Детали и дали

А беседовать с ним действительно можно было на любые темы. Кажется, он перечитал абсолютно всю классику – русскую и иностранную, причём последнюю в основном в оригинале (он хорошо знал четыре языка). То же и в философии, а об экономических учениях вообще не говорю.

Ещё он блестяще играл на пианино и слушать в его исполнении Шуберта, Шопена, Чайковского было величайшим удовольствием (ещё он знался со многими большими музыкантами, например, Антоном Батаговым). Но, чтобы послушать, как играет С. надо было подкрасться, потому что играл он, главным образом, для себя. Делание чего бы то ни было для саморазвития, а не напоказ, вообще было его чертой.

Так он и стоит, вернее, сидит перед глазами, вернее, перед инструментом – словно из сцены в фильме «Красотка», даже чем-то похож на Ричарда Гира, только в очках в толстой роговой оправе и вместо белой рубашки – цвета хаки, не знаю, где он брал их, может, остались от давно ушедшего отца, который вроде был военный.

Об отце, кстати, он не упомянул в наших разговорах ни разу.

Будучи интеллигентом образца, пожалуй, даже не прошлого, а позапрошлого века (в смысле многогранности), С. был при этом физически сильным и мужественным, но опять же без показного, как его теперь называют, мачизма. Он и постоять мог за себя и тех, кто рядом с ним, и прийти на помощь в тяжелых физических работах типа разгрузки каких-нибудь там бетонных блоков. Занимался единоборством (уж не помню, каким), был прекрасным пловцом. Помню, как он учил меня в кроле дышать на нечётный гребок, поворачивая голову в обе стороны (если вы понимаете, о чём я).

Он был во всём настолько совершеннее меня (кроме, пожалуй, только шахмат), что это меня даже злило.

Как он дошёл до жизни такой, я не знаю. С мамой его я толком познакомился уже после его смерти – была она, не помню, бывшая то ли учительница, то рядовой какой-то научный сотрудник и воспитала С. без отца, но вместе с бабушкой. И, конечно, безумно любила его и, наверняка, много ему дала. Я всё же думаю, что С. был настоящий self-made man11 и достиг многого не благодаря, а вопреки. Но его «мягкий, но твёрдый» характер, похоже, был как раз мамин.

А когда пришла рыночная экономика, С. сначала отработал какое-то время в одном из экономически ориентированных управлений МИДа. И был там, несмотря на отсутствие блата, на прекрасном счету, но видимо, чувствовал, что настоящая жизнь нового времени – другая. И он году, кажется, в девяносто втором или третьем пошёл работать в одну из аудиторских фирм «Большой (тогда еще) Шестёрки» (ныне – «Четвёрки»), начавшей обосновываться тогда в России. Быстро стал делать хорошую карьеру и там – благо, голова-то была ого-го и трудолюбие – редкое. Жаловался только, что не о чем ему говорить с более молодыми коллегами во время ежедневных совместных выходов на ланчи – те-то всё о шмотках, ночных клубах и прочих атрибутах красивой жизни. Я тоже всё это (в смысле не красивую жизнь, а скуку от разговоров о ней) познал, попав в мир зарождавшихся инофирм через пару лет после С.

В аудиторах он, однако не задержался, совсем скоро перейдя во вновь открытое представительство одного из крупнейших американских банков на казавшуюся запредельной должность главного бухгалтера.

И всё у него было замечательно – только одно «но», которое я излагаю тут больше по рассказам людей, вхожих в его семью.

С. был популярен у девушек. Да и как иначе с учетом всего вышеперечисленного, пусть даже одевался он всегда неважно, хоть и опрятно и чисто – равнодушен был к этому. Вот только у мамы девушки его популярны не были, и многим дала она от ворот поворот. Тема не нова, а причины такой реакции волевой матери понятны. Для этих ли вертихвосток (ещё и корыстных, скорее всего) растила я в одиночку своё сокровище. А С. перечить ей, видимо, напрямую не мог.

Только и С., как уже отмечалось, был с характером. Протест выплеснулся другим образом: у С. образовался некий новый мужской круг общения, какие-то люди, которых он постоянно спонсировал из своей немаленький зарплаты – учёбу, заграничные поездки, ещё какой-то отсутствовавший ранее «брат», с которым он стал проживать… Своих старых друзей, в том числе и меня, он с ними не знакомил; только пару из них я видел на поминках.

Только потом я вспомнил, как ещё во время упомянутых прогулок по-над морем он спрашивал меня, не кажется ли мне, что девушки все какие-то скучные. Разговор этот я поддержать не мог: мне и сейчас так не кажется, а уж в девятнадцать-то лет… Больше ничего сказать не могу; ко мне он не приставал. Может, не в его вкусе был.

В следующий и, кажется, последний раз мы встретились, уже когда я вернулся из Лондона летом 2001 г. До этого переписывались, поэтому я знал, что он тяжело заболел и много времени проводил в больницах. Из-за этого пришлось оставить работу в банке. Зато он вместе с какими-то партнёрами купил свой собственный небольшой банк то ли в Мордовии, то ли в Удмуртии, куда постоянно мотался. Как он это делал, я не представляю, потому что выглядел он тенью прежнего С.: осунулся, двигался с видимым трудом, дышал, как бы прислушиваясь. Может быть, именно поэтому и проект с банком не удался. Я уверен, что в другое время он преуспел бы и в этом.

Я тогда пытался создавать в Москве в своей конторе отдел реструктуризации и предложил ему поработать со мной – хоть на полставки, хоть как. Он сказал с видимым стеснением: «Боюсь, что у меня нет приличного пиджака для интервью»… Вот так. А дома в маленькой комнатке бывшего члена правления крупного иностранного банка оставались только пианино, ноты и книги. Всё остальное, видимо, ушло «братьям».

Поработать вместе не пришлось, потому что здоровье его резко ухудшилось. Впрочем, потом он позвонил, кажется, в ноябре – звучал бодро, говорил, что надо бы увидеться, но лучше когда он выйдет из больницы: сейчас он как раз ложится на пару недель на обследование, которое должно подтвердить, что всё уже хорошо.

Потом, как водится, обсуждали новости от общих знакомых и прочие темы обычного телефонного трёпа не разговаривавших какое-то время приятелей. Беседа, однако, была прервана начавшими истошно орущими в холле соседями. У нас как раз шёл ремонт, и что-то им не понравилось. Мне пришлось сказать С., что, наверно, придётся договорить в другой раз.

Соседи эти были противные люди из серии «…Я ему создам уют, живо он квартиру разменяет» и скандалили они регулярно. Но за этот раз я их искреннее ненавижу, потому что это оказался наш последний разговор с С., последний раз, когда я слышал его спокойный низкий голос, выстроенную из коротких артикулированных фраз речь. В январе он умер. Думаю, когда мы говорили, он уже обо всём знал.

Потом мне позвонила его мама, сказала, чтобы я заехал – есть конвертик для меня.

Прошло несколько недель; она была довольно спокойна – наверно, это компенсаторная реакция… Помню, рассказывала, что в последний год С. стал часто ходить в церковь, «мы с ним вместе молились об избавлении…» Удивительно, я никогда не слышал от него разговоров о религии или о Боге.

Открыл конверт. Знакомый почерк – округлые буквы с лёгким наклоном влево, но все ломанные, с неравномерным нажимом, и строчки скачут. Писать ему явно было очень тяжело. Письмо начиналось так: «То, что вам передаст мой друг – прощальный подарок от меня»… К письму ничего не прилагалось. Видимо, друг забрал подарок себе, а письмо (как, наверно, и другие адресованные близким людям) отгрузил маме. Я не спросил её тогда, кто был тот друг: какая разница.

Дальше в письме были короткие совместные воспоминания, приятные личные слова. А в конце: «Теперь уже точно навсегда ваш,» – и подпись.

Это письмо я потом в результате переездов потерял.

Вот, в общем, и всё. Как всегда, я пытаюсь придумать в конце истории мораль, и, как всегда, она не придумывается. А остаётся только щемящая печаль, что с каждым годом всё больше людей, с которыми так остро надо бы поговорить – а уже нельзя. Только мысленно или во сне. Вот и С.: что бы он сказал о том и об этом, какие бы книжки порекомендовал, как бы оценил, в конце концов, мои стишки…

И ещё удивление от того, что вот ушёл такой человек и ничего от него не осталось, и даже вспоминают его уже редко, а не станет ещё нескольких людей вроде меня – и всё.

Но пока остаются воспоминания вроде того, что вот конец восьмидесятых, мы гуляем в весеннем Серебряном бору, пахнет перепревшими за зиму листьями и иголками и вылезающей свежей зеленью. Толп отдыхающих ещё нет, и весь «сербор» наш – как собственно, и весь мир. Мы пьём сладкое шампанское «Надежда», от которого сейчас бы наверняка вытошнило, а тогда – в самый раз. И говорим, говорим – уж не помню о чём, но наверно о только что вышедшем в переводе «Замке» Кафки, и о Бердяеве, и о Гребенщикове с Курёхиным, и, конечно, о том, как нам обустроить Россию. А в том, что мы её вскоре обустроим и что надвигающаяся новая жизнь будет прекрасной, никаких сомнений нет.

(июль 2018 г.)

Про папу

Мне захотелось написать о нём. Именно сейчас – не раньше и не потом. Я хочу, чтобы он прочитал. Папе тяжело – вот уже много месяцев, как два инсульта вместе с онкологией добивают его. Я стараюсь, насколько могу, приезжая, быть с ним, гулять в парке. Но разговор не очень клеится, и получить ответы на вопросы, которые я должен был задать гораздо раньше, уже сложно.

А я вижу его другим (именно поэтому я дальше много пишу в прошедшем времени – дай Бог папе здоровья). Красивым и сильным. Всё знающим и умеющим – будь то любая деревенская и вообще любая работа, наука или его краеведческие труды. Если выбрать что-то главное из моих детско-юношеских уроков, полученных от папы – то это, наверно, отношение ко всему, чем занимаешься. «Не делай ничего одной рукой, это только кажется, что так быстрее. Переделывать придётся.» Уж не помню, по какому поводу он мне это говорил – наверно, рыболовные снасти какие-нибудь мастерили.

И я ещё вспоминаю, как было мне лет двенадцать и летели мы на Балхаш: там был полигон при его научно-оборонном институте, и папа поехал туда в командировку, а мне организовал рыбалку (которая была там совершенно невообразимая). И вот в самолёте, направляющемся в пункт назначения с зашифрованным названием почему-то «Камбала», он разбирал со мной физику – кинематику, кажется. Хоть я в целом учился очень хорошо, физика мне давалась не так чтобы. И вот он – специалист, вообще говоря, по радиотехнике и радиолокации, без подготовки показывал мне по несколько вариантов решения каждой задачи. А когда я удивлялся, как он это всё помнит, он удивлялся в ответ: «Это же моя работа».

Конечно, отчасти это – черта послевоенного поколения (шестидесятники, физики и лирики и т.д.). Люди, для которых знание и ум считались главными достоинствами, а сферы интеллектуальных интересов выходили далеко за пределы профессии. Эта была порода, которая, кажется, почти вымерла. Они были глубже.

Но и на этом фоне папа был таким как бы человеком возрождения, что признавали все его друзья и коллеги из ближнего круга, восхищавшиеся его энциклопедическими познаниями по самым разным предметам. Папки с научными статьями лежали на столе вперемешку с краеведческими подборками (он много писал про историю, главным образом, родных Владимирской и Ивановской областей; по этой причине вечерами просиживал в Ленинской библиотеке и переписывался с Эйдельманом, Солоухиным и другими интереснейшими людьми).

А рядом – стопки самиздата. С листочков из папочки-скоросшивателя я впервые прочитал, например, «Мастера и Маргариту». А ещё раньше услышал в его изложении про «шаркающей кавалерийской походкой… пятый прокуратор Иудеи всадник Понтий Пилат» (истории про Воланда, Бегемота и компанию были вместо сказок на ночь). Ну и, понятно, бобины с Высоцким, Окуджавой и Галичем – куда ж без них.

Вообще папа приучил меня к чтению (впрочем, за годы независимой жизни успел-таки изрядно отучиться). Пушкин, Лесков, Козьма Прутков, Маяковский, уже упомянутый Солоухин, да много ещё кто. И оценки его запомнились, ну, например: «Пушкин – великий, по-моему, прежде всего, не тем, что он написал, а тем, как он мыслил. В начале девятнадцатого века он думал, как совершенно современный нам человек». Вот с тех пор каждый год собираюсь внимательно прочитать записные книжки и письма Пушкина – и всё никак не соберусь.

Кстати, и мои нынешние псевдолитературные потуги – явно наследственное. Дядя Слава – папин младший брат и тоже доктор наук (его давно уже нет) – писал очень приличные стихи, возглавлял поэтическое объединение в своей Черноголовке. Бабушка выступала в самодеятельности в сельском клубе, относясь к этой своей деятельности чуть ли не более ответственно, чем к основной работе – преподаванию математики в школе. А дедушка нет-нет да и выдавал частушку (про статьи в вязниковской газете «Маяк» к открытию охотничьего сезона и не говорю). Наизусть помню его посвящённый сыновьям неуклюжий и наивный, но в чём-то прекрасный цикл:

…Впереди одна забота:Нелёгкая научная работа.Пусть она будет такой же успешной,Как августОвская охота!…

(Гордость за преуспевших в науке сыновей – важный момент, потом скажу об этом).

Продолжая литературную тему – надеюсь, что хоть чуть-чуть отплатил за всё то, что папа в плане моего личного развития сделал. Я помог ему издать в «Жизни замечательных людей» его книжку про Акселя Ивановича Берга, под началом которого он много лет работал, – родоначальника советской радиолокации, а потом фактически и кибернетики, шведа из дворянской офицерской семьи, ставшего замминистра обороны СССР… Это – другая история, но посмотрите, если попадётся.

Ещё папа всегда наполнял жизнь какими-то смешными прибаутками, стишками и частушками – взятыми из детства или сочинёнными им самим. Иногда настолько активно, что это начинало раздражать. Только намного позже я понял, зачем ему это было нужно. Думаю, таким способом он выпускал напряжение, накапливавшееся в нем за рабочий день, неделю, год. И прелесть некоторых из его побасенок доходила позже. Вот, например, что какой комикс он написал-нарисовал моему маленькому сыну Саше в Лаос:

Два мишки-озорнишки сидели на суку —Один из них ел пышки, другой месил муку.Три ку-ку, пять ку-ку —Оба шлёпнулись в муку.

Картинки из этого произведения, детально описывающие процесс, видимо, безвозвратно утеряны, а как жалко. Чем не история человеческих отношений…

Или вот ещё, как «продёргивали», выражаясь по-местному, тунеядца на сцене сельского клуба:

Удивительно нам всё ж,Что ты не работаешь.На иждивении живешь,А водочку лопаешь.Вызовем тебя на судОбщественного мнения —Там тебе понять дадутЗа это поведение!

Кроме того, отец прекрасно рисовал, писал маслом, резал по дереву (одним ножом!). Когда я паковался в Стамбул, компания-перевозчик вещей выставила мне кругленький счёт за растаможку его пейзажей, датированных 1960-м годом. Их «эксперт по культуре» не мог поверить, что это не профессиональный художник.

И всё это сочеталось с набором самых что ни на есть мужских качеств. Про способность легко и качественно сделать любую физическую работу (что особенно проявлялось летом в деревне у бабушки) я уже говорил. Починить (или, на местном диалекте, «уделать») крышу, построить клетки для кроликов, наладить проводку, замазать печь… Бабушка с нетерпением ждала его приездов. Да что там крышу – отец мог в одиночку выдолбить из цельного ствола осины ботнИк – местную невероятно вёрткую лодку, незаменимую при лавировании по затопленным разливом Клязьмы лугам и рощам…

А ещё папа – человек очень смелый, что проявлялось в разных ситуациях. В детстве, например, я не раз был свидетелем, как он, не задумываясь, шёл в стычку с несколькими браконьерами или просто хулиганами, никогда не пасуя. Мне – кишка тонка. Однажды в такой схватке его сильно побили – папа никогда не терпел хамства и не выдержал, когда местные принялись ставить сеть прямо у него под удочкой. Или помню (сам не видел, но это обсуждалось) как у него на работе была какая-то несправедливая и подосланная проверка, и он полез на проверяющих с кулаками, и секретарша его держала…

Это ведь всё проявления одного и того же – чувства справедливости и необходимости поступать так, как дОлжно. К примеру, папа никогда не был диссидентом, но и в партию вступать не стал. Это в его оборонном институте, безусловно, стоило ему карьеры (так же как и то, что он не был военным). Но так было правильно. Ниже – очень дорогая мне фотография, сделанная на неведомо каком собрании, где все голосуют «за» и только папа, сжав зубы, не голосует.

И кстати. Он – человек неверующий… Вернее, так: я думаю, что он человек неверующий, потому что никогда об этом не говорил и в церковь не ходил. Хотя в детстве, как и все тогда в деревне, даже в самых идейных семьях, был крещён (крестьянская смекалка: оно не повредит). Но к церкви и религии относился очень уважительно, к священникам при встрече всегда обращался «святой отец». И стал собирать иконы в шестидесятые годы, когда ими забивали окна и топили печки.

А сейчас, когда мы гуляем и когда у него хватает сил, просит меня отвести его в деревянную церковь в парке «Сокольники», чтобы посидеть там на лавочке.

Все признавали его блеск как учёного – самый молодой кандидат наук в своём институте, а потом – лауреат всевозможных госпремий. А проработал он много лет учёным секретарём своего НИИ и профессором в МИРЭА – должности важные, но не, как сейчас говорят, «топовые». Помимо беспартийности, ещё, наверно, и потому, что никогда не умел просить за себя. Это проявлялось и в быту. Мы много лет ютились в маленькой двушке в хрущёвке, и он никак не мог получить новую квартиру. А получил, как я понимаю, почти случайно, уже в последний момент, в годы перестройки. Он сказал, что в Мосгорисполкоме его в очередной раз отфутболивали какие-то там тётеньки, и это было так унизительно. Он уже уходил, когда столкнулся с бывшим коллегой, который стал депутатом Моссовета. Тот, узнав, в чём дело, сделал так, что ордер был выдан на следующий день. Родители по-прежнему живут в этой квартире.

И ещё вспоминаю – уже не из детских своих, а студенческих лет. На четвёртом курсе меня пригласили в специально оборудованный номер в гостинице «Москва», и там одетый в штатское молодой человек с внимательным взглядом стал предлагать мне идти на работу в «органы», суля разнообразные блага. А у меня уже жена и ребёнок, и перспективы трудоустройства неясны (в моём МГИМО мне из-за неправильных родителей (в смысле, не из системы) дали лаосский язык, по той же причине не удалось закрепиться в модном управлении международных экономических отношений МИДа, где я проходил практику). Я попросил папу прогуляться и спросил совета. Он, некоторое время подумав, ответил: «Я бы не стал, сынок. Ну их». И я не стал, и до сих пор очень рад. Потому что ну их.

Чего ему внутренне эта принципиальность стоила, могу только догадываться, учитывая его нервную организацию. Точнее – нет, знаю, чего это стоило: что-что, а эта самая организация сполна передалась мне и дальше – моим детям.

Папа переживал абсолютно по всем поводам. Он не мог заснуть перед поездкой в деревню. Или когда купили первую машину, а гаража не было – всё время смотрел в окно. Думаю, что бесконечные переживания стали причиной псориаза, которым папа заболел лет в сорок. А потом и инсульта.

Это случилось на рубеже 2000-х, я работал тогда в Англии. Он полетел в первую в своей жизни загранкомандировку – на седьмом десятке – в Китай, читать лекции. В самолёте, как потом рассказывали, его коллега сладко спал, а он лихорадочно повторял, думал, как и что должен рассказать. Хотя нужды-то такой не было – в своих темах он был абсолютным, признанным корифеем. И так перенервничал, что случился инсульт, от которого он потом оправился, но уже не вполне.

Чтобы оценить то, каким он себя сделал, надо понять его путь. Деревенское военное детство, откуда, кажется, пошли многие его привычки – даже забавные. Папа, например, любит жевать луковицу – как яблоко. Потому что лук и картошка с собственного огорода спасли их в военные зимы. Ещё мы все смеялись над ним, когда он заготавливал и складировал под сервантами и диванами сахар, крупу, мыло и прочее. Потом, в начале 90-х, из магазинов пропало абсолютно всё, и смеяться перестали.

Вообще, я много предъявлял ему претензий, что вот он всё экономит, а надо жить сегодняшним днём. Но, видимо, это было понимание того, что всё может измениться. Оно и изменилось, но не так, как ожидал отец. В начале девяностых все его немалые по тем временам накопления сгорели, и чтобы спасти хоть что-то, родители купили «стенку». Помню, папа растерянно говорил мне: «Вот, сынок, получается, что за эту стенку я работал всю жизнь…»

Девяностые годы, конечно, подорвали поколение родителей. Это – общее место, но я это видел очень ярко. Дело не только и не столько в сгоревших деньгах. Они с их многолетней работой вдруг стали никому не нужны. Институт их стал жить сдачей помещений в аренду каким-то производителям чипсов и ещё бог знает кому. Заниматься бизнесом они не умели. Могу только представить, что пережили родители, продолжая работать, вопреки всему.

Но я сбился, а хотелось ещё сказать о детстве. Папин отец (мой дедушка Коля) с тридцать девятого года, то есть с трёхлетнего папиного возраста, в армии. Крохотная деревня Назариха (она исчезла ещё до моего рождения), где нет электричества – но есть начальная школа, куда свозили детишек со всей округи. Эти самые ранние папины воспоминания из его рассказов отложились в памяти чуть ли не ярче, чем из моей собственной жизни. Вот он убегает от роя шершней. Сказали, что три укуса их – это смерть. Жалит первый, второй…, третий. Всё? Вроде, нет…

А вот он семилетний выращивает дыню (!), и его отправляют в Москву на слёт юных мичуринцев (!! – на минуточку, сорок третий год). Говорили, что их должен был принять Сталин… но не принял. Папа уверенно диктует мне имя и адрес мальчика из Еревана, который прислал ему по почте (!!!) семена той дыни. Вот так-то.

Или приезжает с фронта в короткий отпуск отец, берёт его с собой глушить рыбу припасённой четвертинкой тола… И миска ухи, а в ней огромный кусок рыбины… Могу себе представить – в разгар-то войны.

А вот совсем уж фантастика, но не верить оснований нет: папа рассказывает, как они с ребятами отконвоировали в сельсовет приземлившегося с парашютом немецкого лётчика. Можно предположить, что тот рассудил, что бежать ему некуда.

Потом возвращается его отец – живой и, удивительным образом, раненный всего один раз, да и то из охотничьего ружья, которое задела собака, когда он, назначенный комендантом города Коттбуса, вёз на охоту Жукова. (Кстати, у нас в группе учился ГДРовский парень из этого самого Коттбуса, и я подкалывал его, что главой их немаленького в принципе города побывал мой дедушка – всего лишь старший лейтенант.)

И, как я понимаю, началась у папы совсем другая жизнь, и самые яркие воспоминания связаны с охотой и рыбалкой, с многодневными походами с отцом в клязьминское заречье. Помню, по этому поводу он как-то заметил: «Вот смотри, как меняются поколения. ПётрОвича (это дедушка Коля; в нижегородском выговоре возможно безударное „ё“) можно было забросить на много недель в самый глухой лес – и он бы там легко выжил. Я – наверно, тоже, но уже с большим трудом, хотя и деревенский. А ты бы не продержался и нескольких дней».

Что ж, верно! Зато мы умеем постить «правила жизни», котиков и задачки на проверку интеллекта, по итогам которых все входят в два процента самых умных. Но я опять отвлёкся.

Дедушка стал директором школы их большого села Станки – должность по местным меркам серьёзная. Он водил дружбу с представителями, как бы сейчас сказали, местных элит – например, знаменитым поэтом-песенником Фатьяновым (которого он однажды даже спас, когда тот тонул в быстрой и коварной Клязьме) и его другом – ещё более знаменитым писателем Казакевичем. Могу себе представить, что для папы значило встречать у себя дома таких людей.

Потом папа ходил в старшую школу в Вязниках (это районный центр), причём пока не нашёл угол у какой-то родни, зимой добирался туда к началу уроков на лыжах – восемь км в один конец. Не Ломоносов, конечно, но тоже. А когда поехал в Москву поступать в МАИ, то тоже не знал, где там будет жить, что есть и как одеваться. Он рассказывал, что отец дал ему список из нескольких адресов людей, у которых можно попытаться остановиться на время поступления и поиска койки в общежитии. Одним из них был как раз Казакевич. Обошлось – удалось найти дальнего родственника…

А я вот о чём думаю. Бабушка Лиза и дедушка Коля хоть были сельскими учителями – по тамошним меркам, интеллигенцией, но всё же людьми достаточно простыми – из крестьян, отучились на рабфаке. Но было у них понимание, что дети должны шагнуть дальше их именно в знаниях, в уровне культуры, а вовсе не в положении (вообще быть функционером в деревне Станки считалось не очень-то почётно; папа рассказывал, как ребята дразнились: «Чайник-чайник, твой отец – начальник»). Папе его родители не могли помочь поступить в престижный институт, особо обеспечить материально, а тем более – составить протекцию в карьере. Во время учёбы приходилось жить впроголодь и разгружать по ночам вагоны, чтобы снять угол: мест в общежитии не было. Но они ему дали гораздо большее – желание думать и волю добиться всего самому.