Философия зла и философия преступности

Пессимистический взгляд на историю характерен и для другого немецкого философа – Эдуарда фон Гартмана. Основой всего сущего мыслитель полагал абсолютное бессознательное духовное начало. Вселенная представлялась ему продуктом иррационального процесса, в котором сознание есть лишь орудие бессознательной мировой воли, рассматриваемой в качестве источника жизни и движущей силы развития. Гартман призывал к избавлению от трех иллюзий, последовательно владевших умами людей: иллюзии земного счастья, иллюзии потустороннего счастья и, наконец, иллюзии достижения счастья в результате социального прогресса. В своем отрицании возможности счастья в результате исторического развития философ пришел к проповеди нигилистической религии, заявляя, что эволюция влечет Вселенную к уничтожению путем осознания ее неразумия и нецелесообразности[60].

На относительность наших представлений о добре и зле указывал Фридрих Ницше: «Большей власти не нашел Заратустра на земле, чем добро и зло. Ни один народ не мог бы жить, не сделав сперва оценки; если хочет он сохранить себя, он не должен оценивать так, как оценивает сосед. Многое, что у одного народа называлось добром, у другого называлось глумлением и позором – так нашел я. Многое, что нашел я, здесь называлось злом, а там украшалось пурпурной мантией почести»[61]. С точки зрения Ницше, «добродетель», «долг», «добро само по себе», доброе с характером безличности и всеобщности – все это химеры, в которых выражается упадок и крайнее обессиление жизни. Самые глубокие законы сохранения и роста повелевают как раз обратное: чтобы каждый находил себе свою добродетель, свой категорический императив. Представления о добре и зле характеризуют лишь «мораль рабов». Ницше развивает элитарную концепцию господства «высшей касты» – немногих людей, имеющих право «воплощать счастье, красоту, добро», над подавляющим большинством – «посредственностью», которую не общество, а сама природа предназначила к тому, чтобы «иметь общественную полезность, быть колесом, функцией»[62]. Сверхчеловек отличается от простых людей прежде всего несокрушимой волей. «Что хорошо?» – спрашивает Ницше, и сам отвечает: «Все, что повышает чувство власти, волю к власти, власть в человеке. Что дурно? Все, что происходит из слабости»[63]. Для посредственного существовать в качестве посредственного – счастье. Сверхчеловек же не испытывает никакого зла и вообще стоит «по ту сторону добра и зла», являясь «сверхнравственным».

Постоянным спутником нашей жизни считали зло представители экзистенциализма, или философии существования, – направления в философии ХХ в., которое основным предметом осмысления сделало человека, смысл жизни, судьбу личности в современном мире. По оценкам исследователей, в философии существования нашел отражение кризис оптимистического либерализма, опирающегося на технический прогресс, но бессильный объяснить неустроенность человеческой жизни, присущие человеку чувства страха, отчаяния, безысходности. Для экзистенциализма характерно отрицание наличия добра в мире, признание абсолютного значения зла. Зло необходимо сопутствует человеческому существованию. Человек способен мыслить и осознавать свое бытие, а следовательно, рассматривается как ответственный за свое существование. Человек должен осознавать себя и быть ответственным за себя, если он хочет стать самим собой[64].

Разумеется, над разрешением проблемы добра и зла задумывались и наши соотечественники. Владимир Сергеевич Соловьев, например, утверждал, что зло и страдание имеют внутреннее, субъективное значение и существуют в нас и для нас, т. е. в каждом существе и для него. Они представляют собой состояния существа: зло есть напряженное состояние его воли, утверждающей исключительно себя и отрицающей все другое, а страдание есть необходимая реакция другого против такой воли[65]. По Соловьеву, весь мир лежит во зле; зло есть всемирный факт, ибо всякая жизнь в природе начинается с борьбы и злобы, продолжается в страдании и рабстве, кончается смертью и тлением. Первейший закон природы, замечает мыслитель, есть борьба за существование. Вся жизнь природы проходит в непрерывной вражде существ и сил, в их злобных нарушениях и захватах чужого бытия. «Каждое существо в нашем мире от малейшей пылинки и до человека всею своею природною жизнью говорит одно: я есть и все остальное – только для меня, и сталкиваясь с другим, оно говорит ему: если я существую, то тебе уже нельзя существовать, тебе нет места со мною. И каждое говорит это, каждое покушается на всех и хочет всех истребить и само всеми истребляется. Жизнь природы, поскольку она основана на эгоизме, есть злая жизнь, и закон ее есть закон греха»[66]. Спасение В. С. Соловьев видел в христианстве, которое доброй вестью явилось всему миру: «Смысл мира, в нем же и правда Божия, есть внутреннее единство каждого со всеми. В виде живой личной силы это единство есть любовь. Как силою внешнего закона всемирный смысл подавляет и связывает темную жизнь в человеке, как светом своей истины он обнаруживает и осуждает тьму этой жизни, просвещая человеческое сознание, так бесконечною силой любви тот же смысл проникает в эту тьму, овладевает самим существом человека, перерождает его природу и истинно воплощается в нем»[67].

Богатое философское наследие оставил нам Лев Николаевич Толстой. Отправной точкой его понимания праведного жизненного пути стали слова Христа: «Вы слышали, что сказано древним: око за око, зуб за зуб. А я говорю: не противьтесь злу» (Мф 5:38, 5:39). По признанию Л. Н. Толстого, он осознал, что центр тяжести всей мысли, всего Учения Христа заключен в этих словах, а последующее (о том, чтобы подставить левую щеку, если ударили по правой) есть только разъяснение первого положения. Христос, в понимании Толстого, «нисколько не велит подставлять щеку и отдавать кафтан для того, чтобы страдать, а велит не противиться злу и говорит, что при этом придется, может быть, и страдать»[68]. «Он говорит просто, ясно: тот закон противления злу насилием, который вы положили в основу своей жизни, ложен и противоестественен; и дает другую основу – непротивления злу, которая, по его учению, одна может избавить человечество от зла. Он говорит: вы думаете, что ваши законы насилия исправляют зло; они только увеличивают его. Вы тысячи лет пытались уничтожить зло злом и не уничтожили его, а увеличили его. Делайте то, что я говорю и делаю, и узнаете, правда ли это»[69].

Движение к добру, по мысли Л. Н. Толстого, совершается не мучителями, а мучениками. Как огонь не тушит огня, так зло не может потушить зла. Только добро, встречая зло и не заражаясь им, побеждает зло. Это, на взгляд философа, «есть в мире души человека такой же непреложный закон, как закон Галилея, но более непреложный, более ясный и полный. Люди могут отступать от него, скрывая его от других, но все-таки движение человечества к благу может совершаться только на этом пути»[70]. Отсюда вытекает и следующий совет: «Живи в мире со всеми людьми, никогда своего гнева на людей не считай справедливым. Ни одного, никакого человека не считай и не называй пропащим и безумным. <…> И не только своего гнева не признавай не напрасным, но и чужого гнева на себя не признавай напрасным, и потому: если есть человек, который сердится на тебя, хоть и напрасно, то, прежде чем молиться, пойди и уничтожь это враждебное чувство. <…> Вперед старайся уничтожить вражду между собой и между другими людьми, чтобы вражда не разгорелась и не погубила тебя»[71].

Добрая жизнь, полагал Л. Н. Толстой, как по языческому, так и по христианскому мировоззрению измеряется одним – соотношением между любовью к себе и любовью к другим. «Чем меньше любви к себе и вытекающей из нее заботы о себе, трудов и требований от других для себя, и чем больше любви к другим и вытекающим из нее заботы о других, трудов своих для других, тем добрее жизнь. Так понимали и понимают добрую жизнь все мудрецы мира и все истинные христиане, и точно так же понимают ее все самые простые люди. Чем больше человек дает людям и меньше требует себе, тем он лучше; чем меньше дает другим и больше требует себе, тем он хуже»[72].

Многие важные проблемы, касающиеся добра и зла, смысла человеческой жизни, стали темой глубоких размышлений наших современников. Академик Дмитрий Сергеевич Лихачев разработал собственный «Моральный кодекс», изложенный в «Письмах о добром». В этот Кодекс вошли, в частности, такие положения: 1) люби людей – и ближних и дальних; 2) твори добро, не видя в том заслуги; 3) люби мир в себе, а не себя в мире; 4) не уставай в труде и самосовершенствовании: творчески обогащая мир – изменяешь себя, нравственно совершенствуя себя – изменяешь мир; 5) ни зависти, ни жадности, ни злобы ты в сердце никогда не допускай; 6) не помни зла и злого пожалей; 7) над временем человек не властен, но будь хозяином своего времени; 8) не отказывайся от временного, служи вечному, но не будь рабом ни того, ни другого; 9) есть свет и тьма, есть благородство и низость, есть чистота и грязь: до первых надо дорасти, а до вторых стоит ли опускаться?.. выбирай достойное, а не легкое; 10) твой дом – земля, твоя семья – человечество, береги их[73].

Итак, мы убедились, что сложившиеся представления о добре и зле, при всем их многообразии, имеют между собой и много общего, что встречается в разные времена и у разных народов. Самоотречение, забота о ближнем, готовность поступиться своими интересами во имя интересов другого человека, умение любить и прощать, неделание другому того, чего не желаешь себе, – вот краеугольные, базовые положения, определяющие добродетель. Эгоизм, стремление к удовлетворению лишь собственных интересов во вред интересам других, зависть, жадность, мстительность, ненависть и жестокость – вот слагаемые зла. «Человечество живет давно, – утверждал Л. Н. Толстой, – и как преемственно выработало свои практические приобретения, так не могло не выработать тех духовных начал, которые составляли основы его жизни, и вытекающих из них правил поведения. <…> Такая общая всем людям нашего времени – не какая-нибудь религия со всеми ее особенностями и извращениями, а религия, состоящая из тех религиозных положений, которые одинаковы во всех распространенных и известных нам, исповедуемых более чем 9/10 рода человеческого религиях, – существует, и люди еще не окончательно озверели только потому, что лучшие люди всех народов, хотя и бессознательно, держатся этой религии и исповедуют ее. <…> Положения этой истинной религии до такой степени свойственны людям, что как только они сообщены людям, то принимаются как что-то давно известное и само собой разумеющееся. <…> Положения эти в том, что есть Бог, начало всего; что в человеке есть частица этого божественного начала, которую он может уменьшить или увеличить в себе своей жизнью; что для увеличения этого начала человек должен подавлять свои страсти и увеличивать в себе любовь; и что практическое средство достижения этого состоит в том, чтобы поступать с другими так же, как хочешь, чтобы поступали с тобою. Все эти положения общи и браманизму, и еврейству, и конфуцианству, и таосизму, и буддизму, и христианству, и магометанству»[74]. Присваивая, отнимая, обижая, ненавидя, причиняя вред, решая свои проблемы за счет других, мы неминуемо сеем зло; отдавая, прощая, любя, принося пользу людям, мы взращиваем в мире Добро.

§ 2. Зло и преступность. Понятие и взаимодействие

Мы рассмотрели вопрос о том, что считают добром, а что злом представители различных этических и религиозных учений. Теперь выясним, как связаны между собой зло и преступность.

Детальный анализ феномена преступности будет осуществлен в следующих главах; здесь же воспользуемся одним готовым определением и добавим к нему собственную формулировку. Итак, преступность можно определить как социальное явление, нарушающее господствующие общественные отношения и выражающееся в социально обусловленном отклонении поведения отдельных членов общества от норм, установленных уголовным законом[75]. Другими словами, преступность – это массовое удовлетворение своих желаний одними людьми вопреки интересам других, за счет других, при нарушении норм уголовного закона. Каждое отклонение поведения обладает свойством общественной опасности, т. е. ставит под угрозу отдельные ценные для общества отношения, а следовательно, и нормальную жизнедеятельность общества в целом.

Академик В. Н. Кудрявцев справедливо указал на то, что преступность и скрыто, и открыто противостоит обществу и государству; борьба с ней всегда представляет собой сложную, подчас неразрешимую проблему. Даже частичное сокращение преступности требует больших людских, финансовых, технических, организационных и психологических затрат. Однако подобные затраты все же заметно меньше ущерба, причиняемого преступностью, в том числе ущерба невосполнимого – человеческих жизней[76].

Как же связаны между собой зло и преступность?

С позиции утилитаризма зло, как уже было сказано, представляет собой то, что вредно для интересов другого человека, группы людей, человечества в целом; это решение своих проблем за счет ближних. Вместе с тем в учебнике профессора Императорского Московского университета О. Горегляда параграф первый гласил: «Преступление есть деяние, противозаконное, умышленное и притом вредное государству или частным людям (курсив мой. – А. А.)», а параграф второй устанавливал, что эти три свойства составляют сущность преступления[77]. Более того, преступность – не просто вредное, но даже опасное общественное явление, последствия которого весьма разрушительны: утрата жизни и здоровья людей, имущественный ущерб, дезорганизация производства, нарушение общественного порядка, ослабление государственного управления, урон экологии и т. д. Отсюда напрашивается неизбежный вывод: преступность есть зло.

Показательно, что в русскоязычных источниках средневекового права вместо понятия «преступление» используются такие выражения, как «обида» (Русская Правда), «лихое дело» (Судебник 1550 г.), «злое дело» (Соборное уложение 1649 г.). Например, ст. 1 гл. II Соборного уложения устанавливала следующее правило: «Будет кто каким умышлением учнет мыслить на государьское здоровье злое дело, и про то его злое умышленье кто известит, и по тому извету про то его злое умышленье сыщетса допряма, что он на царское величество злое дело мыслил, и делать хотел, и такова по сыску казнить смертию»[78].

Заметим: то, что является вредным для одних людей, может восприниматься как полезное для других. Например, вор, крадущий кошелек, чтобы порадовать своих детей хорошими подарками, с точки зрения общества совершает злой поступок – однако его собственные дети воспринимают этот поступок как добрый. Тем не менее при оценке данного поступка следует помнить, что, допуская воровство, вор как раз ставит под угрозу интересы своих детей, ведь завтра кто-то может украсть у них. Кроме того, он подает детям дурной пример, тем самым предлагая им неверный жизненный путь. В конечном счете следование по такому пути не принесет добра. Поэтому непреложной истиной выглядит правило: нельзя добиваться добрых целей при помощи злых, преступных средств.

В художественной литературе без труда найдутся еще более наглядные примеры, подтверждающие данный вывод. Достаточно вспомнить всем известный роман Ф.М. Достоевского «Преступление и наказание», герои которого рассуждают: «За одну жизнь – тысячи жизней, спасенных от гниения и разложения. Одна смерть и сто жизней взамен – да ведь тут арифметика! Да и что значит на общих весах жизнь этой чахоточной, глупой и злой старушонки? Не более как жизнь вши, таракана, да и того не стоит, потому что старушонка вредна»[79]. Однако убийство, совершенное Родионом Раскольниковым, воздвигло между ним и другими людьми незримую стену: «Мрачное ощущение мучительного, бесконечного уединения и отчуждения вдруг сознательно сказались душе его»[80]. Он не может жить так же, как жил до убийства, и тяжкие нравственные муки все более и более захватывают его, поскольку в глубине души Раскольников осознает, что даже эта вредная старушонка – не вошь, а человек. Убийство, совершенное во имя доброго, как казалось, дела, все равно остается убийством и глубоко ранит и уродует самого убийцу.

В криминологической литературе встречается сравнение самой мысли совершить преступление, а также подготовки и совершения его с течением особого рода лихорадки, не имеющей названия. В мозгу образуется известное представление, «которое можно отнести в психологическом (не социологическом, разумеется) отношении к разряду таких же внутренних процессов, как стремление к самоубийству, любовь, поэтическое вдохновение. Это один из тех кризисов, из которых организм, как это бывает при конституциональных болезнях, выходит измененным; существуют брожения, которые, едва закончившись, опять начинаются в новой, еще более опасной форме. <…> Прежде чем начать действовать, будущий обвиняемый волнуется и возбуждается до глубины души головокружительной, обаятельной мыслью, неотвязчивой, настойчивой, страшной на взгляд. Решится ли он ее исполнить или не решится? До последнего момента он еще сомневается. <…> Он изумляется, когда избавляется наконец от своего безумного бесовского наваждения; его удивляет, что он так легко победил все, что казалось ему раньше непреодолимым, – честь, право, сострадание, нравственность; он чувствует себя одновременно отчужденным, свободным и падшим, брошенным в новый, открывшийся перед ним мир, навсегда изгнанным из родного дома»[81]. Поэтому, по утверждению Л. Бюхнера, сопоставление преступления и сумасшествия не будет преувеличением[82].

В то же время диалектика добра и зла такова, что порой один и тот же человек, совершая один и тот же поступок, для одной страны предстает героем, а для другой – преступником и злодеем. Так, некто, собирающий за рубежом секретные сведения, является у себя на родине героем-разведчиком, однако для граждан другого государства он – шпион, совершающий тяжкое преступление. Не менее нагляден и пример с военнослужащими, воюющими по приказу своего командования: те же самые действия одной из сторон воспринимаются как героические, а другой – как преступные.

То, что рассматривается как преступление в одном государстве, может не считаться таковым в другом, и даже в рамках одной страны представление о преступном и непреступном со временем меняется. Например, еще в недавнем прошлом отечественный уголовный закон предусматривал уголовную ответственность за спекуляцию, заключавшуюся в скупке и перепродаже товаров или иных предметов с целью наживы (ст. 154 Уголовного кодекса РСФСР 1960 г.[83]). Спекуляция в массовом сознании воспринималась как безусловное зло и относилась к числу опасных преступлений против советской торговли, поскольку причиняла ущерб плановому снабжению населения товарами[84]. В наше время, в условиях рыночной экономики, перепродажа товаров с целью получения прибыли рассматривается как банальная торговая операция, не только не наносящая ущерба, но даже полезная.

В современном мире двоеженство у одних народов считается преступлением, а у других – нормальным явлением; употребление спиртных напитков в некоторых мусульманских странах сурово карается, тогда как в других государствах не подлежит даже моральному осуждению[85]. Еще более наглядный пример – Объединенные Арабские Эмираты, где, как известно, к тюремному заключению и штрафу приговариваются люди (в том числе супруги), «решившиеся» поцеловать друг друга на улице или в другом публичном месте.

В связи со сказанным вызывает интерес наблюдение, сделанное еще в XVIII в. итальянским ученым Ч. Беккариа: «Кто как философ будет изучать законы и летописи наций, тот увидит, что почти всегда смысл таких слов, как “добродетель" и “порок”, “хороший гражданин” и “преступник”, изменялся в течение столетий не вследствие изменения условий страны, соответствующего общим интересам, но в силу страстей и заблуждений, овладевавших одно за другим различными законодателями. Он увидит, что довольно часто страсти одного века образуют основу нравственности будущих веков, что сильные страсти, порожденные изуверством и воодушевлением, ослабленные и смягченные временем, приводящим в равновесие все физические и моральные явления, становятся мало-помалу мудростью века и орудием, полезным в руках ловкого и сильного. Вот каким образом произошли понятия о чести, добродетели – понятия, наиболее смутные и теперь, потому что они изменяются под влиянием времени, оставляющем от вещей одни названия»[86].

Французский социолог и криминолог Г. Тард пришел к схожему выводу: система добродетелей, как и система преступления и порока, меняется вместе с ходом истории. Заслуживает самого пристального внимания и следующая глубокая мысль, высказанная исследователем: «Преступник – это человек, которого общество, если оно жизнеспособно и правильно организовано, вынуждено бывает удалять из своей среды. Преступник, правду говоря, – продукт столько же социальный, сколько и естественный; он, если мне позволят так выразиться, социальный экскремент. И вот почему в высшей степени интересно изучить ближе, по отношению к каждой эпохе и стране, какого рода люди отправляются на каторгу и в тюрьму, работают на галерах и подымаются на эшафот. Когда состав этого разряда людей начинает изменяться, то это всегда бывает очень важным симптомом. Если общество отбрасывает превосходные элементы, которых оно не умеет использовать… оно страдает опасной болезнью, подобно диабетику, и по аналогичным, в сущности, причинам. В каком обществе нельзя найти в различной степени этого ослабевания? В идеале, общество должно было бы выбрасывать из своей среды лишь отъявленных негодяев, индивидуумов, абсолютно не поддающихся ни ассимиляции, ни дисциплине»[87]. Но до такого совершенства, признает ученый, еще далеко.

Не менее интересен вывод академика В. Н. Кудрявцева: «С одной стороны, не вызывает сомнения, что действия, считавшиеся вредными и опасными для общества, фиксировались в исторической ретроспективе достаточно давно; можно также полагать, что такого рода действия всегда совершались и будут совершаться, пока существует человеческое общество. С другой стороны, понятие “вредных”, “опасных” для общества действий трансформировалось до такой степени, что сейчас трудно понять мотивы некоторых запретов. Например, у древних евреев побивание камнями (по существу – смертная казнь) применялось за такие, в частности, деяния, как идолопоклонство, подстрекательство к нему, жертвоприношения Молоху, чародейство, вызывание духов и др. Надо думать, что люди того времени искренне верили в мистические силы, а официальная религия и поддерживавшее ее государство стремились разрушить старые порядки, произвести, так сказать, “перестройку” в сознании и поведении людей. Были ли перечисленные действия на самом деле опасными для того общества, или их запрет – произвол законодателя? Думается, что имело место и то, и другое, с большим или меньшим перевесом в одну или другую сторону»[88].

Далее В. Н. Кудрявцев приводит любопытное высказывание американца М. Фримана, считавшего, что правовые стандарты, выступая зеркалом общества собственников, «определяют социальное отклонение в соответствии со своей концепцией собственности, а религиозное общество заклеймит определенное поведение как ересь… С неизбежностью могущественные группы преуспеют в закреплении в законе того, что они считают законным, и запретят в законе то, что они не одобряют»[89].

Тем не менее глобальная система моральных норм человечества существует – она сконцентрирована в религиозных заповедях «не убий», «не укради», «не сотвори себе кумира» и т. д., которые рассчитаны на любой вид человеческого сообщества. Это относится как к христианскому, так и к мусульманскому, китайскому, традиционному индусскому праву.

Как подчеркивал русский философ-идеалист Н.О.Лосский, проблема принятия, обоснования и опознания абсолютных ценностей – одна из основных в этике. Ведь от ее решения в значительной мере зависит направленность теоретической разработки всех вопросов морали. Более того, это глубинная проблема реального процесса нравственной жизни, ценностной ориентации массового сознания поколений, корневых мировоззренческих ориентиров в бытующих нравах. Если этику и можно построить, обходясь без абсолютов, то может ли реальная нравственная жизнь людей обойтись без них, без их надежной опоры? Общество, в котором исчезают представления о высших ценностях и идеалах, становится ареной необузданного эгоизма и нравственного хаоса, движется к взаимному непониманию и ожесточению, росту преступности, духовному оскудению внутреннего мира человека. Существует, говорит Н. О. Лосский, запас абсолютных моральных ценностей, с огромным трудом, через страдания и борьбу народную накопленных в истории. Каждая такая ценность, принимая различные формы выражения и частично меняясь вместе с изменением социально-исторической действительности, все же сохраняла свое особое, непреложное содержание, обеспечивающее, между прочим, и преемственность самого исторического развития морали. Забвение этих ценностей, циничное их попрание означает и забвение нравственной перспективы жизни, утрату идеала, угрозу морального разложения личности[90].