Сказки странствий

Наутро, не обнаружив её рядом, подумал: «охотится кормилица», – и спокойно продолжил путь.

Спустя несколько часов лес поредел, и показалось чистое пространство полей. Шелтон вздохнул облегчённо: море, скоро море, а значит, и поселения, и люди, к которым он мог обратиться за помощью. Покидая лес, обернулся: «где ты? Хоть попрощаться, спасибо сказать…» Но её не было, и тогда человек, посмотрев последний раз сквозь тонкие кроны деревьев, зашагал дальше.

– Ты говоришь – волчица? И шла за тобою по пятам?! – дальний родственник, у которого Шелтон нашёл приют, поднял, а затем резко опустил на стол кружку с элем. – Оборотень! Это – оборотень!!!

Шелтон застыл, страх холодной струйкой пробрался в сердце. Не может быть! Семь дней идти рядом с оборотнем, спать бок о бок, делить еду… Он опустил голову:

– Да нет, какой оборотень, – настоящая, живая волчица. Просто шла рядом, других волков от меня отгоняла…

О том, что она кормила его всё это время, он не сказал ни слова: понимал, что никто ему не поверит. Родственник склонился к самому его лицу, зашептал оживлённо:

– Здесь их много, оборотней, целые семьи. Днём – люди как люди, а ночью – волками, охотятся. Я вот слышал…

Гость досадливо поморщился, но, не желая обидеть, дослушал байку до конца. А когда в доме стихло и все уснули, вышел во двор, обернулся в сторону леса, темнеющего вдали, и долго прислушивался. То ли ему показалось, то ли на самом деле ветер донёс запах волка. «Да нет, – подумал, – если бы она подошла, собаки такой лай бы подняли…»

Погостив два дня, он продолжил путь. Но теперь шёл вдоль берега моря, не углубляясь в лес, потряхивая мешком, который добрые родственники щедро наполнили припасами. Шёл и неотступно думал о ней. Кто она? Почему помогала? Ведь дикий зверь же… Или действительно – оборотень? Мысли напряжённо крутились, волновали, заставляли оглядываться: не появилась ли, не бежит ли следом? Он и боялся этого, и ждал…

Она появилась так тихо, что он даже не понял, откуда. Он как раз устроился на ночлег в ложбине, защищённой от ветра. Пришла и легла в сторонке, поблескивая спокойным светом глаз. Шелтон поднялся, вгляделся в знакомый облик и вдруг обрадовался. Мысли, мучавшие его, исчезли: эта волчица была ему другом! И он поспешно полез в мешок, достал кусок бекона и, не жалея, протянул ей.

Она повела носом, заволновалась и, подумав, чуть-чуть придвинулась.

– Ну, смелее, – сказал Шелтон.

Звуки голоса придали ей уверенность. Волчица встала и, нервно приседая, подошла, но не вплотную, а ровно настолько, чтобы, сильно вытянув шею, дотянуться до куска. Быстро схватила – и отбежала, принялась есть в тишине ночи, аппетитно облизываясь и щурясь на огонь.

Они шли вместе ещё день или два, и Шелтон, оборачиваясь и подзывая её, рассказывал о своих мыслях и планах. Волчица бежала едва ли не рядом, и иногда Шелтону казалось, что с ним – его пёс. А потом случилось то, что и должно было случиться.

На привале, когда они по-братски делили последние куски сыра и хлеба, Шелтон попробовал погладить её. И хотя волчица вся напряглась, но всё же позволила прикоснуться к себе. Рука человека тронула шерсть, мягко проникла вглубь. И вдруг Шелтон застыл, поражённый. То, что он нащупал, моментально объяснило ему всё: и странное поведение зверя, и его привязанность к человеку, и то, почему волчица так преданно бежит за ним с самого начала пути…

На шее, там, где тонкая шерсть была стёрта, он ощутил следы ошейника! Видимо, грубый металл повредил кожу, и до сих пор оставались плотные набухшие рубцы. «Так вот, в чём дело, – думал он. – Ты жила среди людей! Наверное, была приручена щенком, а потом убежала. Потому-то и не боишься меня». Теперь он смотрел на неё совсем другими глазами: не оборотень, а просто прирученный зверь!

Волчица хотела вырваться, но он не дал, а крепко, уже не боясь, обнял её за шею и долго гладил: так, как гладят верного, любимого пса, приговаривал что-то мягко и ласково…

Она всё же ушла, но потом, когда человек достиг своего дома. Попрощались на берегу, недалеко от селения, и она долго провожала его глазами, а потом сидела до вечера, прислушивалась к запахам человеческого жилья, перебирала лапами, нервно оглядывалась на лес. Когда стемнело, волчица встала, отряхнулась и решительно побежала назад.

Кончилась зима, стремительно миновали весенние месяцы. Однажды утром, огибая двор, Шелтон увидел под сараем неглубокую яму и полез посмотреть. Это было гнездо, уютное логово, в котором пищали недавно родившиеся щенки: два серых и один – чёрненький. Малыши искали мать, а та лежала в сторонке, прижимаясь к земле и сверкая на Шелтона внимательными глазами, будто спрашивая: «можно мне тут быть? Не прогонишь?»

Он засмеялся, обрадовался, присел ей навстречу:

– Ну, подруга, ты мне сюрприз принесла! Что я с тремя волками делать-то буду?! Ну да ладно, оставайтесь.

И протянул руку, ласково подзывая её.

Костыли

Берег был пуст. Ни души, только несколько чаек ходили вдоль кромки воды, поворачивая чуткие головы вслед улетающему ветру.

Александр медленно спустился, оберегая искалеченное тело, бросил на камни костыли. Хорошо, что нет никого: можно раздеться, и никто не станет разглядывать его, не будет соболезновать или жалеть. Снял рубашку, брюки и лёг, подставив солнцу то, что осталось от его ног. Блаженно замер. Как тихо!

– Здравствуйте! – вдруг звонко раздалось над его головой.

Он напряжённо дернулся и начал машинально прикрывать рубашкой свои «обрубки». Но девушка смотрела только в лицо.

– Вы уже купались? – как ни в чём не бывало, спросила она. – Вода холодная?

– Какая вода? – пробормотал он, весь покрывшись потом от растерянности и неожиданности.

– Морская, разумеется, – серьёзно отвечала она.

Он нахмурился:

– Нет, не купался. Не дошёл.

Девушка улыбнулась шире:

– А хотите вместе? Идёмте!

«Она что, издевается? – внезапно обозлился он. – Как я буду купаться с этими… ногами?» Но вслух ответил сдержанно:

– Спасибо, не хочу.

Она вдруг присела и как-то по-детски, просто взглянула ему в лицо:

– Саша, ты меня не помнишь?

Он присмотрелся:

– Не помню.

– Ну как же! Маринка! Мы с тобой через два дома живём. Я была маленькая, ты меня не замечал. А я по тебе три года тосковала: весь шестой, седьмой и восьмой.

– И только? – улыбнулся он. Но каким приятным показалось ему это детское признание!

– А потом ты в армию ушёл. Твоя мама сказала, что ты пропал без вести, и весь девятый я плакала…

Он смотрел внимательно: почему он не помнит эту девчонку? Может быть, потому, что всё, что было до армии, будто смыло волной?

– Я в плену был, – ответил хрипло.

– Я знаю. Они тебя мучили?

– Нет, не мучили.

– А ноги?

– Я с простреленными ногами в плен попал. А там, сама понимаешь, не лечат. Лежал, пока не началась гангрена…

Она замолчала. «Какой тёплый взгляд! – подумалось ему. – Сколько ей лет? Восемнадцать? Или чуть больше?»

– Что ты тут делаешь? – спросил, чтобы поддержать разговор.

Маринка покраснела.

– За тобой шла! – встряхнула русыми волосами. – Надоело плакать, поговорить хотела.

Он усмехнулся. И вдруг понял, что совершенно не стесняется её. Не стесняется и не стыдится ни своего худого тела, ни искалеченных ног. И не потому, что она не нравится ему, – напротив, она очень миловидна, – а потому, что исходит от неё какое-то особое душевное тепло. Без слов, но мягко и нежно, оно окутало его голову, проникло в сердце, согрело всё внутри. Ветер приподнял край рубашки, которую он бросил на ноги, и обнажил протезы, но даже это не смутило Александра. Он понял, что для неё важен он сам, а не его костыли.

– Ну что ж, давай, поговорим, – ответил, улыбаясь и делая движение в сторону, словно предлагая присесть.

Она села, вздохнула, и…

Сказать, что они говорили – это не сказать ничего! Сначала – стесняясь, затем – доверяя всё больше и больше, они раскрылись друг перед другом так, как делают это по-настоящему родные люди. О доме, о детстве, об армии, о том, почему так случилось. Об общих друзьях, которых оказалось немало, и о том, что ей очень хочется поступить в институт.

Сидели, потом гуляли по берегу, и он шутливо опирался на неё, делая вид, что его качает. Она с готовностью подставляла плечо, а потом осмелела и обняла его за талию. Он глядел в её глаза – и хотел смотреть, не отрываясь, и совсем забыл про те душевные муки, которые так долго истязали его. «Я видел её, помню, что видел, но где и когда… Да какая разница теперь, если она уже другая, и сам я – другой. Мы повзрослели…»

На пляже появились люди, они с удивлением взирали на странную пару, пока Александр не предложил уйти.

– Пойдём, я познакомлю тебя с мамой.

– С мамой, которую я знаю давным-давно…

Смеясь, уходили с пляжа. Он с трудом одолел половину подъёма и присел на камень отдохнуть. Маринка пристроилась рядом. Её взгляд устремился на море, на дальнюю линию горизонта, а рука поглаживала костыли. Александр поймал этот жест – и вдруг содрогнулся. «А ведь я не замечал её. Если б не эти костыли, так и ходил бы мимо…»

И впервые за последнее время он не почувствовал себя обделённым.

– Отдохнул? – спросила она, вставая и подставляя плечо.

«Да уж, – подумал он, – с таким плечом ни один подъём не страшен».

Обнял её, прижал к себе осторожно, и они вместе, не спеша, продолжили путь…

Расставание

Унылый пейзаж. Поезд движется вдоль полей, глубокая осень. Я лежу на верхней полке и стараюсь уснуть, но память бередит, растревоживает душу. Может быть, потому, что всё случилось недавно? Сколько прошло? Всего год. Тогда тоже была тихая осень…

– Унылая пора, очей очарованье, – прозвучал милый голос, и девушка, задев меня чемоданом, протиснулась в купе.

Я стоял у окна, прижавшись к стеклу головой, и следил за тем, как по небольшой платформе снуют одетые в плащи пассажиры. Обернулся: волосы до плеч, светло-русые: тот цвет, что я любил.

– А дальше? Как дальше, помните? – спросил, улыбаясь.

Она пожала плечами:

– Нет, конечно. Что-то про поля…

– Унылая пора! Очей очарованье!

Приятна мне твоя прощальная краса –

Люблю я пышное природы увяданье,

В багрец и в золото одетые леса,

В их сенях ветра шум и свежее дыханье,

И мглой волнистою покрыты небеса,

И редкий солнца луч, и первые морозы,

И отдалённые седой зимы угрозы, – неторопливо продекламировал я.

Она прервала меня ласковым смехом:

– Ладно, сдаюсь. Пушкина вы помните лучше, чем я. Или это Лермонтов?

Мне стало плохо от такого невежества. Но, кажется, она шутила. Или хотела познакомиться. Впрочем, знакомиться всё равно бы пришлось, потому что в купе, кроме нас двоих, была лишь бабулька, которая ехала к сыну. Но не разговаривать же всю дорогу с бабулей?

Мы познакомились: Ася. Странное имя, но доброе, тёплое, как и она сама. «До Воронежа – двое суток пути», – думал я в предвкушении приятного общения. Но разве мог знать, что лишь в первые сутки будет легко, а потом всё изменится, потому что каждый стук многотонных колёс начнёт приближать меня к расставанию. С ней, единственной девушкой, которая стала нужна мне как воздух, как жизнь.

Её дыхание, тепло её присутствия, этот чудесный поворот головы, когда все черты смягчаются светом неярких ламп. Этот голос, который шепчет:

– Серёжа, бабуля уснула, пойдём в коридор.

И мы стоим в коридоре, близко-близко, и мне хочется лишь одного: прижать её к себе и не отпускать никогда. Но поезд летит в ночи, стремясь к той точке, за которой – расставание.

– Я не знаю тебя, – шепчет она.

– И я не знаю.

– А кажется, что знаю давно.

Молчу. Что тут сказать? Вам знакомо это чувство – человек близок, хотя видишь его впервые? И всё в нём – дорогое, понятное, и ты будто чувствуешь, что он хочет сказать или сделать.

– Серёжа… – звучит её голос.

– Да?

– Ничего. Просто – Серёжа…

Она повторяет моё имя, и я знаю, что нужно поцеловать. Но я боюсь спугнуть её, как хрупкую птицу, замершую в ночи. Боюсь испугать своей дерзостью, пылом.

Потом мы лежали на полках, разделённые узким пространством, но руки соприкоснулись и крепко держали одна другую, пока мы не уснули.

Наутро Ася была грустна. Она понимала, что впереди – расставание, потому что я – до Воронежа, а она – дальше. И весь этот день оказался окрашен в печаль этого слова: расставание.

Нет, мы не сдавались: шутили, смеялись, прятали грусть далеко-далеко, но уже ближе к вечеру сбежали в холодный тамбур и целовались до посинения, а колёса всё мчали и мчали…

Потом она отодвинулась:

– Не хочу с тобой расставаться.

– И я не хочу.

– Сережа, что нам делать?

– Напиши мне.

– Это не то…

Я и сам понимал, что это не то. Она опять придвинулась. Я обнимал её крепко, так крепко, как только мог. Но уже текла ночь, приближая расставание. Мы не спали. Вернее, не спал я: держал её, сидя на нижней полке. А она положила голову на мои руки и так и уснула.

Утро – безжалостно, как поток; голос проводника: «через двадцать минут Воронеж!» Все суетятся, топчутся в коридоре. Ася грустно смотрела – ещё не чужая, но уже далёкая. Я попрощался и вышел…

Унылая пора! Сегодня – почти год. Или уже год? Не помню. То было в октябре, а сейчас – ноябрь. Но я помню её лицо, и эти светло-русые волосы. И то, как мы держались за руки, пока не уснули.

– Куда едешь? – спросил сосед, крепкий мужчина, которому явно нужен был компаньон, и он приглядывался ко мне, прежде чем предложить выпить и закусить.

– В Воронеж, к отцу.

Сосед помолчал, задумчиво посмотрел в окно. Поля проплывали, начался дождь, ничто не радовало глаз.

– А я – к сыну, в Воронеже живёт. Жениться собрался, хочет с невестой познакомить.

– С невестой – это хорошо.

– Ну, пойдём, у меня коньячок есть. Хлопнем по маленькой. А то ты всё в окно да в окно.

Мы пили весь вечер, не так, чтобы много, но грусть притупилась, и образ Аси, навеваемый перестуком вагонных колёс, словно уплыл. Я уснул. Михаил ещё долго сидел, прихлебывая чай и разговаривая сам с собой.

Наутро он честно сказал:

– Мой Сашка её недостоин. Он – парень что надо, но она вся такая… Хрупкая, утончённая. Асей зовут.

Я чуть было не вздрогнул. Совпадение. Моя Ася в Воронеже не живёт.

Михаил долго рассказывал, почему Сашка полюбил эту Асю, но я уже отключился, думал о своём. И лишь когда он достал свой мобильник, чтобы показать мне фото, свесил голову с полки.

– Это они, месяц назад.

Я взглянул – и горячо задышал. Милая! Ася! Ты не изменилась! Тот же взгляд, то же мягкое, нежное лицо. Улыбаешься, но что-то в глазах чужое. Конечно: уже не моя. Да и не была ты моею. Лишь один день…

– Красивая, – вымолвил я.

– Да, хороша, – он задумался. – Только не знаю, любит ли его.

– Раз согласилась, значит, любит.

Михаил пожевал.

– Не согласилась ещё. Сказала – подумает.

У меня внутри потеплело.

– Подумает, а потом согласится, – ответил негромко.

Ночью думал о ней, о себе, о том, как всё непросто в жизни. Или мы усложняем? Или должны, если любим, идти напролом? Кто его знает, что правильно… С тем и уснул.

– Серёга, вставай, – разбудил голос соседа. – Подъезжаем.

Я наспех умылся, хлебнул остывшего чаю и, упаковывая сумку, вдруг сообразил:

– Тебя сын не встречает?

– Да нет, вроде не собирался.

Я облегчённо вздохнул.

Люди сгрудились у выхода, Михаил напряжённо всматривался в толпу. И вдруг закричал:

– Саня!

Я поднял голову. Он был не один: рядом белел нежный профиль – знакомые черты.

Отвернулся, буркнул:

– Давай, Михаил.

Но тот схватил меня под локоть и потащил к сыну. Я попытался вывернуться:

– Миша, мне пора. Спешу.

Куда там! Цепкая хватка медведя. Минута – и я стоял перед ней. Смотрел в сторону, кивнул неуклюже:

– Сергей, очень приятно.

Она вначале не поняла, растерянно переводила взгляд с отца жениха – на меня, а потом улыбнулась:

– И мне очень приятно.

Я начал прощаться.

– Нет, – твердил сын, – мы вас довезём.

Но я чувствовал, что он хочет похвастаться: вот, мол, моя невеста!

Проклиная всё на свете, я дал себя увести. В машине, на заднем сиденье, оказался рядом с ней, на расстоянии вытянутой руки. Она молчала, смотрела в окно. Я – тоже. Потом она повернула ласковое лицо:

– Я с начала весны живу в Воронеже.

– А я приехал к отцу, как и в прошлый раз.

Помолчала.

– Ты обо мне вспоминал? – спросила одними губами.

– Я думал о тебе всю дорогу.

– А до этого – вспоминал?

Я посмотрел с укоризной: конечно, вспоминал!

– Ты не поняла? Я же влюбился.

Она опять помолчала. А потом попросила:

– Саша, останови.

– Что, здесь? – спросил Александр.

– Да. Останови.

Машина подъехала к тротуару. Он вышел, она – за ним. Что-то начала объяснять. Они смотрели в мою сторону, и я понял, что разговор обо мне. Взял свою сумку и тоже вышел.

– Ты понимаешь, он не виноват. Но это из-за него я не сказала «да».

Парень смотрел растерянно, не зная, как реагировать.

– Так, ребята, – твёрдо начал я. – Мешать не хочу.

– Ты не мешаешь, – вдруг ответила она. – Но я думала, что никогда тебя не встречу…

– Ася, – пытался я её образумить, – он тебя любит.

– А ты?

«Больше жизни», – мысленно ответил я. Она поняла, потому что смотрела прямо в глаза. Она меня знала…

А потом случилось то, чего я не ожидал, но на что надеялся весь этот год, пока тосковал и мечтал о чуде: о случайной встрече с ней.

Она повернулась к Саше, прикоснулась ладонью к его плечу и очень мягко сказала:

– Прости. Но иначе – никак, понимаешь?

Тот не понимал, просто смотрел на нас обоих: как такое может быть?! Может! Потому что я для неё тоже оказался тем самым, единственным. И кто знает, сколько усилий предприняла жизнь, чтобы свести нас на этом вокзале, словно дать ещё один шанс.

Она улыбнулась ему – виновато, а затем, взяв меня за руку, пошла по улице. Я распрямился: она выбрала меня, и уж теперь-то я её не отпущу! Крепче сжал узкую ладонь и, не оборачиваясь, пошёл рядом.

Мы сделали несколько шагов, и я был готов к чему угодно. Но сзади хлопнула дверца, и раздался шум отъезжающего автомобиля. Стало тихо…

Мы шли и шли, пока не свернули на спокойную улицу; я бросил сумку на землю и развернулся к ней.

– Хватит с нас расставаний, – пробормотал.

И, забыв обо всем на свете, начал её целовать.

14 августа

День выдался жаркий. Травы горели. Сушь стояла такая, что дно ручья высохло, и обнажились камни. Алексей огляделся и спустился вниз.

«Как тихо! – подумалось ему. – С утра не стреляют. Завтракают, что ли, фрицы?» Он удобно устроился, не спеша свернул цигарку. «Здесь не видно, – утешил себя, – пока дымок из оврага подымется, рассосется, развеется ветерком».

Дымок уходил куда-то вдаль, и взгляд Алёши тоже устремился высоко к облакам. Он стал думать о доме, о Марине, о Пашке, своём сыне, и о том, что будет делать, когда вернётся.  «Баню затоплю, – размышлял Алексей, – а потом спать, да долго, да крепко. И чтобы просыпался, а Маринка рядом лежит…»

Внезапный шорох заставил его насторожиться. Ктото полз, а затем кубарем скатился в овраг. Фриц! Алексей тут же схватил винтовку и наставил на фрица, хотел нажать на курок, но что-то остановило его.

– Не стреляйть! – раздалось на ломаном русском языке. – Битте, не стреляйть!

Немец дышал тяжело и, утирая пот, умоляюще смотрел в лицо Алексею.

– А что мне, любоваться на тебя прикажешь? – парень опять хотел спустить курок, но опять остановился.

– Я нужно сказать вам…

Немец был безоружный, а потому Алеша расслабился: немного, слегка.

– Мы воевать завтра утром, но это – нет правда. Обманный манёвр.

– Ты что, предупредить меня пришёл? – прищурился Алексей, а сам подумал: что-то уж слишком хорошо русский знает!

– Я учился… до войны, – как будто поняв его мысль, отозвался немец.

Почему-то это взвинтило Алёшу: ах ты, тварь, так значит, учился, чтобы Россию воевать?! И он опять вскинул винтовку.

Но мужчина вдруг улыбнулся и, обнажив голову, взглянул на облака.

– Стреляйте, – сказал спокойно, – теперь можно…

Но Алёша не торопился.

– Что за обманный манёвр? – спросил грубо.

– Танки пойдут туда, – фриц махнул рукой на деревушку, – а когда вы – воевать, мы  обходить на город.

– На город, значит, – задумчиво пожевал Алексей.

– Да.

Алёша растерялся. Убить фрица сейчас – несподручно: командир приказал затаиться в овраге и ждать до темноты. Выстрелит – выдаст себя с головой. И что ему делать? Отпустить фрица? Да тот и уходить не собирается…

– Ладно, я понял. Ты сам-то чего хочешь?

Немец глянул с улыбкой, и Алексей вдруг увидел хорошее, незлое лицо.

– Сказать, – ответил просто. – Только сказать.

Стало тихо. В воздухе звенело. Или это в голове у Алёши звенело от напряжения? Он не сводил глаз с немца и размышлял. Врёт или правду говорит фашист? Ладно, командир разберётся. Только что делать сейчас? Не сидеть же в овраге, уставившись на немца?

Фриц пошевелился, глянул на винтовку в руках Алексея.

– Почему не стрелять? – спросил.

– Тебе что, на тот свет не терпится? – хохотнул тот.

Но немец закрыл глаза и откинул голову.

– Устал… – сказал тихо. – Война… убивать…устал.

Что-то дёрнуло в груди у Алёши. Перед глазами мелькнула Маринка, и как она идёт по двору в развевающемся платье. Идёт – и смеётся. «Ну и влип я, – подумал, глядя на фрица. – Да и немец какой-то странный. Предупредить прибежал. Вон оно как…»

– А баба есть у тебя? – спросил фрица.

Тот напряжённо сдвинул брови:

– Баба?

– Ну, жена…

Немец отрицательно помотал головой. А потом, подумав, полез за пазуху. Алеша опять дёрнулся, и опять не выстрелил. Будто что-то не дало…

А странный фашист тем временем достал пачку потрёпанных замусоленных фотографий и помахал перед носом у русского:

– Смотреть! Я тебе – смотреть!

– И что я там не видал? – грубо спросил Алёша, а сам от любопытства аж слюну сглотнул: ну как же, интересно, что там за немецкие фото!

– Это мой город. Дома. Семья.

С этими словами фриц стал доставать по одной карточки из пачки и, путая немецкие слова с русскими, рассказывать Алёше, как жилось ему до войны, и что был он не кем-то, – фотографом, и что со всей округи приходили к нему люди, чтобы сделать красивые снимки.

Алёша хмурился, кривил губы, но не мог сдержать любопытства. Город на фото казался ему чем-то особенным, и от потёртых едва не до дыр снимков дохнуло другим, нездешним. Держа одною рукою винтовку, взял фотографии и, не скрываясь, начал смотреть.

– Фрау, – сказал, улыбаясь, потому что на снимке шла женщина, высоко подняв голову на стройной и гибкой шее.

Фриц тоже расплылся в улыбке. Он больше не глядел в небо, тоскуя, и не ждал, что русский начнёт стрелять. Он просто забыл обо всём, потому что видел свой город, и улицы детства, и в эту минуту жил там…

Солнце пекло. Алёша несколько раз глотал воду из фляги, а потом, видя, что немец тоже хочет пить, дал и ему.

– Ладно, что там… Угощайся.

Немец пил, деликатно обтирал губы, а потом опять начинал говорить, и Алёша, хоть и не понимал всего, но чувствовал главное: боль, исходившую от его слов. Боль оттого, что дом, и город, и деревья в цвету – всё осталось там, позади. А в настоящем – только война…

Шло время. Все снимки пересмотрели, и не один раз. Алёша надеялся, что немец уйдёт, и желал этого всей душой, но тот всё сидел и сидел. Он уже понял, что русский не станет стрелять: ни в лицо, ни тем более в спину. Солнце клонилось к закату, над головами обоих тоскливо жужжали мухи.

Наконец, фриц поднял голову.

– Я идти, – тихо сказал.

– Топай давай, – незлобно отозвался Алёша.

Немец подал ему часть фотографий.

– Нет, не возьму, – отказался.

Он понимал, что за любовные отношения с фрицем командир не похвалит. Тот понял и не настаивал. Повернулся и нехотя полез прочь…

Алёша долго сидел один. Прислушивался к тишине, к звону цикад, а потом вдруг пожалел, что не взял фото: ту, с фрау и её головой. «Ну да ладно, – подумал, – Маринка увидит…»

Когда стемнело, подошли свои. Алёша сказал командиру, что видел немца и что наступление на деревушку – это обманный манёвр.

– И где же немец? – спросил командир.

– Ушёл, зараза, по голове меня стукнул и был таков.