Северный крест

И непостижимъ;

Гдѣ опасность, однако,

Тамъ и спасеніе.

Гельдерлинъ

Прошло много лѣтъ послѣ описанныхъ событій. Критъ залѣчивалъ свои раны: милостью одного человѣка, – вновь обрѣтая силу утерянную. Годины безначалія окончились. Въ одномъ изъ южныхъ дворцовъ критскихъ въ одну изъ годовщинъ побѣды надъ зломъ, какъ говаривали люди вящіе, состоялся одинъ примѣчательный разговоръ, освѣченный лучомъ закатнаго свѣтила, ворвавшимся чрезъ окна и павшимъ на лики, багрянымъ, кровянымъ. Окровавленными казалися оба, и зыбились тѣни обоихъ, длиннясь.

– Отецъ, разскажи о несказанномъ, о страшномъ захватчикѣ, объ оскорбителѣ Крита, о томъ, какъ пали троны, о небывалой Волнѣ, о Бурѣ и сѣромъ пеплѣ, сковавшемъ добрыя наши земли на годины долгія, когда онъ по волѣ Судьбы не давалъ прорасти нашимъ деревамъ и травамъ, обрекая насъ на гладъ и нищету: ты вѣдь вѣдаешь: я сталъ мужемъ, я не юнецъ отнынѣ. Ты обѣщалъ…

– Да, я обѣщалъ. Но что о нёмъ говорить: онъ – призракъ, "духъ", нѣтъ его, нѣтъ. Нѣтъ и не было, – отвѣчалъ старецъ, и серебрились волосы его, и морщины прорѣзывали его лицо.

– Не было?

– Да, я обѣщалъ. Слово къ тебѣ было…было и есть…Но сможешь ли ты не передавать то, что ты услышишь, никому подъ страхомъ смерти и подъ знакомъ уваженія ко мнѣ?

– Клянусь, о Акеро.

– Ты и ранѣе клялся.

– Теперь это слово мужа, причащеннаго живой плоти дѣвъ.

– Тогда внимай мнѣ: съ иныхъ поръ я настороженно отношусь, когда человѣкъ пылаетъ и когда льетъ себя изъ устъ искрящаяся искренность. Пыланье невозможно: послѣ причащенья живой плоти дѣвъ. Ибо – въ концѣ концовъ – я старъ и долженъ ты однажды сіе услышать и, услышавъ, уразумѣть. Но произнеси троекратно «Отрицаюсь Вседерзостнаго»: порядокъ превыше всего.

Сынъ Акеро, волнуясь, повторилъ за отцомъ должное быть произнесеннымъ.

– Во имя великаго Вчера, служа которому, служимъ мы великому Завтра. Рѣчь идетъ о войнѣ, величайшей изъ тѣхъ, что знавалъ Критъ, – началъ свой сказъ Акеро, – и о томъ Одномъ, Злотворномъ, движимомъ силою неизвѣстною, которою зло волною налетѣло на брега наши; послѣ же онъ поступью тяжелою прошелъ по Криту, – и не стало Крита, доброй нашей земли, обители красы Юга: собою, нечестивымъ своимъ дыханьемъ затушилъ онъ Солнце во времена царствованья блаженной памяти Касато; за нимъ слѣдуетъ, какъ тѣнь, и стелется Ночь, вѣчная Ночь. Потому глаголать о нёмъ – трудъ великъ и бремя тяжкое. Выдержу ли? Вручаю судьбу Матери, вѣдь Злоликій – Ея попущеніе. Ибо тьма тогда явила себя свѣтомъ, и, прельстивъ, отвела отъ него. Лишь милостью Матери вернулся я въ лоно добра.

– Ты по своей милости говоришь о томъ, что называютъ возстаніемъ и о причинахъ его?

– Начавшееся и окончившееся милостью братьевъ критскихъ и нашихъ египетскихъ друговъ возстанье имѣетъ причиною самое его пребываніе на Критѣ, на землѣ добрыхъ…Помни, сыне: вѣсь Критъ пошелъ тогда противу Мятежника, и далъ ему битву, и побѣдилъ Критъ его.

– Кого? Кто онъ, отче?

– Онъ нарицаемъ М. и прозванъ «молніею Крита»; зачатая небомъ и въ небѣ, была она рождена грозою отъ грома.

– Ты зналъ его?

– Да, я зналъ его и того болѣ велъ съ нимъ бесѣды…А твоя маменька, Европа, тогда еще младая, носила тебя во чревѣ, пребывая на югѣ Крита, менѣе пострадавшемъ – по волѣ всеблагой Матери – отъ Волны.

– Каковъ онъ, отче?

– О, и нынѣ – какъ вчера – зрима мнѣ мрачная его фигура, и вотъ словно здѣсь, близъ насъ, въ сей мигъ свѣтятся гордынею безпримѣрною страшныя очи его, съ застывшею въ нихъ ненавистью ко всему живому, очи, чрезъ кои струило себя – сквозь ярый гнѣвъ – страданіе; ежели бы не воля его, свѣтившаяся въ нёмъ, его очами-молніями, издалече, – можно было бы подумать, что всё наскучило ему. Я позналъ суть его и способности его, потому могу сказывать о нёмъ. О! Таинственныя предначертанья читались въ ужасающихъ его очахъ: всегда, всегда. Кто видѣлъ, тотъ вовѣкъ ихъ не забудетъ; кто видѣлъ, тотъ знаетъ: въ очахъ его, съ блуждающими въ нихъ зрачками – черными, какъ надзвѣздныя дали, крылась вся сущность его. Итакъ, былъ онъ поистинѣ всесиленъ, сей мысли и духа скиталецъ, до безстрашія страхомъ дошедшій; не одинъ день держалъ онъ во страхѣ и трепетѣ вѣсь Критъ; надъ нами всѣми казалъ онъ власть велику, ибо и слово его, и сердце, и очи – ударъ молніи, ибо матерь его – молнія, отецъ же – громъ. Живою плотью Крита унималъ онъ буйную свою кровь, противопоставлялъ свое Я міру, отталкивался отъ него (и боготворилъ самое отталкиваніе), утверждая себя: за счетъ міра, что можетъ быть хуже? Онъ – величайшій врагъ мiра и мира. Былъ онъ, безсердечный, средоточіемъ, той войны незримымъ сердцемъ. Быть можетъ: не будь его – войны не было б. Его жизнь – красноярое бореніе. Да: путь его – поистинѣ ужасенъ. Умылъ онъ Критъ: въ крови. Невозбранно буйствовалъ онъ. Тать! И злодѣй! О, на что дерзнулъ сей отрокъ! Мы, дорогой мой, вѣрны устоямъ и обычаямъ, мы служимъ созиданію, онъ же есть разрушитель черный, ибо въ противуположность намъ онъ цѣнилъ много болѣ разрушеніе, а не созиданіе, губитель окаянный, подорвавшій сперва устои критскіе, а затѣмъ и самое живую плоть дорогой нашей отчизны: онъ, шаровая молнія, бродившая по отечеству милому. Ничто, поглощающее въ мірѣ миръ и самый міръ! Тьма, выдающая – сама себя – за свѣтъ (онъ и самъ называлъ себя свѣтомъ – и только онъ! никому и въ голову бы не пришло разумѣть его за свѣтъ!). Онъ – окно, изъ коего сіяла тьма непереносная! Оттолѣ нѣтъ спокойствія на Критѣ, нѣтъ тиши и радости. Ибо онъ пришелъ яко тать въ нощи, и ушелъ: и яко тать, и яко нощь. Долго, долго еще отъ скверны очищать намъ Критъ. Быть можетъ, дѣяніями и рѣчами проникъ онъ до сердца Крита, и опалилъ его жаромъ, и подчинилъ себѣ; быть можетъ, тьмою окутавъ, зло навѣкъ насадилъ въ родинѣ нашей, её во вѣки вѣковъ осквернивши. Кто знаетъ? Возстань, о Критъ, возстань! Красуйся, Критъ, и стой неколебимо!

– Стало быть, бытіе его было пагубою великою для Родины.

– Именно такъ: Критъ – имъ – премного истощенъ, душою родина – въ скорбяхъ. Ужасныя годины! Сыне, я буду вести рѣчь о томъ, кто навлекъ на Критъ тѣнь черну, что ширилась съ прихода его на славну нашу родину и, сгустившись, расширилась – настолько, что Критъ въ ней утонулъ, сгибъ. Лишь пепелъ, горе и смерть остались послѣ чернаго его шествія по Криту. И самъ онъ былъ тѣнью черною, существомъ словно иноприроднымъ: тѣло его было здѣшнее, а душа и духъ, какъ онъ туманно выражался, – «тамошніе».

– Отче, что есть духъ? И что есть тамошнее?

– Сыне, сіе сокрыто и отъ моего вѣдѣнія; но увѣренъ въ одномъ: не онъ обладалъ духомъ, а духъ обладалъ имъ; духъ имъ скакалъ по Криту; не верхомъ скакалъ М.: духъ – наѣздникъ и всадникъ, а М. – кобыла; прямикомъ въ бездну и ночь скакали они; бездну и ночь разумѣлъ одержимый духомъ за Вѣчность; Вѣчность, страшную и черную, яко нощь, почиталъ онъ отверзающей двери къ тайникамъ всего, словно не то изъ нея, не то въ нее и къ ней приходятъ изнанки всего сущаго, неприкрытыя ихъ сущности, словно собаки, льнущія къ хозяину и поспѣшающія въ конуру, спасаясь отъ ненастья, словно рыбки, вьющіяся вкругъ брошенныхъ имъ яствъ, словно дитя, подбирающееся къ женскимъ персямъ, наполненнымъ млекомъ; Въ Вѣчности, такъ разумѣлъ онъ, всё – живое и неживое – еще желаетъ стать словомъ, оно скорѣе-де желаетъ потерять себя – лишь бы обрѣсть наименованіе, лишь бы заговорить языкомъ человѣческимъ, словно наименованіе есть яства, но оно даже не кость, бросаемая псу; словомъ сытъ не будешь; слово – всего лишь слово, если оно не обручено съ тѣмъ или инымъ бытіемъ; въ противномъ случаѣ каждая букашка да пылинка дороже такого слова. Истинно говорю тебѣ: до такихъ безумствъ доводитъ духъ. Помни объ одномъ: мы не имѣемъ духа въ себѣ, по счастью, не имѣли и не будемъ имѣть! Ясно одно: жилъ онъ духомъ, въ духѣ, и духъ всецѣло обладалъ имъ. Да и самъ онъ, чужеродный зачинатель и сѣятель чужероднаго, скорѣе духъ, нежели плоть. Поистинѣ: тщетно тщился онъ доказать, что духъ больше и выше разума, плоти, міра.

– По счастью?

– Да, сыне мой, по счастью. Иначе мы были бы ему сродственны. О духѣ слѣдуетъ знать одно: духъ – наиопаснѣйшее, бѣги его, сыне, бѣги. Ибо М. затерялся – духомъ – въ духѣ, и былъ имъ пожранъ, и ушелъ въ него навѣки! – переведя дыханіе, Акеро продолжилъ спокойнѣе. – Кто вѣдаетъ: Дѣва ли, кою нарицалъ онъ Свѣтозарною, сдѣлала его инымъ, либо же не менѣе чѣмъ Дѣва, боготворимая имъ Воля, или же уже при рожденіи его была въ нёмъ искра тамошняго, какъ онъ говорилъ. Такъ или иначе всегда былъ онъ зачарованъ тамошнимъ, небеснымъ и всегда былъ влекомъ къ нему – Дѣвою ли, Волею или же происхожденіемъ.

– Иными словами, ты не вѣдаешь: самъ ли онъ откололъ въ себѣ здѣшнее, или нѣкая сила то сдѣлала, такимъ образомъ, содѣлавъ его своимъ глашатаемъ? Но, безъ сомнѣній, нѣкое злое божество завладѣло душою его; или, быть можетъ, и самъ онъ былъ богомъ злымъ.

– Ни я, ни иной кто. Быть можетъ, и самъ онъ не вѣдалъ. Итакъ, нѣкогда я зналъ его лично. Находяся между сномъ и бодростью, внималъ его рѣчамъ; словно я былъ не я, егда былъ при М. Онъ – всегда чреватый бурею – обладалъ властью высшею надъ нами, незримой, безымянной; наше дѣло должно было состоять въ томъ, чтобы противостать ему и ученію его, дабы не потерять себя самихъ, ввѣрившись ему всецѣло и безоглядно, но были мы беззащитны и не вѣдали въ сердцѣ своемъ объ опасности, исходящей и отъ словесъ его, и отъ его дѣяній. Онъ ошибался, глубоко и премного: что толку, что былъ онъ искрененъ? Едва ли велика моя заслуга судить о нёмъ съ высоты прожитыхъ лѣтъ, однако я долженъ сказать должное быть сказаннымъ. Внемли же мнѣ! М. узрѣлъ въ добромъ нашемъ мірѣ – заданность, несвободу: ими былъ «полоненъ», какъ онъ любилъ говаривать, вѣсь родъ людской – отъ стража, принужденнаго стоять при стражѣ, до царя, принужденнаго царствовать. «Они на краю бытія и въ сѣтяхъ Судьбы» – такъ говорилъ онъ о всѣхъ живущихъ, коихъ разумѣлъ онъ не то сущими во гробехъ, не то нерожденными, но чаще – однодневками, тѣнями и темями, пылью и порожденіемъ Ничто. О себѣ же говорилъ такъ сей горделивецъ: «Я не то, что творитъ со мною міръ, я – не его орудіе; и всѣ силы моего Я на то и направлены, дабы не быть частью міра и, быть можетъ, не быть причастнымъ міру въ мѣрѣ наибольшей изъ возможныхъ». Онъ также не любилъ мѣрность, съ коей связывалъ не-свободу. А мѣрность…

– Поясни, отче, что есть мѣрность. Я сознаю, что не положено, но ты о томъ молви.

– Мѣрность есть сестра единообразія.

– Не постигаю.

– Вотъ ходишь ты на службу ежеденно, въ одно время, ибо порядокъ превыше всего…

– Это тяжело, ахъ.

– Болванъ: не въ томъ дѣло, тяжело или нѣтъ, но въ томъ, что ты дѣлаешь это по своей волѣ, а не нѣкая сила незримая дѣлаетъ тобою! Вѣдь ты же дѣешь сіе, а не она?

– Кажется, я.

– А ежели и не ты, то силою богинь, а онѣ благи.

– Въ томъ не можетъ быть сомнѣній.

– Славно! Не забывай, сыне, и о томъ, что ты преображаешься сей мѣрностью, подчиняя себя ея закону; въ нее вовлечены тяготы, скука, растворяясь въ ней. М. обвинялъ въ слѣпотѣ всѣхъ и вся, но и самъ былъ слѣпъ: ихъ (и мое – по счастью) бытіе не было заданнымъ и несвободнымъ, какъ то ему видѣлось и думалось: они (и я) дѣяли то, что желали, то было наша воля, которая есть частичка пресвятой воли Матери: и милостью сей причастности наша воля чего-то да стоитъ; и что была она наша – онъ того не узрѣлъ. Но не только былъ онъ слѣпъ, но былъ и несвободенъ; ибо можно ли считать свободою нерастраченныя, вспученныя, забродившія силы души, корчившія черную душу его; и сіе называлъ онъ духомъ, который – не страшная высота, а попросту болото, безконечно-глубокая выгребная яма! Какая же здѣсь свобода, ежели онъ не могъ не дѣять, что дѣялъ! Слѣпецъ! Мальчишка! Вседерзостный безумецъ! Безумецъ, жительствовавшій плоти вопреки: то была одна изъ сторонъ злотворнаго его ученія.

– Отче, былъ ли онъ ратникомъ или учителемъ?

– Былъ онъ и тѣмъ, и другимъ единовременно.

– Отче, велико ли было его искусство какъ воителя?

– Да, никто никогда – ни въ нашихъ земляхъ, ни въ земляхъ прочихъ, намъ извѣстныхъ, – не видѣлъ такого ратнаго мастерства, каковымъ обладалъ онъ, многомощный, крѣпконогій, широкогрудый. И никто не вѣдаетъ, гдѣ и какъ «необоримый во браняхъ», какъ его нарицали, постигъ его. Но безъ сомнѣній: имъ обязанъ онъ темнымъ силамъ своей души. Бытіе его – мечъ обоюдоострый: не прелюбимый нашъ Лабрисъ, но мечъ чуждый.

– Стало быть, чуждый страху, былъ онъ стоекъ, отваженъ и крѣпокъ. Небрегъ онъ о плоти собственной, но крѣпостью отличался: не диво ли?

– Именно такъ. Но вмѣстѣ съ тѣмъ, былъ онъ грубъ и наглъ – не только съ людомъ, но и съ людьми вящими. Не вѣдалъ онъ, непокорный, страха богинь, потому и былъ пораженъ карою ихъ.

– Отче, отъ Судьбы не убѣжишь. Но вѣдаешь ли ты его друзей?

Акеро послѣ тяжелой паузы отвѣтствовалъ:

– Да, я вѣдаю. Но ихъ уже нѣтъ на свѣтѣ.

– Алкалъ онъ крови?

– Крови всѣхъ живыхъ алкалъ онъ, злоликій, злоокій, злосердый.

– Разскажи о его ученіи, отче.

Акеро выжидающе глянулъ на сына, словно опредѣляя по его облику, способенъ ли тотъ понять, а, понявши, не разболтать. Отирая слезу, катившуюся по ланитѣ, онъ сталъ разсказывать объ ученіи М.

– Ученіе его – сосудъ смердящій: ни совѣсти, ни чести, ни пользы отъ него – лишь вредъ, великій и ужасный! Горѣвшій зломъ пречернымъ, безчинствующій, всюду сѣялъ онъ сѣмена безчинства, раздора и горя, онъ – язва сверкающая…сей поборникъ нечестія…о Критъ преславный, запятнаны святые твои покровы! Смыслъ имъ сказаннаго былъ теменъ для меня порою; теменъ онъ и нынѣ. Ибо и самъ онъ теменъ, и ученіе его темно. Ибо улыбалось ему безуміе бездонною своею пастью. Сказанное имъ – плоды сумасшествія, многословіе безсмысленное, а ежели и былъ въ нёмъ смыслъ, то смысломъ была превеликая въ своей силѣ пагуба! Ибо вѣдаю одно: ученіе его – разрушеніе и погубленіе всего и вся, ибо оно имѣетъ фундаментомъ растождествленіе себя съ бытіемъ всеобщимъ. Человѣкъ тогда могущественъ, когда во смиреніи предъ Матерью – питательницею всей Вселенной – преклонилъ колѣни; силою надѣляетъ она сокрушеннаго сердцемъ, покорнаго ей, – въ томъ мудрость единая. Итакъ, ужасающее и самочиннѣйшее его ученіе, переспавшее съ Нищетою, душепагубное какъ никакое иное, было еще безумнѣе, чѣмъ онъ самъ, и отъ того не менѣе заразительно, ибо необоримо и необратимо оно: рожденное тьмою и выдаваемое за свѣтъ, было оно чумою, и донынѣ чую ядъ подъ устами его. И слово его – стрѣла, пронзающая сердца – не только людей, но и боговъ, ибо коренится въ безднахъ, но не Земли-Матери, но небесъ. Критъ палъ жертвою сего ученья, несмотря на то что мерцаніе правды, стремленье къ благу, къ наилучшему и искренность сужденій и были поначалу въ словахъ его, но чѣмъ далѣе, тѣмъ рѣже; очень скоро исчезли они и вовсе. Итакъ, преклони ухо свое и внимай: нянчился онъ со своимъ Я, кое ему было дороже всего на свѣтѣ, какъ иная матерь со своимъ новорожденнымъ чадомъ; ратовалъ за преобладанье Я надъ Мы, но обладалъ Я только онъ – по его же словамъ; но ратуя за Я, былъ онъ лишь терзаемъ и распинаемъ имъ; того мужа при томъ, который ничего не желалъ разрушать и ничего небывалаго не желалъ также, за мужа не признавалъ; и клялъ всѣхъ живущихъ подъ Солнцемъ за поклоненіе – осознанное или неосознанное – слѣпому богу, создателю міра сего, – продолжалъ Акеро, съ несвойственной ему нынѣ жадностью выпивая чашу кносскаго вина, томившагося въ амфорахъ весьма долгое время. – Но мы живы и здравствуемъ, а онъ, сей учитель недолжнаго? Дары «слѣпого бога», неподлиннаго-де, мнѣ вѣдомы (всѣ боги и самая Судьба – со мною), а дары нѣкоего подлиннаго-де бога (коего никто не видалъ) мнѣ невѣдомы, какъ невѣдомъ и онъ самъ; и ему, М., онъ невѣдомъ, слышишь, невѣдомъ! Богъ его – хуже Баала и Молоха, ибо М. пожертвовалъ вѣсь Критъ несуществующей его тѣни! – переходя на крикъ, распаляясь, говорилъ Акеро, очи чьи метали молніи; выпивши вина, послѣ долгаго, никѣмъ и ничѣмъ непрерываемаго молчанья онъ продолжилъ много спокойнѣе. – Мнѣ поистинѣ жаль М., судьба чья была расплатою за ошибки ума, бытіе – раной кровоточащей, а слова его – кровью изъ отверстой раны. Я могу не записывать свои словеса: они уже въ мірѣ, они – міръ, міръ – они; его же слова – плодъ болѣзни, безумія, безсилія, «духа». И не слишкомъ ли великое благодѣяніе я оказываю ему, столь много думая о нёмъ…въ толикіе часы? Ясно одно: намъ слѣдуетъ оправиться отъ нечестиваго его общества и злотворныхъ его дѣяній, дабы вновь обрѣсти себя самихъ, очистивши сердце отъ него, неугоднаго міру: не всё золото, что блеститъ, и неподлинное золото указуетъ: какъ не слѣдуетъ быть и что не слѣдуетъ дѣять. Долгъ нашъ – для утвержденья мира въ мірѣ и самого міра – умолчать о М., дабы никто – никогда, никогда! – не шелъ стезями его – вовѣкъ, вовѣкъ! – Ибо мы уже узрѣли, коликое зло Гордынею рождается. Поистинѣ: хуже Гордыни нѣтъ ничего: она безуміе и чума, она – начало конца; и её слѣдуетъ тушить пуще пожара. Ибо себя онъ, одержимый, ставилъ выше міра и того, что въ мірѣ, но, ставя себя выше, быть царемъ всего Крита онъ отказался, къ удивленію всеобщему. Безумецъ! Безумецъ, коего выблевали небеса себѣ на потѣху! Женоненавистникъ, кому, если не матери обязанъ ты жизнью; ненавистникъ любви, кому обязанъ ты жизнью, если не любви твоихъ матери и отца? Совѣтовался ли ты съ плотью своей, когда избиралъ стези сіи? Не милостью ли плоти рожденъ ты, о ненавистникъ плоти? И гдѣ жительствуетъ твой духъ, ежели не въ плоти? Безумецъ! Грозилъ землѣ кулакомъ, но въ Землю-Мать онъ и отошелъ; Всемилостивая приняла въ лоно свое и его – Её безпрестанно проклинавшаго. Изначально обречены были и онъ, и ученіе его – на погибель, ибо и самъ онъ, и ученіе его – погибель. Довольно! Жилъ онъ грезами; воображеніе – большой помощникъ, когда мысли и рѣчи суть ложь, но воображеніе – еще и палачъ завравшагося: въ томъ справедливость и даже милость Матери.

– Стало быть, онъ собою открывалъ новыя стези Жизни? И что такое Я, то Я, о коемъ училъ М.?

Переведя дыханье, наливая себѣ еще одну чашу вина превосходнаго, Акеро продолжалъ, осматривая дверь въ покои, которая, какъ и многія прочія критскія двери, была вписана въ бычьи рога – въ рога посвященія, какъ ихъ называли: не подслушиваетъ ли кто.

– Милость Судьбы въ томъ, что если ужъ и рождается что грозящее міру, оно безпомощно, голо, слабо: или же – ежели оно не безпомощно, не голо, не слабо – оно само желаетъ обособиться, а потому и сгибнуть. И что бы оно ни дѣяло и ни выдумывало, оно милостію Судьбы забывается въ сердцахъ людскихъ, не могучи не кануть въ рѣку забвенья, въ потоки безвременья: Вѣчности нѣтъ дѣла до нихъ: ей есть дѣло до насъ. Хвала богинямъ: не только Вѣчности, но и міру нѣтъ дѣла до подобныхъ, до чаяній ихъ, до счастій ихъ и ихъ страданій, ибо подобные, рождаясь рѣдко, крайне рѣдко, жительствуютъ сущностно на окраинѣ міра, хотя бы и находились они въ гущѣ событій. Міръ безразличенъ къ подобнымъ (что, конечно, рождаетъ ненависть подобныхъ къ міру), онъ не противу нихъ: они лишь на обочинѣ, что они никакъ не могутъ взять въ толкъ. – Путь его былъ не Путемъ, но путами и путемъ въ никуда, шествіемъ къ паденію въ Ничто, распутьемъ безъ конца и безъ края. Запомни: о тьмѣ сказывала тьма, тучи заполонили твердь небесную, и пала – словно жемчугомъ – влага ихъ на твердь земную, ибо слово его есть влага, а не огнь. Палъ онъ, павшій.

– Но ты говорилъ, что незримо былъ онъ въ сердцѣ великой войны и того болѣе былъ сердцемъ этимъ…и что менѣе всего можно назвать его безпомощнымъ, голымъ, слабымъ: словно молнія – онъ…

Акеро вновь словно не услышалъ словъ сына своего и продолжалъ, перебивъ его и глядя черезъ окна палаты въ окоемъ, дѣлившій безграничную ширь на двѣ неравныя части:

– «Лицемѣрьемъ стоитъ міръ» – говаривалъ онъ, сей «ратоборецъ невозможнаго на службѣ у Бога», какъ онъ самъ о себѣ сказывалъ, а на дѣлѣ – попросту не жилецъ на этомъ свѣтѣ. Пусть такъ, лицемѣрьемъ: вѣдь стоитъ же! лицемѣрье и ложь входятъ въ порядокъ міра – существующій и правдивый, а не выдуманный и ложный; въ томъ – святое равновѣсіе всего. А онъ, пустынная его душонка, лишь помѣха міру. Онъ – безпріютный, бездомный, но пьяный: небомъ. Онъ, одержимый и терзаемый мыслями, призраками, «духомъ»: «духъ» его не только и не столько призраченъ, сколько смердящъ, «духъ» его – душокъ разложившейся, распавшейся плоти: его мучимой-пучимой нѣкогда плоти. Не онъ владѣлъ мыслями: мысли владѣли имъ; точнѣе: безуміе владѣло имъ. Училъ онъ и о борьбѣ съ Судьбою, но остался въ дуракахъ у Судьбы. Онъ такожде училъ о нѣкоемъ подлинномъ отечествѣ, нездѣшнемъ. Которое никто не зрѣлъ и не узритъ! Да и было бы небо небомъ, не опирайся оно на землю! Потому и училъ о нездѣшнемъ, что не имѣлъ почвы подъ ногами, дабы цвѣсть; онъ парилъ надъ землею и едва ли могъ укрѣпиться на ней, обрѣсти корни; того болѣе: желанья такого не имѣлъ, что уже само по себѣ есть вѣрнѣйшій признакъ безумія. Училъ онъ и о созерцаніи; того болѣ: дѣя черное, смѣлъ нарицать себя таковымъ; созерцаніе разумѣлъ онъ, презрѣнный и праздный, за презрѣніе къ дѣятельности; но дѣяніе нѣчто созидаетъ, въ отличіе отъ пустого созерцанья. Онъ не созидалъ: лишь разрушалъ, а въ прерывахъ межъ разрушеньями – созерцалъ. Да будемъ вѣрны мы созиданью! Помни, сыне: есть только здѣшнее отечество: предорогая наша родина, и любовь къ родинѣ – любовь высочайшая и добродѣтель первѣйшая; выше и первѣе лишь любовь къ Матери; но нѣтъ одного безъ другого. И я, я поддерживаю и мiръ, и миръ во всёмъ мірѣ. Слезами омылъ я Критъ отъ лжи вседерзкой, всеразящей, всегубящей: всюду послѣ пришествія его зрю потоки Лжи струящейся – Ложь не то рѣка, не то змѣя. Древности чистоту и святость и впредь мы будемъ свято охранять, да не одолѣетъ Зло родину мою. Еще разъ: ученіе его – вѣяніе Ничто, небытія, стези прямикомъ въ могилу; наше ученіе – источникъ, наполняющій – Жизнію – жизнь, всечистый, безкрайній, неистощимый.

– Да, отче, премного надобно зло пресѣчь навѣкъ. Тобою, тобою Критъ стоитъ! Почернѣло небо и земля, поднялася Волна, и буря всё разила; сгибъ было свѣтъ единый – земли критскія, земли добрыхъ; и позднѣе были онѣ зіявшею раною на тѣлѣ Земли-Матери. И се – плодоносятъ: твоею милостью. Твои дѣянья не мертворожденны, они приносили, приносятъ и будутъ приносить плоды благоцвѣтные, мироустроитель, ибо – ты, лишь ты – водворяешь въ мірѣ миръ, миродержецъ. И уже водворилъ! Уже!

– Вѣрой, правдой и любовью, сыне.

– Если бы не ты, отче, – былъ бы стертъ съ лица Земли нашъ Критъ любимый. Подумать о томъ страшно! Но плодоноситъ лоза критская и тучнѣютъ земли добрыхъ.

– Во вѣки вѣковъ, сыне мой. Но предстоитъ тебѣ довершить еще не довершенное: собираніе земель критскихъ и благоустроеніе ихъ.

Сынъ поклонился въ знакъ глубокаго почтенія, также предвкушая и величіе возложенныхъ на него стезей. Акеро продолжалъ:

– М. – въ отличіе отъ меня (и надѣюсь – тебя) – такъ и не научился сдерживать, обуздывать себя, вмѣсто того несся онъ галопомъ сквозь пространства, просторы, чрезъ явь и время, сожигая всё на пути своемъ (послѣ же – лишь пепелъ и прахъ, лишь пепелъ и прахъ!). Запомни, сыне: не обрѣтя зрѣлое видѣніе пути своей Судьбы – окажешься летящимъ въ пропасть гибели, въ безднѣ коей нѣтъ исхода иного, опричь вѣчнаго забвенія: оттуда не прорывается никакое наслѣдіе для грядущаго. Сила – въ Жизни и бытіи, а не въ Смерти и небытіи, кои онъ избралъ, а, избравши, оборвалъ своею десницею нити собственной же Судьбы! М. – неузнанная міромъ упавшая звѣзда, навѣки закатившаяся, западшая. Да будетъ Судьба путеводнымъ нашимъ факеломъ во вѣки вѣковъ! – всё болѣе распаляясь, едва ли не переходя на крикъ, вѣщалъ Акеро. Переведя духъ, онъ продолжилъ болѣе спокойно, и духъ его являлъ себя менѣе остро, несмотря на острыя порою слова: – Противополагать себя міру – не только ошибка, но и грѣхъ, рождающіе зло безпримѣрное. Подъ знакомъ противленія міру и противупоставленія себя ему взошла и закатилась судьба ироя. Ему – да разразитъ меня громъ! – слѣдовало бы цѣловать землю: ей онъ долженъ въ очередь первѣйшую, неудачливый Губитель, погубившій самъ себя лишь, не могшій ничего родить, проповѣдникъ могилы! Не держась за плотское, въ мірѣ семъ ничего удержать нельзя, о чёмъ бы рѣчь ни шла. Безумно тщиться Судьбы избѣгнуть: не любя её и ея не страшась: будешь ею настигнутъ. Я вѣрую лишь въ открытость себя міру, въ его всепріятіе въ сердцѣ своемъ, и плоды сего не преминутъ явить себя. Закрытость также показала плоды свои, и они гибельны – и для самого закрывшагося, и для міра. Своеволье отъ вѣка и до вѣка и немощно, и губительно.

– Но вѣдь открытость человѣка міру также можетъ быть губительною для самого открывшагося: не означаетъ ли сіе снять латы, находясь средь враговъ, и себя самолично подвергнуть величайшей опасности?

– Міръ и что въ мірѣ не суть враги. Здѣсь всё отъ превеликой нашей Матери, неусыпающей въ молитвахъ, мудрой нашей Водительницы (вѣдь и звѣзды въ безконечной дали – и тѣ суть очи богинь, взирающихъ на насъ, недостойныхъ), всякой жизни Подательницы, всякимъ новымъ рожденіемъ побѣждающей смерть, всегрознаго супостата; помни: она, Матерь, всеблагая и всещедрая, зла не дѣетъ. Хвали – вновь и вновь – непреложное имя Ея, единопреблагой, единопреблагословенной, утоляющей всѣ печали наши. Въ томъ жизни утвержденіе и единая опора ея. «Да будетъ воля моя!» – говорилъ безумецъ; ты же говори: «Да будетъ воля Твоя!». Безъ Матери ничего дѣлать не можемъ, Ей же всё возможно. И повторяй въ сердцѣ своемъ – предъ сномъ и послѣ сна: «Не презри моленій, о Мати!». Молися, сыне, изряднѣе! Прими міръ въ себя, и онъ приметъ тебя въ лоно свое, какъ принялъ онъ меня. Жительствуй по законамъ Ея, будь въ неусыпномъ о Ней памятованіи, покоряйся Ей ежемгновенно – и будешь любимцемъ Ея; будь частью міра – и будетъ тебѣ благо. Да-да, помни объ одномъ: слѣдуй за рѣкой жизни, не борись, отдайся ей, отпей отъ пречистыхъ ея потоковъ, вкуси отъ плодовъ ея, и да пріидетъ покой, всегда ниспосылаемый Матерью, безбрежной, яко море! Пріемли всё, опричь Ея непріемлющихъ, Матерь, они суть тьма, а тьма всегда смѣняется свѣтомъ. Слиться со святою природою – вотъ цѣль и смыслъ бытія, вотъ выси священныя: только тогда и богатъ ты, а лукавыя мудрованія и умствованія безплодныя – всегда отъ нищеты; и нищетѣ свойственны думы о небѣ, о загробномъ и о тамошнемъ, коего попросту нѣтъ. Оставайся вѣренъ здѣшнему, ибо иного нѣтъ. Не дозволяй мысли завладѣть тобою и унесть тебя на незримыхъ своихъ крылахъ прочь отъ земли, отъ Матери! Окунувшаяся въ небо и небомъ голова – единое зло для милой нашей родины; посему ежель узришь главу такую – влеки её обратно къ землѣ, къ плоти, къ Матери, туши искры ея пуще пожара. И внемли лучше молчанію, чѣмъ словамъ: чрезъ него нисходитъ благодать Матери. Туши мысли небесныя земнымъ молчаніемъ, туши вечнопагубный и вечнозаблуждающійся духъ вечноспасительною и вечнонеложною плотью, да вящимъ одаритъ тебя всеобщая Родительница! Сыне, сыне мой: быть при Матери смиреннымъ, смиренномудрымъ и радостнопечальнымъ – и труднѣе, и достойнѣе; гордымъ она противится. И вѣдай: не всё то золото, что блеститъ. Міръ несравнимо лучше, справедливѣе, краше, нежели разумѣлъ М., возроптавшій въ безумной своей гордынѣ на всё сущее и осыпавшій черною бранью міръ священно-чудесный. Лишь бы милый Критъ не претворился бы въ духъ, ибо тогда онъ былъ бы не родиной, а призракомъ! Помни до конца дней своихъ: сердечно принять ты долженъ міръ вовнутрь себя. И да почіетъ на тебѣ благословеніе Матери! И вовѣкъ да не прельстятъ тебя чары великой обольстительницы, коей дано соблазнять не малыхъ, но сильнѣйшихъ: Дѣвы съ Чужбины, прекраснѣйшей своими рѣчами, обликомъ, – всѣмъ; но Чужбина та, черна и страшна, всего опаснѣе, всего, хотя тьма та и облекается свѣтомъ и выдаетъ себя за свѣтъ, что всего хуже, предстаетъ Солнцемъ, а на дѣлѣ – разящая въ сердце тѣнь тѣней. Ибо и М. не родился несущимъ въ себѣ ненависть: она содѣлала его такимъ, какимъ онъ былъ. Она – бездна. Она – скверна. Она – лабиринтъ, въ которомъ заблудишься (ибо не заблудиться – потерявъ нить, соединяющую насъ съ Матерью, – нельзя) и затеряешься навѣкъ; лабиринтъ, изъ котораго не выбраться ни съ нитью, ни съ факеломъ. И свѣтъ ея – тьма, и тьма ея сильнѣе свѣта. Бодрствуй, сыне, и бди!