Слава Перуну!

Створы ворот огромные, окованные железными полосами вперекрест, словно щиты исполинов. А вот сбоку притулилась маленькая калитка.

Не успевают князь с дядькой переглянуться, как подскочивший к калитке Верещага незамысловато стучит в деревянную створу. Негромко и как-то воровато. Все замирают.

Почти сразу же с той стороны доносится полусонный голос:

– Кто идёт…

– Завид, не валяй дурня, я это! – шипит Верещага. – Отворяй живей…

– Путята это, а Завид спит, – сообщает голос не без зависти. – А ты чего быстро так нынче? Чего, укатала тебя твоя Божена, или кто там у тебя нынче – Неждана?

– Чернава! – строго поправляет Верещага.

– Ка… как Чернава?! – стоящий по ту сторону ворот разом проснулся. Засов не прошипел – вжикнул вылетающим из ножен клинком. Сам не ожидавший такого успеха Вольгость едва успел отскочить, когда калитка распахнулась наружу, и вслед за нею выскочил парень его же лет в пластинчатой броне, но без шлема, в одной шапке-прилбице, с искажённым яростью лицом и горящими от гнева глазами. Впрочем, уже на втором шаге гнев начал уступать место недоумению.

– Т-ты не… ты кто?! – незадачливый Путята даже перестал вытягивать из ножен наполовину обнажённый меч.

– Тсс, тихо, Вольгость я, – миролюбиво отозвался Верещага, прижимая указательный палец на левой руке к губам и тут же отвешивая Путяте прямой удар правой в скулу, от которого горе-охранник отлетел на створку калитки и сполз по ней, выпустив из безвольно обвисшей руки черен меча. – Вот и познакомились…

Мечеслав с Икмором рванулись в проём калитки первыми, за ними – князь с Ясмундом, потом – Ратьмер с Хотьславом.

В нескольких шагах, по ту сторону проёма ворот слышались чьи-то нетрезвые голоса и стук катающихся по столу костей. Святослав, Ясмунд, Мечеслав Дружина с Вольгостем Верещагой и Ратьмер двинулись на эти звуки.

В сторожке, притулившейся к другой стороне стены у самых ворот, коротали время при свете глиняного каганца трое парней. Двое, сидевшие лицом к двери, играли в кости за столом, на котором стояли пахнущие брагой деревянные кружки и огромная глиняная кринка. Третий, видать, тот самый Завид, исхитрился и впрямь уснуть на недлинной скамейке с другого бока стола, подогнув ноги и уложив руку под голову.

Увидев входящих в сторожку, игроки сперва остолбенели, потом начали приподниматься со скамьи, один ухватился за меч, другой почему-то потянулся к лежавшему рядом с кринкой шлему. Первым перешагнувший порог сторожки Ясмунд молча с силой пнул стол так, что тот краем столешницы ударил игрокам в подвздошье. Вставать те враз передумали, осев обратно на скамью и пытаясь вдохнуть достаточно воздуха хотя бы для вскрика боли. Получалось пока неважно. Вскочивший Завид потянулся к подвешенному на торчавшем из стены деревянном гвозде рогу, но Ясмунд расколол тот броском ножа – серый матовый бок только хрустнул, раздвоенный тяжёлым лезвием. Шагом преодолев расстояние между ними, наставник великого князя ухватил Завида за глотку и приложил об стену так, что сторожка вздрогнула, а нож – не сразу, словно подумав – вывалился из расколотого рога.

– Что полагается за сон в дозоре, Завид, знаешь, а?

От второго удара за ножом последовал и сам рог.

– Сколько людей должно стоять у ворот, а, Завид? Где должен находиться рог для тревоги?

Крепости здоровья Завида Мечеслав, пожалуй, немного позавидовал – даже после второго удара и с железной клешнёй седоусого на горле тот оставался в сознании, хрипел и извивался. Хотя больше завидовать, откровенно говоря, было нечему. Ополоумевший от ужаса гридень навряд ли слышал вопросы, которые задавал ему Ясмунд, левой рукой безуспешно пытаясь оторвать от горла руку старика, а правой шаря по поясу в поисках ножа. Тут Завиду повезло чуть больше – нож он нащупал, вытащил из ножен и даже попытался замахнуться. На том везение, отмеренное Макошью защитнику Подольских ворот, и закончилось – седоусый мигом сгрёб его руку с ножом, до хруста сжав пальцы Завида поверх роговой рукоятки. И тут же начал медленно и неотвратимо разворачивать нож клинком к посеревшему лицу молодого дружинника.

– Столько глаз, – жёсткие губы сына Вещего Ольга разошлись в жуткой улыбке, – столько глаз, а одноглазого проглядели. Может, лишние глаза – это плохо, Завид?! Может, если выковырять вам пару-другую гляделок, вы станете больше на дружинников смахивать?

Нож уже касался ресниц на правом глазе Завида.

– Ясмунд, – негромко сказал Святослав. – Оставь его.

– Не лезь под ру… – прорычал седоусый.

– Ясмунд!

Одноглазый досадливо зарычал и, вывернув руку Завида с ножом резко вниз, правой в третий раз шмякнул свою добычу о стенку сторожки и разжал пальцы. Завид обполз по брёвнам на земляной пол, выронив нож, который Ясмунд тут же пинком отправил куда-то под лавки. Дружинник дёргал обеими руками ворот рубахи и стёганого подкольчужника и… плакал.

Ясмунд повернулся к столу – один из игроков как раз начал поднимать голову над столешницей, но одноглазый ухватил его за затылок и звучно приложил к доскам лбом. Игрок обмяк. Второй приворотник затих рядом, боясь пошевелиться. Ясмунд перевёл взгляд единственного глаза на стоявшего рядом со столом Икмора, успевшего, оказывается, подхватить со стола кринку с остатками браги. Протянул сыну руку – Икмор покорно подал кринку отцу и, только когда тот отвернулся, позволил себе бесшумный разочарованный вздох. Ясмунд отхлебнул чуть-чуть из кринки, сморщил левый ус и остаток хмельного питья метко плеснул на голову сидящему под стеною парню.

– Завид, – подал голос Святослав. Приворотник затих, поднял мокрую голову, утирая рукавом слёзы и брагу. – Знаешь меня?

Тот вглядывался несколько ударов сердца в склонившееся к нему лицо князя – шлем тот снял и держал под мышкой, а Икмор отцепил каганец от перекладины-матицы и поднёс к голове Святослава. Заплаканные глаза злополучного сони раскрывались всё шире и шире, и наконец он бешено закивал.

– На башне кто?

– Вли… Влишко…

– Один?

– Д-д… д-да…

– «Да, князь!» – раздался из-за Святославова плеча рык Ясмунда.

– Д-да, к-князь… – покорно согласился Завид, дёрнувшись от звука голоса своего мучителя.

– Ратьмер, Хотьслав… – коротко произнёс Святослав, и оба дружинника почти бесшумно растаяли в полутьме.

– Князь, – сунулся в сторожку один из дружинников, Клек. – Ты засов велел снимать…

– И что, не осилили? – вместо князя отозвался Ясмунд. Клек сглотнул, но мужественно ответил:

– А его снимать неоткуда, воевода. Ворота не заложены, засов у стены стоит… – в голосе Святославова гридня звучало искреннее изумление.

– А ч-чего их за… закладывать… к-князь… – говорить Завиду было после Ясмундовой клешни на шее больно. Как по-мечеславову, ему б сейчас говорить не стоило вовсе, по-крайности, пока не спросили. – М-мы ж нынче немц-цев жд-дем… ждали… всё равно ж открывать… князь…

– Штаны ты тоже гашником не завязываешь? – спросил Ясмунд уже почти спокойным голосом, но Завид дёрнулся и даже заелозил пятками по земляному полу, словно стараясь отползти вместе со стеною сторожки. – Всё равно ж снимать, когда в лопухи побежишь.

Приворотник затравленно поглядел на Святослава. Князь вздохнул.

– Сколько дружинников сейчас в городе?

– Ч-чьих? – икнул Завид и, увидев, что Ясмунд снова разворачивает к нему голову, зачастил: – Тут сейчас две дружины, князь, государынина и наша… то есть князя… Глеба… наших сотня, детинец на нас сейчас, да три сотни государыни, только их сейчас в городе почти нет.

– А где? – терпеливо спросил князь.

– Так немцы же… князь… Государыня сотню навстречу выслала. Ещё сотня в Вышгороде, и полсотни в тереме, что за горой, стоят, – голос у Завида почти совсем выровнялся, хоть и подрагивал ещё, но заикаться и давиться словами он уже перестал. Метнул глазами в сторону Ясмунда и быстро добавил: – Князь.

– Князь, наши подходят, – радостно доложился из двери Клек. Из ночной темноты за порогом послышался нарастающий топот множества ног, почти заглушивший многоголосый надрывный лай, разнёсшийся над Боричевым взвозом.

– Добро, – князь снова повернулся к приворотнику. – Завид, хочешь хорошее дело сделать?

– Да, князь! – выпалил тот, глядя на Святослава преданными глазами и торопливо поднимаясь на ноги.

– Сам видишь, сторожевая служба у вас тут… – молодой князь огляделся на два тела на столе и покривил губу. Завид истово закивал головою с таким видом, будто дремал на лавочке совсем недавно кто-то совсем другой.

– Так что решил я вас своими людьми подменить. А вы, раз уж так устали, – князь усмехнулся, а Завид вжал голову в плечи и сглотнул, – можете идти в гридню и там отдыхать. Хочешь – отдыхай, а если не сильно устал – можешь провести моих людей, показать, где здесь у вас сторожи расставлены. Чтоб и мои гридни не заблудились, и ваши бы их за татей каких не приняли. А мне недосуг, надо с матерью поговорить и с братом. Ну как? Или отдыхать пойдёшь?

– Да, князь! Нет, князь! Не устал! Проведу! – окончательно оклемавшийся Завид вдруг отвесил князю поясной поклон. Опешили, кажется, все, даже Ясмунд.

– А «слава Перуну» куда делось? – не выдержал Вольгость.

Завид смутился.

– Так это… у нас же, – приворотник скосил на миг глаза на лежащих на столе товарищей и понизил голос, – ну, вон, крещёных много. И у государыни, а у князя – Глеба – так почти все, я вот только да ещё с полдюжины… Ну, государыня и говорит – чтоб, мол, не обижать крещёных-то, теперь не Перуна славить, а как в Царь-городе, старшим в ноги кланяться.

Повисло молчание.

Потом князь вздохнул.

– Да… вовремя мы. Ну давай, Завид, веди. Эй, Клек, принимай проводника!

Счастливый, похоже, не столько возможностью оправдаться за оплошку, сколько тем, что окажется подальше от лютого одноглазого, Завид стрелою вылетел за дверь.

– Верещага, а ты откуда его знаешь? – шепнул Мечеслав приятелю. Вольгость изумлённо оглянулся.

– Дружина, я в Киеве второй раз в жизни. А его вообще вижу в первый.

Видимо, лицо у Мечеслава стало… не очень умным, потому что Верещага, фыркнув, объяснил:

– Просто Завид, считай, самое частое имя. На дюжину хоть один Завид да найдётся, если не два или три. Вот ты сколько Завидов встречал?

Мечеслав пожал плечами:

– У нас как-то ни одного не довелось…

– Ну, значит, это в киевских землях только так. Но ведь угадал же?!

– А как из дозора к девкам отлучаются, ты тоже угадал?

Вольгость мигом развернулся и встретил прищуренный янтарный взгляд Ясмундова глаза широко распахнутыми честными глазами.

– Нет, воевода! Я не угадал, мне рассказывали, воевода. – И, хлопнув глазами, добавил с печальным вздохом: – Только уже не помню кто… и поблагодарить-то некого за то, что так пригодилось. Неладно вышло.

И снова печально вздохнул.

Икмор за спиною отца давился смехом.

– Ничего, – холодно промолвил Ясмунд, глядя уже мимо Вольгостя. – Дело поправимое. Почаще дозоры проверять буду, глядишь, и отыщу, кого тебе благодарить надо…

Улыбка с лица Икмора исчезла быстрее, чем снег на раскаленной сковороде.

– Ладно, – решительно сказал князь, обрывая разговоры. – Пора мне уже и матушку навестить…

Ограды боярских дворов в киевском детинце были, понятное дело, поосновательней, чем плетни и тыны подольских простолюдинов. Частоколы или бревенчатые заплоты вздымались выше человеческого роста. Не приведи Боги, прорвётся враг в город Старого Кия – чего покуда ещё не бывало, хвала Громовержцу, – каждый такой двор станет крепостью. Башнями поднимаются над оградами деревянные терема, а княжеский терем выше всех. Вышки на нём дубовые, а сами палаты – будто ночной туман облил молоком, да так и оставил белеть в сером предрассветье. Из белого камня воздвигли пленные болгарские – не из тех булгар, что сидят выше хазар на Итиль-реке, а из дунайских – мастера-зодчие покои Игоря Сына Сокола, а в тереме, что построили они за горою его супруге, говорят, и за водою к колодцу чернавок не гоняют – во дворе проложены трубы из лиственницы, вынь только клин-затычку – и потечёт вода. За такие труды, как рассказывали, Сын Сокола не только вернул болгарским пленникам волю, но и щедро наградил на дорогу.

Впрочем, про эти чудеса Мечеслав наслушался много позже. Пока же он шёл по деревянным мостовым детинца вслед за князем. Терем княжеский стоял недалеко от Подольских ворот, по правую руку.

Створы ворот, едва ли не такие же огромные, как на Подольских, покрывала искусная резьба, изображавшая духов-хранителей в виде хищных птиц, скалящихся зверей и извивающихся змеев, а на верхней перекладине был уже ставший привычным Мечеславу княжеский знак – падающий на добычу Сокол, осенённый Яргой. Концам перекладины резчик тоже придал вид соколиных голов.

В столбах ворот были вырезаны, одна над другою, ниши, из которых скалились черепа – четыре ниши с одной стороны, и четыре с другой. Две ниши, правда, были пусты, темнели слепыми глазницами.

– А вот тут были греческие стратиги, – с какой-то печалью в голосе заметил князь; он тоже, оказывается, разглядывал ворота. – Матушка отвезла их в Царь-город, когда мы туда ездили. Пусть, дескать, греки похоронят своих по своему обычаю.

Святослав встал перед воротами, дружинники выстроились по обе стороны от князя, а Ясмунд шагнул вперёд и звучно трижды громыхнул кольцом из витого железного прута, свисающего из пасти литой звериной морды на створе ворот.

Отозвались почти сразу, и голос, по крайности, был незаспанный:

– Что, немцы уже приехали?

– Отворить великому князю Святославу, сыну Игоря, – отчеканил Ясмунд, голос одноглазого звучал в ночной тишине негромко, но властно и отчетливо, а теплоты в нём было, как в звуке, с которым покидает ножны меч. – Живо!

По ту сторону ворот поражённо замолкли, перестав на несколько мгновений даже дышать, а потом тот же голос – к слову, явно принадлежащий человеку постарше, чем незадачливые приворотники, – проговорил с заметной растерянностью:

– Я… я доложу господину Искусеви…

– Давай я доложу ему, что сломал ворота, но искупил вину, оторвав пару пустых голов ленивым холопам?! – так же негромко рыкнул Ясмунд. – Здесь князь, остолоп, и сын твоей госпожи, а ты держишь его у порога собственного дома?! Хочешь дожить до рассвета – отворяй!!

– Д-да, господин. Сейчас, господин… мы не знали…

– …А то выстроили бы пару лишних стен и поставили б на них камнемёты, – тихо добавил Вольгость Верещага над Мечеславовым ухом.

Голос за воротами тем временем криком подозвал каких-то Улеба, Никиту, Тудора и Ратшу. Улеб, Никита и Тудор должны были помочь открыть ворота, а Ратшу отправили в терем. Зашипел засов – в отличие от подольских приворотников, здешние стражи не поленились заложить на ночь ворота. Ясмунд отшагнул назад, чтоб разминуться со створами ворот, пошедшими наружу. Князь же, наоборот, шагнул вперёд с таким лицом, будто людей в дорогих свитах, торопливо распахивающих перед ним резные ворота, не было вовсе. Вместе с князем стеною двинулисьь дружинники, только они не смотрели прямо перед собою, как сам Святослав, а всё же поводили по сторонам глазами. А вокруг, волнами от брошенного в покойный, подёрнутый ряской пруд камня, разбегалась суета – сдавленная, тихая, но заполошная. Вспыхивали и метались огоньки, слышались шёпоты, мелькали тени. Не минула б ночь летнего Солнцеворота – подумалось бы, что зашёл в зачарованную рощу, в которой вот-вот зацветёт меж могучими орляками Перунов Огнецвет.

Чтоб войти на крыльцо, пришлось перестроиться из стены змеёю. Тяжёлые двери, окованные медью и железом, изукрашенные богатой резьбою, будто сами распахивались перед шагавшим впереди Ясмундом. За крыльцом оказалась убранная ковром с изображениями волшебных деревьев, охраняемых ногай-птицами, у которых клювастые головы и крылья росли на звериных телах, лестница, ведущая в светлую гридню.

Из гридни торопливо выбегали и вставали по сторонам лестницы люди в шлемах и пластинчатых бронях, с боевыми топорами в прихотливых узорах золотой и серебряной насечки. Мечеслав Дружина напрягся и положил руку на рукоять меча, но ни Ясмунд, ни князь не убавили шага и вообще никак не показали, что видят встающих обок лестницы дружинников. Те, в свою очередь, глядели прямо перед собою и не шевелились, будто, встав на свои места, обратились в истуканов.

За лестницей оказалась сама гридня, с огромными окнами, в которые залетал зябкий утренний ветерок. Каменные стены покрывала резьба, пол устилал ковёр, на котором на сей раз, кроме ногай-птиц и волшебных деревьев, обнаружились ещё и охотники на конях, преследующие разнопородную добычу среди нездешнего вида деревьев и цветов. Скамьи вдоль выстроившихся у стен столов были пусты, кованые светильники, свисавшие с перекрестий балок, никто не зажёг, так что, кроме возвышения в середине, вся гридня тонула в утренних синих с розовым сумерках.

Устланное коврами возвышение окружали подсвечники заморской ковки, в которых плакали прозрачными слезами восковые столбики свечей. Озаряли они четыре могучих столба, похожих на воздевших руки, поддерживая толстые балки, приземистых ширококостных женщин в богатых резных и расписных платьях. Потом Мечеслав Дружина узнал, что «женщины» помнили ожерелья из звериных черепов, а то и людских – древнюю мудрость «держи друзей близко, а врагов ещё ближе» князья Руси предпочитали понимать именно так. Но после загадочной смерти Игоря Сына Сокола в Деревской земле государыня Ольга едва ли не первой волей повелела убрать не радовавшие её глаз «украшения». Между столбами воздвигался резной престол, украшенный пластинками коралла из Гурмыжского моря и драгоценными камнями. Соколы летели на его подлокотьях. Соколы поднимали кричащие головы с обеих сторон высокой спинки. На престоле сидела женщина в ярких, шитых серебром и золотом летнике и корзно с тяжёлым золотым оплечьем. Как раз в это время, когда Святослав с ближними дружинниками перешагнул порог гридни, стайкой окружавшие престол женщины застегнули на сидевшей пояс из драгоценных пластин с подвесками искусной работы. Ещё две продолжали расчёсывать, укладывать и заплетать длинные косы сидевшей – в свете свечей были заметны мелькающие в них там и тут серебряные нити седины. Другая служанка ожидала рядом окончания их трудов, держа в руках на большом белом плате-повойнике опушённую куньим мехом шапку с высокой тульёй, расшитой жемчугом. Над опушкой подымались пластинки с эмалевыми птицами, обозначавшие, по всей видимости, перед. По узкому, с чуть крупноватой для женской челюстью, лицу сидевшей нельзя было угадать её возраст – слишком густо покрывали его белила. Над прикрытыми веками чёрным были выведены брови, резкие скулы покрывали румяна. На пальцах, по-хозяйски улёгшихся на резных головах соколов, блестели многочисленные перстни.

Рядом с престолом возвышался огромный мужик без плаща и гривны, но в дорогой свите. Больше всего он напомнил Мечеславу полусказочных зверей из баек Радосвета – живут, дескать, в полуночных ледяных краях, где по полгода не видно солнца и всегда зима, звери ошкуи – огромные медведи с маленькой головой и белой, как снег, шерстью. Вот так и стоявший посреди киевской гридни человек напомнил Мечеславу тех самых ошкуев – огромный, с маленькой головою, на лице которой как будто сгребли в горсть всё – и бесцветные маленькие глазки, и вздёрнутый ноздрями вперёд нос, и небольшой узкогубый рот, обросший такой же бесцветной щетиной, такой редкой, что бородой назвать её было стыдно.

В тени, в простенках между окон стояли, точно так же замерев истуканами, близнецы стоявших на лестнице стражей.

Девушки вокруг престола старательно пытались выглядеть такими же невозмутимыми, как их госпожа, но их выдавали подрагивающие руки и то и дело бросаемые на вошедших взгляды – испуганные и любопытные одновременно. Прозрачные глаза человека-ошкуя пусто смотрели поверх обнажённой головы Святослава и шлемов его спутников, но Мечеславу почему-то казалось, что видят они каждое движение в огромной гридне. Северные звери, рассказывал Радосвет, могли выглядеть неуклюжими и даже добродушными, но на самом деле потягались бы в резвости с рысью, а в лютости превзошли бы зимнюю волчью стаю или голодного шатуна. Взглядов охранников Мечеслав Дружина не чувствовал – похоже, секироносцы смотрели в пол под ногами.

– Доброго утра, матушка. – Святослав чуть наклонил голову.

– Госпожу называть Государы… – зарокотал было человек-ошкуй, утвердивший огромные белёсые руки на кожаном поясе с боевым ножом. Точнее, произносил он не так – славянская речь в жерновах его челюстей где дробилась, где вытягивалась, выходило «Кааспажуу нассыватт «каассуттааррры». Но тонкие женские пальцы в золотых перстнях приподнялись над резной соколиной головой, и похожий на ошкуя великан смолк. Святослав же, кажется, вовсе не замечал белобрысого верзилу.

– Где ты видишь утро, сын мой?

– Рано встаёшь, матушка, – так же почтительно заметил князь.

– Рано поднимают, – надменная улыбка скорее прозвучала в голосе женщины на престоле, углы губ остались неподвижными, как и приспущенные веки.

– В твои годы, матушка, не стоит подниматься неприбранной даже навстречу сыну, – тихо промолвил Святослав. В белом лице восседающей на престоле не двинулась ни одна черточка, но в гридне будто повеяло близкой грозой после этих слов князя. – Я мог бы и подождать.

– Подождать? Ты? Что-то не верится, сын мой, – холодно произнесла женщина на престоле.

– Кстати, а мой брат Глеб не встаёт так рано?

– Встаёт, – ответила всё тем же ровным голосом женщина. – Он уехал встречать наших гостей.

– Жаль, – медленно проговорил Святослав. – Мы давно не встречались с ним. Впрочем, с его дружиной ещё дольше. Удивлён, что ты доверяешь таким недотёпам охранять детинец. Охранники из них, как из соломы кольчуга. Тех, что у ворот, пришлось просто снять и заменить моими людьми. Благо, в Итиле не знают, что Киев стал настолько лёгкой добычей. Вернее сказать, был ею.

Веки княгини дрогнули, а тонко вырезанные ноздри на мгновение раздулись парусами в бурю. Впрочем, они тут же опали, а веки тяжело опустились.

– Да… не следовало и надеяться, что ты придёшь только с этими мальчишками, сын мой. Ты неразумен, но отнюдь не глуп – к сожалению.

– К сожалению? – князь поднял золотистую бровь над голубым глазом.

– К сожалению, – твёрдо ответила княгиня. – Неразумным лучше быть глупыми, чтобы внимать советам разумных или, по крайности, не мешать тем вести их.

Девушки, наконец, закончили заплетать косы княгини и скрепили их богато расшитыми косниками. Потом их свили в два тугих калача и скрепили длинными тонкими булавками, поверх которых повязали повойник и в завершение уложили шапку, укрепив булавками и её.

А Мечеслав вдруг понял, почему киевская княгиня прибиралась прямо на Соколином престоле. Она просто боялась, что в её отсутствие на престол сядет сын – и не выйдет разговора государыни с сыном, а будет разговор государя с матушкой. Настолько боялась, что предпочла дать дружинникам сына увидеть себя простоволосой – и не в своей горнице, а тут, в гридне.

Скорее приравнять Соколиный престол к лавке в девичьей, чем позволить сыну прикоснуться к нему.

Пожалуй, это и впрямь много говорило о правительнице Киева.

– Что ты называешь советами разумных, матушка? – негромко спросил Святослав. – Пытаться отдать свою страну под руку разорителю варяжской земли, отчины пращуров нашего рода, и мужа соплеменницы хазарских каганов? Это ли ты называешь разумным? Тогда мне следует благодарить Богов за неразумие.

– Немцы слишком далеко от нашей земли, как и греки, чтобы угрожать нам… – пальцы правительницы покоились на подлокотниках престола неподвижно, но голос был такой, будто она отмахнулась. – А чтобы хазарские каганы не питали лишних мыслей, мы и кормим дружину.

– Та дружина, что ты кормишь, матушка, по силам не то что войску каган-бека, но любой прохожей ватаге, – Святослав пренебрежительно дернул усом.

– Так устраивай дружину и не мешай мне устраивать землю, сын мой, – отрезала Ольга. – Разве новая вера сделает твоих дружинников плохими воинами?

– Давай поглядим, матушка, – пожал плечами под корзном Святослав. – Не сами ли кесари греков величаются, что в прежние времена владели землёю до самого закатного моря, той, что сейчас под сорочинами да корлягами, и саму Вретань-землю покорили? Только забывают сказать, что всю ту державу выстроили, когда своих Богов славили, а как поклонились распятому Мертвецу – остались на нынешнем клочке, только и знают, что бахвалиться не раздёрганными ещё ошмётками наследства кесарей-многобожников. Оскольд с них дань брал, Ольг Вещий с них дань брал, Игорь, отец мой, а тебе, матушка, муж, хоть в первый раз и не пересилил, а во второй раз и дань с них получил, и послов греческих заставил в Киев ездить. Не юродство ль будет мне, их наследнику, веру данников принимать? А болгары? Сколько раз сам Царь-город трясли, как ту грушу, а как Богов своих на Распятого променяли, теперь их правитель на царьградской цепи, как медведь скомороший на торгу, пляшет, а угры по его земле, как по своему двору, ездят. И ты хочешь, чтоб я той же дорогою пошёл? Да надо мной моя же дружина посмеется. И тысячу раз права будет!