляделся: его окружали молодые лиственницы, вовсе не похожие на раскидистые пожилые дубы, через корни которых он переступал с опаской, пробираясь сегодня к полянке. Ну конечно! Он так спешил, что пропустил нужную тропинку, которая должна была оборваться совсем по-другому…

Где-то в отдалении громыхнуло: надвигалась апрельская гроза.

Книжный Америго повидал немало стихийных испытаний: случались на нем и дожди, и грозы, и ураганы, и наводнения, и даже землетрясения. Но жители острова умели с ними справляться. Люди прятались от дождя, града и бури в уютных и прочных домах. Дома строили там, куда не могла добраться река, вышедшая из берегов, и защищались от молний хитрыми изобретениями. Другие бедствия приходили редко и по большей части в далекие, пустынные, никем не обжитые места. Волшебные существа, в особенности те, кто умел летать, быстро бегать и высоко прыгать, зарываться в землю или превращаться во что-нибудь этакое, непогоды не боялись. Им любой дождь был нипочем: они не знали болезней, а некоторые вовсе даже не ощущали холода или не могли промокнуть.

Уильям поначалу тоже чувствовал себя в лесу довольно храбро. Но теперь, когда четыре крупные капли одна за другой ударили его в лоб и мгновение спустя смешались в одном потоке с еще не высохшими слезами, мальчик по-настоящему испугался.

– Дождь, уходи, во имя земли и неба! – пролепетал он, надеясь воспроизвести какое-то заклинание из сказки. Взамен он получил еще несколько холодных капель и едва не взвыл от раздражения. На берегу Парка дождя не бывало, но в неведомой глубине леса остановить его было нельзя!

Он весь остаток дня скитался по лесу, разыскивая полянку – но тщетно. «Какой же большой этот Парк! – со страхом думал он. – Как будто больше, чем целый Корабль!» Он несколько раз натыкался на тропинки, протоптанные чьими-то башмаками, и это означало только, что он идет не в ту сторону – скорее всего, назад. Чтобы совсем не расстроиться, он время от времени вдыхал запах синих цветов – понемногу, лишь бы не истратить его зазря.

Кроны деревьев худо-бедно укрывали его от дождя, но от холода спасения не предвиделось, и бедняга Уильям совершенно продрог. Он с трудом ковылял по размокшей траве, сам не зная куда, окончательно сбившись с дороги.

Набредя на редкий просвет, он уже хотел упасть наземь и заснуть навсегда среди черных коряг и гнилых пней, лощенных водой, – когда ему вдруг показалось, что сквозь злобный шелест кустов и завывания ветра в вышине упрямо пробивается еще один странный, неотчетливый звук.

– И-и-и… а-а-а… И-и-и-и-и-и… а…

Он сперва подумал, что это кричит какая-нибудь птица или древесный житель, и задрал голову. Тут же на его гримасу обрушился град ледяных капель, и он пожалел, что проявил праздное любопытство. Крик между тем продолжал буравить чащу с завидным упорством.

– И-и-и-и-и-и а-а-а-а-а-а…

Уильям потер глаза кулачком, подобрался к ближайшему кустарнику и повернулся вокруг своей оси, пытаясь уловить, откуда исходит звук. Но у него это не вышло, и тогда он, удрученный, все равно опустился на мерзлую землю и, лежа на боку, не выпуская из рук стеблей, начал забываться; даже крик поутих, против воли готовый сдаться вместе с ним.

Много ли нужно, чтобы пересилить человека? Всегда ли ничтожность и глупость значат неминуемый конец?

«Нет никакого Корабля, – сказал себе мальчик в последнюю минуту. – И мамы – нет! И меня, – он всхлипнул, – нет… Нет меня».

Эта мысль должна была убить его, но здесь, в Парке Америго, благодаря ей произошло нечто совсем противоположное.

Дождь заглушил таинственные звуки, но Уильям вдруг понял, что на самом деле знает, куда идти. И как это он не мог сообразить? Живо вскочил на ноги, едва не уколовши глаз острой веткой терновника. Провел ладонью по лбу и щекам, затем кинулся бежать. Он мчался и мчался вперед, пока опять не донесся из-за деревьев крик – куда более явственный, чем прежде.

– Уи-и-и я-я-я-я-я…

Что-то знакомое почудилось Уильяму в крике, и это подтолкнуло его. Он теперь без труда разбирал дорогу: крик звал его к себе, вел его по непроходимым зарослям, словно по обыкновенной тропинке вблизи берега. Он не задерживался ни на миг – и скоро уже ясно слышал человеческие вопли, вопли ребенка! Тонкий, чистый, как воздух после грозы, голосок изо всех сил стремился к нему!

– Уи-и-и-и-и лья-я-я-я-я-я-я-я-ям!

Да, это было его имя! И ничье другое! И потом, кто бы еще посмел забраться в такие дебри?! Никто другой! Никто!

Но разве этот крикун не опередил его?

– Уи-и-илья-я-ям!

– Я зде-есь! – завизжал мальчишка. – Кто ты? Я не вижу тебя!

Дождь в конце концов прекратил наступление, и немного прояснилось; лес стал гораздо реже и теплее, и Уильям почувствовал, что бывал в этом месте – вот чудной куст, похожий на карамельную шишку (мама иногда украшала ими пироги), а вот ямка с листьями, которые теперь плавали на поверхности воды. Он узнал ее – сегодня он уже угодил туда и едва не вывихнул при этом ногу, давно, когда только возвращался на берег!

И тогда он выскочил на – ту самую! – поляну.

На пригорке, том самом, где росли злополучные синие цветы, сидела девочка в светло-синем платье, мокрая от макушки до пят. Глядя на нее, Уильям замер. Она была очень милая – такая милая, насколько он мог себе представить. Ее влажные каштановые волосы спускались до середины шеи, хорошенькое, округлое, чуть курносое личико сияло – в откуда ни возьмись выплывших запоздалых солнечных лучах. Забытая всеми, нищая, невоспитанная, но живая принцесса! Она смотрела на него глазами непонятного цвета – и он сам таращился на нее во все глаза.

– Уильям! – лукаво повторила она, уже совсем негромко. – Уильям!

– Я не… я не знаю тебя, – запинаясь, произнес мальчик, который не смог придумать ничего поумней.

– Врун! – с явной обидой в голосе бросила девочка; поднялась с пригорка и трусцой побежала в чащу, сверкая босыми пятками. Изодранное, запачканное синее платье с короткими рукавами трепетало и брызгало на ее худеньком теле, словно волнующийся Океан.

Уильям вышел из оцепенения, но еще немного поколебался.

– Э… но… я… Куда же ты? – нерешительно позвал он ее; потом все-таки сорвался и побежал вслед. Но, как он ни старался, не мог отыскать беглянку ни за деревьями, ни на деревьях, ни в громадных папоротниках, ни в пушистом можжевельнике. В спрятанном за опрокинутыми стволами овраге, куда он едва не полетел кубарем, ее тоже не было. И Уильям, конечно, начал думать, что она ему примерещилась.

«Размечтался, – обругал он себя. – Хорошо только то, что теперь можно вернуть цветы на место».

И когда он обернулся с надеждой, что не забрел со своими бесплодными поисками чересчур далеко, голос запальчиво крикнул ему прямо в ухо:

– Это я – здесь! А ты?

Уильям перепугался не на шутку – еще бы, ведь он уже смирился с мыслью, что тут никого на самом деле нет! Он снова начал вертеть головой во все стороны – и снова никого не разглядел среди теней.

– Ты правда думаешь, что меня здесь нет? – спросил голос.

Уильям зажмурился; в тот же миг кто-то тронул его за плечо.

Открыл глаза – и вот она, кажется, прямо перед ним!

Ничего не сказав, она схватила его за руку и увлекла за собой. Уильям не поспевал за ней, все время заплетая ногами, и пытался при этом как следует ее рассмотреть; он подумал, что в ее облике что-то переменилось. Когда оба выбежали на поляну, которая еще кое-как освещалась вечерним заревом, он понял: платьице осталось таким же мокрым, хоть выжми, и грязным, но на нем теперь не было ни единой прорехи! Он разинул рот и издал какой-то замысловатый звук – то ли «а», то ли «о».

– Ну и чего тебе опять не так? – возмутилась она и отпустила его. – Хочешь, чтобы я ушла?

Уильям уставился на ее сморщенный курносый носик.

– Нет, – наконец вымолвил он. – Не хочу.

– Вот то-то же, – с победным видом сказала девочка и протянула свою маленькую бледную руку. – Я – Элли. Нет, ты и так знаешь мое имя, – спохватилась она и отдернула руку, обдав его теплыми брызгами.

Уильяма это отчего-то начинало забавлять, и он не стал возражать ей.

– Я вижу, ты мало бывал в Лесу, – продолжала Элли деловито.

– Он называется Парк Америго.

– Мне все равно, как они его называют, – отмахнулась она.

– Они? – изумился мальчик. – Но разве ты не…

– Не волнуйся, – успокоила его Элли. – Они обо мне и не слыхивали. В отличие от тебя. Ты-то знаешь. Уже знаешь.

Уильям принялся перебирать в уме всех увиденных им за восемь месяцев девчонок, но так и не припомнил ни одной, которая хотя бы отдаленно походила на Элли. Может, она все же была в толпе учеников, увязалась за ним, следила откуда-нибудь из зарослей, а когда он ушел с цветами, осталась ждать? Но зачем? И почему она так странно одета – ни чулок, ни жакета, ни школьной юбки, ни даже длинных рукавов? Почему ее единственная одежка не белого цвета? Почему так праздно распущены ее волосы? Точно сказать он не мог. Погруженный в раздумье, он опять обмяк и разинул рот, и это порядком рассердило Элли.

– Чего мы ждем? – взвизгнула она, вцепилась в его плечи и затрясла его что есть силы. – Вперед!

И они вновь отправились в глубины Леса. Теперь она не тащила его за собой, он сам плелся за ней, задевая башмаками торчащие из земли деревянистые побеги, уклоняясь от паутины и реющих перед лицом насекомых. Она то и дело оборачивалась узнать, не пропал ли он из виду, – будто это ей страшно было, что он ненастоящий и вот-вот испарится. Она ловко пролезала в тесные прощелины меж стволов и легко перемахивала через большие камни, а мальчик обходил их по кругу и часто останавливался, чтобы отряхнуться. Она бросала на него возмущенные взгляды, но сама не задерживалась, чтобы он совсем не раскис.

– А куда мы идем? – спросил Уильям и распластался на траве, потому что смотрел не себе под ноги, а на удаляющийся синий силуэт.

– А куда ты хочешь пойти? – откликнулась она.

– Я бы… – пробормотал Уильям и глянул на стебли цветов, которые все еще сжимал в правой руке. – Мне… Цветы! Надо…

– Хочешь про цветы? – Силуэт перестал скрываться и скоро превратился в обрадованное личико Элли. – Пойдем же!

Она даже помогла ему подняться и – опять забавно! – сама шустро отряхнула крупицы земли с его пиджака, лишь бы он не возился в одном месте понапрасну. Она живо обратила внимание на краденые Блага (мальчик их выронил от неожиданности).

– А где ты их взял? – спросила она как будто с небрежностью.

– М-м… – Уильям растерялся. – На нашей… на твоей, то есть я хочу сказать – на полянке.

Он поднял цветы и бесцеремонно сунул их ей под нос. Элли отпрянула бы в сторону, но ей тоже нравился этот запах.

– Эти цветы называются ирисы, – объяснила девочка. – Они совсем не обязательно синие – бывают еще и желтые, и белые, и фиолетовые…

Уильям навострил уши.

– Вообще-то на полянах растут не только ирисы, – продолжала она. – Сейчас покажу!

И снова пустилась в бег с бесконечными прыжками через лесные препятствия; Уильям задыхался, пытаясь не отстать.

Вначале она приводила его к местам поближе к берегу, которые были уже открыты менее упорными исследователями, и там они вдвоем утаптывали всю траву по новой. При этом Элли заботливо ограждала от его неопытного шага островки с разными цветами; он склонялся к ней, а она рассказывала всякие занятные вещи – что такое прицветники, и как путешествуют по воздуху семена, и какие листья, травы и корни едят здешние звери.

– Вот Лунный Цвет, – говорила она перед лиановым ковром, затянувшим одну сторону лужайки. – По ночам он не спит, потому что любит смотреть на луну. Сегодня луны не видно, но он ждет ее – что бы ни случилось! Утром он заснет, и в другом краю, далеко-далеко отсюда, очнется его сестра – Утренний Блеск, небесный цветок. Если осенью собрать ее семя… Как-нибудь мы с ней здорово позабавимся! А еще дальше, должно быть, живет другая полуночница, по имени – Лунная Слеза…

– Та, что может исполнить любое желание? – перебил ее начитанный Уильям.

– А чего тебе еще хочется?

Этот вопрос застал его врасплох.

– Все равно не выйдет, – подбодрила его Элли. – Этот цветок так умеет прятаться, что мне кажется, он просто выдумка. А тут – колокольчики и гвозди́ки, их, наоборот, так много, что даже искать не приходится. Колокольчики любят поспать, поэтому живут долго-долго!

– Что значит – колокольчики? – спросил мальчик. – И гвоздики? У моего отца в портфеле живут гвозди.

Услыхав его, Элли сделала кислое лицо.

– Не помню, откуда это взялось, – нетерпеливо проговорила она. – Колокольчики – это колокольчики, и все тут. А что это за гвозди? Они живые? Почему их так зовут? Они похожи на цветы?

– Не знаешь, – покачал головой Уильям. – А гвозди ведь важные штуки. На них держится моя полка с книгами…

Пришла очередь Элли раскрыть рот – и вскинуть тонкие брови, отчего ее непонятные глаза сделались будто напуганные. Но она не имела привычки замирать и заикаться от изумления и быстро опомнилась.

– Полка… – уязвленно проворчала она. – Кни-гами, пор-фе-ле… Что это за ненужная чепуха? Зануда!

Другую освоенную лужайку Уильям узнал – он набредал на нее в минувшем году. Кое-что там изменилось: какой-то озорник оставил на ветках куста клочок своей рубахи. Элли рассерженно скомкала лоскут белой ткани, размахнулась и запустила его прочь. В воздухе непослушный клочок распрямился и начал парить перед их глазами, раскачиваясь, словно подтрунивая. Уильям, завороженный, наблюдал за его полетом; Элли же явно не считала его таким прекрасным. Она подскочила к лоскутку, ловко ухватила его и отнесла куда-то в листву. Когда она вернулась, соскабливая ногтями землю с ладони, Уильям спросил:

– За что ты с ним так?

– Это принадлежало им, – гневно откликнулась девочка. – Я не хочу видеть их следы в Лесу. Они ужасные трусы и задаваки. Я ничего не могу поделать с тем, что они приходят сюда, но когда их тут нет, я не хочу о них вспоминать. Вот.

– Но ведь я – один из них, – поразился Уильям. – А меня ты позвала сама…

– Ты – вовсе не из них! Что ты говоришь такое, врун! – вскричала девочка и замотала головой. Ее волосы задорно трепыхнулись.

– А ты знаешь, кто я? – робко спросил Уильям, уже несколько сбитый с толку.

– Ты – хозяин этого Леса, – гордо ответила девочка.

– А ты тогда кто?

– Я – Элли!

Небо над Парком было в ту ночь грязноватым, но необычайно светлым из-за облаков – и ему почти не хотелось спать, да и Элли не давала ему задуматься о времени всерьез. Дома его отправляла в постель своим словом мама (а порой и отец был вынужден прикрикнуть и поработать загрубелой рукой, чтобы мальчик на опыте собственных ушей убедился в том, что книга или рисование может подождать до завтрашнего дня). Но в Лесу родителей не было, а Элли так удивительно от них отличалась, что Уильям подумал – может быть, она и вовсе не спит?

Девочка остановилась.

– Лиственницы, – коротко, но с обожанием сказала она.

Уильям слышал это впервые, но деревья были ему, конечно, знакомы. Здесь, правда, стояли уже пожилые лиственницы – внушительно высокие и неохватные, но по виду славные, и пахли они какими-то добрыми обещаниями. Мальчик и девочка приблизились к одной из них, одновременно запрокинув головы, а потом Элли, не говоря ни слова, поклонилась ей. Уильям щурил глаза, разглядывая среди перепутанных зеленых лап игрушечные темно-красные шишки.

– Я у них ночевала, – заметила Элли. – В День Самой Маленькой Совы с Оранжевыми Глазами и в День Белого Кролика. А теперь тут так сыро… Сегодня День и Ночь Воды. Мы еще вернемся! – громко добавила она.

«Все-таки спит», – сказал он про себя. А девочка побежала дальше, не оглядываясь, как будто забыв о своем спутнике. Уильям несколько отступил в другую сторону и задержался у того дерева, что спускало свой хвойный подол почти до земли. Но стоило ему дотянуться до крохотной шишки, и Элли тотчас ринулась назад.

– Вот еще! – строго сказала она за его спиной. – Она сама знает, когда их сбросить! Не обижай хорошее дерево!

«Какой же из меня обидчик?» – сконфуженно подумал Уильям и отвел руку.

– Тебе не больно ходить по Лесу вот так, босиком? – чуть погодя полюбопытствовал он. – Тут ведь кругом всякие колючки и камни. И вообще – меня бы, наверно, здорово отругали за грязные ноги.

– А мне это все нипочем, – пожала плечами девочка.

– Ты хочешь сказать, что тебе совсем не больно? – озадаченно спросил Уильям. – Даже если я тебя, скажем, ущипну? Вот так!

И он протянул руку к ее локтю, над которым развевался волнистый рукавчик синего платья, чтобы исполнить задуманное. Но Элли тут же его отпихнула.

– Глупый, – сказала она. – Если ты хочешь, чтоб мне было больно, так и будет. – И помогла встать рассевшемуся на лиственной подстилке Уильяму.

– Но почему я? Если я? – снова удивленно проговорил он, ища ее глаза в полумраке.

– Но это ведь – твой Лес!

– Мой? Я думал, это понарошку…

– Конечно, твой! – Она засмеялась и с вызовом тряхнула головой. – Пойдем дальше!

Она болтала и болтала о лесных обитателях, опять беспечная, а Уильям думал о том, куда же все-таки запропастились ее отец и мать и отчего они так себя повели. Он очень хотел это выяснить, но долго не удавалось; она не умолкала ни на минутку, словно только что выучилась говорить, но вот наконец решила передохнуть, и мальчик подал голос:

– А твои родители живут в Лесу, как и ты?

– Родители? Что за вздор? – с некоторой дерзостью отозвалась Элли. – Никогда не слышала такого. А кто это?

Пренебрежение и интерес сменялись в ней на удивление легко.

– Отец и… мама, – пожимая плечами, ответил Уильям.

Элли хмыкнула.

– Я ничего не поняла!

– Это люди, которые меня создали, как Корабль, – принялся объяснять Уильям. – Шесть лет назад… Скоро семь.

– Шесть лет? Что значит – шесть лет? Семь? – спросила девочка, почесав нос. – Я знаю лето. В этот край оно придет, как зацветет шиповник…

– Тебя не научили считать? – вытаращился на нее Уильям. – Много лет – это значит годы, а не лето. Год – это… Ты совсем не умеешь считать? Один, два…

– Для чего это? – опять простодушно спросила Элли.

– Ну, все сразу не вспомню, – признался Уильям. – Но это полезно. Можно считать время, можно сказать, чего больше, а чего меньше. Мне говорили, – замялся он, – потом надо будет считать и в Школе…

– В чем, в чем? А мне зачем?

На это у Уильяма ответа не нашлось.

– Скажи мне, когда вспомнишь, ладно? – миролюбиво попросила Элли и внезапно насторожилась. – Ой! Тс-с-с…

Невдалеке кто-то громко и злобно рыкнул. Из-за тесного скопления буков начал выползать странный запах.

– Кто это? Зверь? – отважно спросил Уильям. – Я такого видел в книге, его можно победить, если знаешь закли… Ай!

Он больно получил по шее беззвучным взмахом худенькой руки.

– Молчи! – прошептала Элли. – Сюда, скорее! Не то станем добычей!

Они перебрались в небольшую яму в нескольких десятках шагов и притаились там. Кисловато-горячий запах терзал ноздри мальчика, и ему страшно захотелось чихнуть. Элли это вовремя заметила и прикрыла ему рот ладонью. Он охотно потянул носом – девочка пахла куда приятней – и передумал.

Кто-то глухо и раздосадованно урчал; вместе с этим трещали старые опавшие ветки, все ближе и ближе… Девочка зажмурилась и с отвращением закусила губу. Она боялась заслонить собственное лицо – ерзать на сухой листве, устлавшей дно ямы, уже было крайне опасно. Уильям просто дышал безо всякого движения, но отчего-то думал при этом о самых несносных вещах – о странных улыбках матери по утрам и о жадных гостях, о вечно хмуром взгляде отца, о голоде и боли в животе, о жгучих потоках воды из облаков. И об учителе тоже! Маленькая и теплая ладонь Элли разом увеличилась, похолодела, охватила его голову, сдавила щеки, начала скользить по волосам твердыми пальцами, неубедительно пряча свои замыслы…

Он едва не завопил от огорчения, но сопротивляться, к счастью для них обоих, все же не стал. Бестия напоследок выругалась на своем наречии, а затем чрезвычайно быстро удалилась – и в этот раз даже не хрустнула ветка. Элли еще переждала минуту и выглянула.

– Мы свободны, – сказала она и отняла руку. Мальчик, однако, не шевелился. – Ну что ты?

«Мама… Что, если бы победили меня? А если меня можно победить, значит, я ничем не лучше злодея?» – подумал Уильям.

За это его крепко щелкнули по носу.

– Он ушел! А ты вовсе не такой трус, ясно?

Уильям нехотя вылез из ямы, стараясь не смотреть на свои чулки.

– Кто это был? – спросил он у Элли.

– Не знаю! Я его еще не видела. Я от него всегда бегаю. Но он приходит только ночью. Больше не придет. Наверно… Ты не думай о нем, ладно?

Она тихо защелкала языком и запыхтела, как горячий чайник. Это звучало так странно и непривычно для человека, что Уильям даже стал испуганно озираться – не подкрался ли к ним какой-нибудь другой злющий зверь? Глядя на него, Элли прикрыла рукой рот, стараясь не хихикать, но не выдержала и фыркнула себе в ладошку. На все эти звуки низенький куст отозвался беспокойным ропотом, и немного спустя перед ними появилась метла… то есть это было что-то похожее на косматую метлу, которую Уильям видел у парикмахерши фрау Барбойц, только без длинного деревянного черенка. Метла повертела какой-то неровной выпуклой пуговицей (это был нос), фыркнула почти как Элли, но не от смеха, а, по-видимому, от негодования, и засеменила в сторону поросшего высокой травой оврага, по пути тараторя что-то почти человеческим голосом.