Я сам себе дружина!

Чтобы поспевать за охотниками, ехавшими верхом, Мечеславу дали круглобокого коротконогого конька по кличке Муха, серой в яблоко масти. Муха боевым конем не был, возил учащихся езде мальцов и даже несколько раз выходил из городца с женщинами, навьючивавшими на него хворост или мешки с желудями да грибами. Своего хозяина у него не было, и получался Муха общим коньком, тянущимся мягкими губами за подачкой к любой руке – тогда как, скажем, к скакуну вуя Кромегостя, Жару, кроме самого вождя, мало кто решался и подступиться.

Еще были с ними четверо псов, крупных, крепколапых, лобастых – Жук, Бруда, Гай и Клык.

На остриженных в кружок головах охотников сидели волчьи колпаки, по летнему времени легкомысленно заломленные набекрень, вороты крашенных плауном чуг-стёганок поверх холщовых рубах замыкали бронзовые круглые заколки. Соцветья высоких лесных трав пачкали штанины холщовых гачей и обмотки над вдетыми в стремена пошевнями. У взрослых воинов на шеях были гривны, а поверх рукавов – медные запястья. На сжимавших уздечки пальцах – перстни с родовым узором, повторявшим узор женских височных колец. Одному Мечеславу, единственному отроку на этой охоте, из всего узорочья довелось обойтись заколкой на вороте. И плаща, подобного тем, что свисали с плеч старших на конские крупы, у него не было. У седла Мухи висели два самострела, а на поясе – одинокий нож, в то время как у воинов постарше у седел висели тулы и налучи, да чехлы с сулицами. Впрочем, одна досталась и Мечеславу – в руке отрока-девятилетки легкая сулица гляделась едва ли не боевым копьем. Еще у охотников были, конечно, ножи и копья, без которых в лесу делать нечего. У Збоя – топор, у Бармы – булава, у Истомы – чекан, у Радагостя – боевая добыча, однолезвийная хазарская сабля, а у вуя Кромегостя – настоящий меч.

Выехали на охоту еще по утреннему туману, спешившись, вели коней, вьюченных оружием, под уздцы неширокой тропою. Доехав до реки, молодые воины постреляли пестрых уток, поднятых псами из зарослей рогоза. Вождь со Збоем только поглядывали на потеху молодых. У Мечеслава тоже чесались руки, но пока он, соскочив с коня, пыхтя и сопя, пытался натянуть самострел, уцелевшие от стрел птицы разлетелись. За иными, упавшими на воду поодаль от берега, кинулись псы. Мечеславу досталось только собрать и подвесить к седлу невозмутимого Мухи добычу старших. Радагость с Истомой было загорелись искупать коней, да и самим окунуться, но вождь отмолвил – «вечером».

Вуй Кромегость повел охотников через холмы. По ту сторону, с его слов, уже три или два года не тревожимый охотниками, должен был пастись, множась и нагуливая жир, кабаний гурт. В роще на склоне Радагость спугнул молодого лося – метил в него сулицею, да только зря загнал ее в мягкий бок липы, нижние ветви которой ощипывал мягкими губами сохатый. Тот мигом скрылся между деревьев, а Радагостю пришлось под хмурым взором Збоя добывать сулицу из дерева – счастье еще, что на охоту жало к древку крепили куда как прочнее, чем в бой.

Тронулись дальше. Солнце шло к полудню, нагревая затылки и плечи. Вокруг Мечеслава с Мухой закружились настоящие мухи, прилетевшие на запах утиной крови, конек всхрапывал, махал хвостом и встряхивал челкой, а отрок, сжав зубы, терпел. Время от времени отмахиваясь колпаком и мечтая поскорей выехать на открытое место, где надоед пообдует ветер.

Збой вдруг присвистнул – негромко, но пронзительно, и ткнул рукою в сторону дерева в полудюжине шагов от него. На толстой нижней ветке сидел орел – крупный беркут из тех, что залетают иногда из полуденных степей в вятические леса. Мечеслав впервые видел птицу так близко. Огромные сизые со стальным отливом крылья, буроватая голова с желтыми глазами, пристально глядевшими на охотников. Истома медленно поднял лук с наложенной на тетиву стрелой, но вуй Кромегость положил руку на обложенную роговыми пластинами кибить.

– Это не простая птица, – ровно выговорил он.

– Точно, – откликнулся Збой. – Орлы по нижним веткам не скачут – не глухари, чай. И нас бы дожидаться не стал.

– Раненый, может? – задумчиво проговорил Истома, опустивший лук, но покуда не убиравший его. У Мечеслава даже в ушах застучало и пересохло во рту – а если удастся добыть степного хищника живьем? Очень живо вспомнились рассказы дедова друга Родослава – как такие же вот птицы служат кочевым воинам, подручникам кагана, и сразу представилось, как он сам, Мечеслав, едет верхом, а на огромной рукавице на левой руке восседает такой же красавец. Ну и что, что покуда Мечеслав сам вышел бы немногим выше орла, вздумай птица сесть наземь у его кожаных пошевней. Он ведь вырастет!

Орел, словно отвечая Истоме, вдруг распахнул крылья, ударил, поднимаясь, взмыл, пронесся дугою меж сосен, над подлеском, завершая круг, пролетел над ними так, что все почувствовали на лицах порыв ветра из-под сизых перьев. Отлетел двумя деревьями дальше и вновь опустился на самую нижнюю, самую толстую ветку. Оглянулся поверх крыла, будто через плечо, крикнул зло и требовательно, нетерпеливо.

Псы, было выскочившие вперед, вдруг, дыбя шерсть на высоких загривках и ворча, отбежали к стременам охотников.

– Сдается мне, – медленно проговорил вуй Кромегость, не отрывая взгляда от птицы, – нас куда-то зовут.

– Ясное дело, – откликнулся Збой, тоже рассматривая орла, только с недоверчивым прищуром. – Ясное и нечистое. Во-первых, не люблю колдовства. А степного колдовства не люблю еще сильней, это во-вторых. Птичка-то нездешняя… Как бы в гости к хазарам не зазвала.

– Збой, – усмехнулся вуй Кромегость, поворачивая лицо к гридню, – с каких пор ты боишься хазар? А если у тудуна объявился новый колдун – на это в любом случае стоит взглянуть, верно?

Збой в ответ только пошевелил недовольно усами, но спорить с вождем больше не стал.

– Эй, оружье приготовить! – повернулся он к охотничьему отряду. – Ремни по-быстрому проверьте – чтоб не скрипело, не звякало.

Гридни послушно завозились в седлах, беря на изготовку секиры и булавы, проверяя, хорошо ли ходят в ножнах ножи, ладно ли лежат луки в налучах.

Орел крикнул снова – тревожась и торопя.

Вождь повернулся, словно что-то вспомнив. Мечеслав тронул коленями бока Мухи, но за спиною дюжего Бармы и его ничуть не меньшего серого с белой полосою Тучи схорониться не успел.

– Мечша!

Досада, стыд и отчаянье зимней вьюгой посреди летнего дня прошили Мечеславовы стеганку и рубаху. Ну все, сейчас вождь направит его домой. Ясное дело – к Деду, как вестника… И опять все случится с другими! Ему ведь уже девять лет!

Закусив губу и опустив некстати закипевшие от обиды глаза, послал Муху вперед.

– Барма, прими у отрока самострелы, заряди и отдай ему, – произнес Кромегость и уже через плечо добавил: – А ты, Мечша, вперед не лезь. Успеешь.

Барма принял самострелы один за другим в свои огромные руки с добродушной улыбкой – как если б собрался изладить для мальца какую потеху, деревянного конька или пичужку скрутить из травяных пучков – иногда он так забавлял меньших. Иной взрослый воин спешился б или, по крайности, навалился б, натягивая тетиву, на приклад самострела, прижимая его телом к седельной луке. Барма же, словно красуясь, упирал приклад в грудь, хватал руками тетиву и натягивал их так, на весу.

Збой неодобрительно покосился на младшего:

– Чего дуришь? Порвешь другой раз тетиву – то-то новую натягивать запаришься.

Барма на нарекание старшего только потупился с напускным смущением да украдкой подмигнул Мечеславу, передавая ему натянутый самострел. Отрок едва спохватился спрятать прикушенной губою улыбку – ему-то точно было не по чину смеяться над Збоем, в усах которого уже пробились серебряные нити, а на обеих руках красовалось по нескольку обручий.

Орел снова забил крыльями, поднимаясь в воздух. Летал странно – орлы так не летают, – выписывал над ними и чуть впереди круги и дуги, но над кронами не поднимался. Вскоре сосны поредели, разбавленные тополями и березами, в подлеске замелькали молодые елочки и осинки. Гуще зазвенели комары. А потом вдруг между деревьев показались просветы – лес кончался. Остановился и охотничий отряд. Первым остановил Жара вуй, рядом с ним – Збой и Истома, Барма, Радагость и Мечеслав. Рядом с хозяевами остановились и псы, насторожив уши, подняв головы, напружинив лапы.

Внизу по лугу шли два воза с большими колесами. Каждый волок крепкий сбитый мышастый мерин, на переднем рядом с возницей сидел странный человек с рыжеватой бородой, в остроконечной шапке-башлыке и стеганом кафтане чуть ниже колен. Странным в нем была не борода – по головам на кольях родного городца Мечеслав уже знал, что у полуденных племен не только старцы позволяют волосам под нижней губой расти сколько вздумается. Да и одежда была скорее незнакомой – к мысли, что в иных землях одеваются не так, как у вятичей, он уже тоже привык. Странными казались лицо, тело и руки незнакомца – распухшие, будто у утопленника. Или его пчелы искусали?

Мечеслав, сын Ижеслава, впервые в жизни повстречал толстяка.

Вокруг возов ехали шестеро всадников, одни в таких же острых башлыках, другие в мохнатых шапках, на головах двоих поблескивали небольшие полукруглые шлемы. Висевших у седел круглых щитов из бычьей кожи, в бронзовом оковье, Мечеслав не видел, как и сабель на поясах, зато видел у всех шестерых за спинами на ремнях длинные копья – гораздо длинней привычных ему сулиц и охотничьих рогатин. Тела всадников защищали боевые кафтаны из кожи с нашитыми на груди пластинами, а у ехавшего рядом с передним возом в вырезе стеганого кафтана блестели ряды железных колец. Он держал в руках, сложенных на луке седла, длиннозубый клевец. У других свисали на темляках за запястья булавы и кистени.

Подувший в спину чужакам ветер донес до лесной опушки чужой, резкий запах – псы заворчали, вновь ероша шерсть на загривках, да и люди по-собачьи вздули ноздри и приподняли губы. Пахло резко и кисло – не по-лесному. Чужой запах. Хорошо ведомый всякому вятичу-мужчине запах врага.

– Мытари совсем обнаглели? – скорее даже удивленно, чем разгневанно выдохнул за спиною Барма.

– Это не мытарь, – отозвался Збой. – Это купец. Только вот любопытно, что купец делает в такой глухомани…

– И чем он торгует, если хватило нанять шестерых на два воза, – закончил вуй Кромегость. – Так или иначе, тут наши земли. Неплохо б повидаться с гостями, а то нехорошо выйдет. Мечша!

Мечеслав подъехал к вождю. Тот плетью показал на сосну с тремя стволами, росшими из одного корня и с начинавшимися прямо от земли толстыми ветвями.

– Лезь наверх и присматривай, чтоб никто из гостей дурить не начал.

Вздохнув сквозь зубы – за делом придется глядеть со стороны… хотя все лучше, чем отправиться вестником к Деду в Хотегощ, – Мечеслав спрыгнул с коня. Привязал к одному из толстых нижних сучьев Муху – тот немедля пристроился обгладывать листья на стайке тощеньких, будто хворых, березок. Полез наверх, удерживая под мышкой пару заряженных самострелов – дело не из легких, хоть и ветви у этой сосны оказались не только толстые, но и частые – лучше лестницы. Нашел место, с которого было отлично видно, как пятеро подъезжали к двум возам и шестерым охранникам. Примостил перед собою на очередной ветке ложе самострела, уложил второй на колени и стал наблюдать. Только еще раз вздохнул, что голосов отсюда не слышно. Зато было видно, как возы замедлили ход и встали. Всадники, наоборот, подались навстречу пришельцам – трое к пятерым. Хотя трое были в боевых кафтанах и кольчуге, а пятеро – бездоспешными. Охранники, что ехали на другой стороне маленького обоза, остановились по ту сторону возов, оглядываясь на заросший лесом овраг по ту сторону прогалины. Вождь уже встретился глазами с холодным изжелта-карим взглядом кольчужного, уже положил руку на черен меча, но с передней повозки плетью ударил окрик – гневный, повелительный.

Это подал голос соскочивший с козел остановившегося воза толстяк – Мечеславу показалось, будто за спиною «утопленника» кто-то шустро юркнул в глубь воза.

Кольчужный тут же подался в сторону, пропуская вождя, даже чуть наклонил шишак, разжал пальцы на древке клевца – тот маятником закачался под запястьем на кожаном ремешке, – прикоснулся ими к серым кольцам в вырезе боевого кафтана. Взгляд исподлобья, впрочем, остался тем же стылым змеиным взглядом. Вместе с вожаком придержали коней и двое других всадников.

Вождь Кромегость закусил ус с досады. Сколько ни повторяй себе, что эти, с полудня – не воины, наемники, стражники, палачи – но не воины, – все едино душу дергает, как щеку больным зубом, всякий раз, как видишь, что боец с клинком на поясе по-собачьи повинуется окрику вряд ли знавшего оружие острее писала и тяжелее безмена торгаша.

Толстяк тем временем шагал навстречу вятичам, утвердив руки на поясе, выпятив вперед обтянутое кафтаном чрево и широко улыбаясь. Шагал уверенно – словно по своему двору шёл навстречу долгожданным гостям, с неприязнью подумал вождь.

– Храбрый князь! – воскликнул толстяк, не доходя полдюжины шагов до вождя и перемещая правую руку с пояса на грудь. – Чем обязан бедный купец счастью видеть храброго князя, да пошлют боги князя удачи ему и его отважным спутникам?

– Ты едешь моими землями. – Голос вождя был ровен. – И не называй меня князем. Твои соплеменники вырезали наших князей, когда моего прадеда не было на свете.

– Ох, ну зачем в такой день вспоминать былое?! – Чужеземец помахал правой рукой, и улыбка его стала чуть менее радостной. – Ну где же бедному купцу помнить о таких вещах, это все дела воинов, таких, как храбрый кня…

Вождь послал Жара вперед – рывком, так что купцу пришлось отскочить от конской груди. Улыбка на мгновение свалилась с лица чужака.

– Еще раз назовешь меня так, умрешь, – глядя мимо красного потного лица, пообещал Кромегость. Вблизи купец нравился ему еще меньше, чем издали. Усы у него были редкие, прозрачные, зато борода широкая, густая, жесткая даже на вид, на нее свисали лоснящиеся от жира щеки, а меж них торчал нос, сухой, длинный и выгнутый. Отсюда было видно, что волосы надо лбом подбриты. – Что ты везешь через мои земли?

– О, я знаю, знаю! – воскликнул снова улыбающийся купец. Трое из его охранников подались вперед, между возами показались остальные, настороженно бросая взгляды в сторону леса на той и другой стороне луга. – Конечно, храбрым воинам нужны подарки для себя, для их прекрасных женщин, дай им ваши боги красоты и здоровья, и много крепких, хороших детей…

Не переставая говорить, он подбежал к повозке, подскочил на козлы, нагнулся, выпрямился и побежал назад, размахивая связкой мехов и низкой блескучего серебра.

– Вот, возьми, храбрый воин, видишь, какие лисы – это твоей жене, и серебро – для нее и для жен твоих братьев, и для тебя с твоими людьми…

Он махнул зазвеневшей связкой в сторону вождя.

– Бедный купец видит – у воинов этой земли отличный вкус! Какие шейные обручи, какие перстни! Вот, гляди, храбрый – эти великолепные кольца сделаны в солнечных городах великой страны по ту сторону моря Рум…

– Моря Рус, – оборвал его излияния Кромегость. – Его называют морем Рус с тех пор, как Ольг Освободитель и Игорь Покоритель пришли на его берега, забыл?

Улыбка купца на мгновение застыла, а в глазах мелькнула злоба – словно язык из змеиной пасти, – вспыхнула на мгновение и угасла.

– Я вижу, ты не хочешь слышать меня. Я спросил, что ты везешь. Спрашиваю второй раз. Отвечай, потому что в третий раз я спрашивать уже не буду.

– Но храбрый не понял бедного купца, я же ответил, ответил! – купец взмахнул мехами и зазвеневшим серебром. – Мы обмениваем серебро, серебро и медь на меха, мехов так много в этих прекрасных землях, а серебра и меди мало… Но если храбрый воин пожелает – бедный купец будет счастлив привезти все, что угодно! Коней, стройных, как сосны, и быстрых, как ветер, сорочинские клинки, рассекающие железо, лучшее вино с южных гор, украшения, в которых жены храбрых воинов затмят владычиц Кунстандина и Куявы…

– Что ж, если так, мы выберем себе подарки сами в твоих возах. – Вождь направил коня к переднему возу. Возница привстал на козлах, собираясь не то драться, не то бежать.

– Ох, храбрый не только храбр, но и мудр, – быстро затараторил купец, вновь оказываясь на пути Жара. – Храбрый много видел бесчестных людей, называющих себя купцами – я плюю, плюю на могилы их предков! – и он теперь не верит бедному честному купцу, но купец только рад развеять его подозрения…

Мечеслав, было уже начинавший скучать – глаза уставали глядеть на превратившегося в какого-то дергунчика чужака, припрыгивающего, машущего рукавами и мотающего головой, – вдруг выпрямился на ветке и насторожился. Правая рука засуетившегося чужеземца вдруг, оказавшись невидимой для Кромегостя, резко дернулась вверх-вниз, подавая знак – и охранник в кольчуге под халатом заметно напрягся. Древко клевца снова плотно легло в смуглую руку, хищно покачнулся длинный клюв, а конь, послушный хозяину, двинулся вперед и вбок – так, чтоб оказаться у вождя вятичей за укрытой плащом спиной.

Мечеслав навел самострел на этого, с клевцом – уж не главарь ли охранников? – и как только клевец резко пошел вверх, спустил тетиву.

Глава VI

Доуло

В это самое мгновение второй самострел вдруг скользнул с его колен, и, перехватив его в самый последний миг, Мечеслав сам едва не свалился с ветки. Когда же он, отчаянно бранясь, выпрямился и снова поглядел в сторону возов, то увидел такое зрелище: вуй Кромегость, выхватив из ножен меч, бился с одним из охранников, другой валялся на земле, и из него торчала сулица вождя. Рядом с ним черный Жук рвал кого-то в траве – пестрый рукав халата взлетел и рухнул в брызгах крови. Третий наемник как раз в это мгновение наскочил с копьем на Барму, но тот просто перехватил могучей рукою древко копья, рванул его на себя так, что чужака накренило вперед, и с размаху ударил булавой по башлыку. Охранник обвис в седле тряпкой. Конь Истомы лежал на земле, убивший его копьем охранник конской грудью сшиб с ног успевшего соскочить вятича, стоптал подвернувшегося под копыта Бруду, кинувшегося защищать хозяина, но заколоть самого не успел – на него с ревом, который даже Мечеславу на его сосне показался оглушительно громким, налетел размахивающий топором Збой. Первым ударом он рассек копье хазарского наемника, второй тот принял на ловко подхваченный щит, вырвал из ножен кривую саблю и ударил сам, заставив вятича резко отогнуться в сторону. Клык метался под копытами коня наемника, мешая всаднику нанести точный удар, по-волчьи норовя вгрызться то в ноги, то в горло степного скакуна. Последний кочевник бросился наутек, за ним погнался Радагость, почти вровень с всадником несся Гай. Мечеслав, сопя от натуги, прилаживал на ложе натянутого самострела короткую стрелу с граненым клювом – дело шло туго, потому что глаза юного вятича все время обращались к битве внизу, а руки без них управлялись хуже, чем хотелось бы. Барма подскакал к наемнику, с которым дрался Збой, и без особых раздумий опустил палицу на шапку кочевника. Тот успел вскинуть руку со щитом, но после удара она повисла сломанной веткой, и удар Збоева топора завершил дело. Тем временем закончил свой поединок и вождь. Оба возницы удирали к лесу. Радагость нагонял своего наемника, когда тот внезапно гибкой кошкой изогнулся в седле. Матово блеснули накладки лука. Мечеслав, уже наведший самострел на спину возницы в стеганом пестром халате, зашипел от злости и развернул самострел в другую сторону. Но не успел. Радагость вскинул руки, будто удивляясь чему-то – и откинулся на круп коня. В следующий миг стрела из самострела вгрызлась под седло наемника, и животное полетело кувырком через голову, смяв всадника в неопрятную груду. Мечеслав повернулся в сторону возов – оттуда, где бежали возницы, уже неторопливо возвращались Збой и Барма. Сидел на траве рядом с мертвым конем Истома – живой… Что-то кричал Барме и Збою, встав в стременах, вождь. Радагостя они еще не видели. Мечеслав от души боднул дерево так, что в голове загудело, а Муха снизу тревожно коротко заржал. Боги милосердные, ну что за дурак! Стоило ему выбрать цель получше, и Радагость… Радагость…

Сказать «был бы жив» даже про себя пока не выходило.

Сгорая от лютой злости на себя самого, Мечеслав пристроил разряженные самострелы на плечо и стал спускаться вниз. Муха ткнулся в плечо теплой мордой, приветствуя наездника.

– Пошли, что ли, – проворчал Мечеслав, прицепляя самострелы к седлу и отвязывая Муху.

В заднем возу не было ничего. Даже той связки шкур и серебра, которую предлагал умерший безымянным купец. Обманка, ящерицын хвост, что не жалко бросить догоняющим. Вождю не понадобилось долго смотреть за приподнятый полог, чтобы понять это. Нет, это все и впрямь непростое дело… Тем временем Збой вытянул из переднего какой-то сверток. Помогал ему Истома – с белым лицом, шипящий через шаг от боли. Сверток был длинный и толстый, вытянутый снизу, округлый сверху. Истома сорвал мешковину, закутавшую сверток, сверху – и даже отшатнулся от удивления.

– Волчье вымя! Я думал, девку хазарин вез…

Докрасна загорелый старик с седой щетиной на голове невнятно промычал что-то сквозь торчащий из сивой бороды деревянный кляп, перехваченный поверх черной с желтыми закорючками лентой…

– Чего? – Истома, морщась, сдернул черно-желтую ткань, рванул обрубок дерева наружу, едва не вывернув связанному челюсть. Тот, охнул, подвигал встопорщившейся бородою – в сивых дебрях что-то звучно хрустнуло, – сплюнул влево мутным клейким сгустком и только тогда хрипло, но внятно повторил:

– Прости, говорю, что не угодил, юнак…

Збой, прислонив связанного старика к борту воза, спрыгнул наземь, отцепил с пояса убитого наемника плоскую круглую фляжку, выковырнул ножом роговую пробку, нюхнул горлышко, поморщился – пахло кислым кобыльим молоком. Поднес к губам старика.

– Пей, – хмуро сказал он. Старик кивнул, припадая к костяному горлышку, но при этом глянул из-под косматой брови желтым глазом так понимающе, будто враз разгадал его незатейливую хитрость – как придется обойтись с нежданным знакомцем, дружинник еще не знал и на всякий случай решил не связывать себя разделенным питьем или едой, вот и поил снятым с мертвого.

Тем временем Истома содрал с хазарского пленника остатки мешковины, под нею, на груди оказались гусли – они жалобно загудели, вывалившись на руки вятичу. Руки старика показались вятичам странными – сильные, но непривычно длинные пальцы с незнакомо лежащими мозолями. Эти руки стягивали за спиною кожаные ремни, перевитые все теми же черными лентами с желтыми крючьями хазарских букв, и даже пальцы были туго спеленуты той же лентой – Истома, недолго думая, полоснул по ремням ножом, обрезки посыпались наземь, на них убитой змеей стекла перерезанная черно-желтая лента. Старик принялся сжимать и разжимать пальцы, растирать запястья. Потом мягко перенял правой рукой гусли у Истомы, левой – фляжку у Збоя, потом отнял костяное устье ото рта, утер губы запястьем рубахи с выцветшей и выгоревшей вышивкой. Поверх рубахи, перехваченной толстым кожаным поясом с пустыми ножнами и рядом тяжелых колокольцев, была накинута косматая безрукавка, ноги облачены в пестрядинные штаны – тоже выцветшие, а местами и вытертые, так что не везде можно было угадать изначальный цвет. Пахло от него… пахло так, как только и могло пахнуть от человека, которого, похоже, не один день везли по летней жаре, связанного по рукам и ногам и укутанного с ног до головы. Так, что перешибало запах свежей крови и тяжкий дух от тел и при жизни-то вряд ли благоухавших, а в смертное мгновение, похоже, еще и обгадившихся наемников.

– Меня зовут Кромегостем, старик. Это – мои люди, а вокруг – мои земли, – произнес вождь, глядя с седла на чужака. – А как звать тебя?

Старик помолчал несколько ударов сердца, пристально разглядывая вождя странно знакомыми желтыми глазами.

– Называй меня Доуло, воин, – ответил он наконец.

Двое из подходивших к возам услышали эти слова, но не обратили на них внимания. Мечеслав так злился на себя, что от этой злости сына вождя не отвлекла даже странная внешность их нового знакомца. Барма же вообще мало что видел и слышал. Два коня – его Туча и Игрень Радагостя – шли за ним, а он шел пешком, неся на руках брата, из груди которого торчал осколок древка. За ним бежал Клык и в отдалении брел поникший Гай.

– Вождь, – проговорил здоровяк, поднимая глаза – если бы сам Мечеслав не зажмурился сейчас от лютого, огненного срама, едучего, словно дым, не дававшего ни разжать веки, ни вдохнуть, то удивился бы, увидев на глазах великана слезы. – Помоги…

Кромегость спрыгнул с коня навстречу ему, бок о бок с вождем шагнули вперед Збой и Истома, подхватывая тело сородича.

Радагость еще дышал. Лицо было белым, глаза закатились под веки, руки – холодными, но он еще дышал – хрипло, отрывисто, часто. Мечеслав вгрызся в свое запястье. Он страшился, что сейчас вождь повернется и посмотрит ему в лицо. Страшился и хотел этого – не было сил уже терпеть на сердце тупые злобные зубы вины.