Последняя седмица. Откровения позднего агностика

Я того же мнения: ностальгия – хорошая штука. Не зря ее называют грустным счастьем. Главное, чтобы воспоминания о прошлом, не казались лучше самого прошлого, и чтобы не застрять в нем. Говорят, старый, что малый. Может быть и так. Любопытно, однако, что старики, подчас упрямые, эгоистичные, ворчливые, способные на пакости, в отличие от малых деток не вызывают у нас умиления.

Столь грустные мысли овладевали мной все больше по мере того, как я вживался в образ скромного пациента и знакомился с основами пульмонологии на курсах у профессора в его аудитории, на стендах наглядной агитации в коридоре и в минуты общения с не очень любезными медсестрами на кушетке в процедурной комнате. Чтобы как-то отвлечься, развеять тоску и надвигающийся мрак, я звонил Юрику, и рассказывал о своем житье в казенном доме, какое оно у меня тут сытое и веселое. Он был рад звонку и быстро входил в понятие, выкликая из поминального списка имена тех, кто еще жив, а кого уж нет, словно дьячок, читающий на амвоне, кого за здравие, кого за упокой.

Из тех, кого знали и любили, первым делом помянули Кольку Вендеревского, жившего в старом поповском доме и похороненного далеко за церковной оградой, потому что местный священник запретил отпевать и хоронить «этого алкоголика» на старом кладбище рядом с отцовской могилой. Прах нести велел не через главные ворота и весь погост, как это принято у православных, а в обход – по бездорожью и неудобьям, словно басурманина. До сих пор не могу себе простить великий грех и страшное богохульство, но тогда я, честное слово, не удержался от языческой скверны и обложил настоятеля по матушке на чем свет стоит.

Траурная процессия из десятка крепких мужиков встретила эту гневную тираду одобрительным гулом и, подняв гроб с телом покойного на руки, словно хоругвь, двинулась к паперти. Отец Виктор, предавший Кольку анафеме, укрылся за алтарем. Родные и близкие, окончательно потеряв страх и смирение, перестали роптать и сосредоточились на скорби. Бабка Дарья – нанятая по такому случаю плакальщица снова подняла жуткий вой и давай испускать во всё горло прерывистые душераздирающие вопли.

Последний путь друга моего теперь лежал мимо стен храма Покрова Пресвятой Богородицы, фамильных склепов и каменных надгробий с именами богатых купцов, протоиереев и знатных граждан села Кудинова, и никто больше не пытался заслонить нам дорогу. На проплывавших мимо камнях встречались портреты знакомых, когда-то живших рядом с тобой людей с указанием даты рождения и смерти. А вот и Виноградов Павел Алексеевич – некогда директор совхоза «Кудиново», родитель мой и еще полдюжины братьев и сестер (1907 – 1977).

Снесли Колю на пустырь, упокоили на глиняном спуске с видом на запад, куда, по преданию, вместе с солнцем уходят души умерших. Поэт был прав: любовь к родному пепелищу, любовь к отеческим гробам – равно близкие нам чувства. Когда я с братьями бываю на кладбище, в родительскую субботу или на Пасху, обязательно иду на встречу с ним, чтобы еще раз увидеть его добрую, наивную улыбку, сказать ему, глядящему на мир вечный, мир живой с фотографии на дубовом кресте: «Привет, пират».

Пиратом его называли в школе не помню за что, кажется, за то, что сидел «на камчатке», то есть на задней парте, куда его за непослушание усадила учительница первая моя – Марья Дмитриевна, 75-летняя нервная и злая старушка. Левый глаз, которым она через очки зорко следила за поведением малолетних школяров, особенно лентяев и неучей, у нее был отмечен ярким голубым бельмом, отчего меж собой мы звали ее просто – «Косая». Колька у нее был на особом счету. Во-первых, потому, что жил по соседству и еще до школы большую часть времени (мать и отец работали на железной дороге) проводил в учительском доме, по сути – коммуналке, где педагоги сельской школы № 37 воспитывали его всем коллективом. Можно сказать, ребенок был достоянием всего педагогического сообщества.

Благодаря своим способностям и неотразимому обаянию, он, безусловно, выделялся из общей массы деревенских ребят.

Вполне возможно, эта коллективная опека сказалось на его пристрастии к наукам и образованию. Учился он хорошо, но от природы был отчаянно шкодлив и неусидчив. На уроках шалил, за что и получал свое от Марьи Дмитриевны, которая хватала его за шиворот, волокла к доске и больно щипала своими костлявыми пальцами. На переменах от нечего делать плясал барыню, показывал разные фокусы, танцевал вальс-бостон и пел любимую песню из фильма «Пятнадцатилетний капитан».

– По морям и океанам, – орал он с камчатки, – бродит наш пиратский черный флаг. Нас породила тьма, мы бродим, как чума…

Когда его наказывали за непослушание и ставили в угол, Колька бубнил под нос:

– Да, усидчивость хорошая черта, когда таланта нету ни черта.

Себя он считал потомком польской шляхты, которая хотела осесть на этой земле еще до короля Сигизмунда и гетмана Жолкевского. В Кудинове можно найти кости не только поляков, но и чуть ли не всех племен и народов, населявших добрую половину Европы в средние и более глубокие века, – греков, евреев, венгров, румын, прибалтов, не говоря уже о немцах и французах. Наполеоновские маршалы Даву и Ней держали здесь сторожевые посты, которые останавливали и грабили идущие от Москвы обозы с фуражом и провиантом.

Тут их и били лихие разбойники, партизаны, которыми якобы командовала местная старостиха Василиса. Звали ее, по одним данным, Матрёна, по другим – Фёкла. Сведения, как говорят в таких случаях, разнятся, но по свидетельству летописцев, местечко это было весьма бойким. Да и деревня наша, если заглянуть в церковные книги начала 16 века, имела иное название, ничего общего с нынешней идиллией и тревогами мирской суеты, – Покровский погост на речке Шероходке.

***

Сколько лет наше село носило это пугающее имя, согласно земельному кодексу или уложению об административно-территориальном делении, никто толком не знает. Но мистический туман вокруг этого холма у речки Шероходки, где стоит наша красавица церковь Покрова Пресвятой Богородицы, не рассеивался никогда. Потом оно стало называться село Покровское – Кудиново тож, тем не менее, жуткая символика продолжала жить и до сего дня напрашивается сама собой.

Здесь все покрыто таинственным флером, начиная с архитектуры и топографии, кончая слухами и преданьями, былью и небылью о колдунах и ведьмах, привидениях, живущих в объемном приделе храма, и призраках, вылезающих из могил по ночам. Выражение «кудиновские черти не боятся смерти», ставшее пословицей и частью народной речи, на мой взгляд, как нельзя лучше показывает отношение дальних мест к коренным жителям заколдованного села. И бытующее мнение, что Пресвятая Богородица раскинула здесь свой чудный покров, чаще всего подвергалось сомнению. Суровая действительность являла иную картину.

В 1945 – 46 годах здесь, в церковном подземелье обитала банда местных жиганов и беспризорников, наводившая страх и ужас на обитателей сопредельных городов и сел. Они действовали в радиусе полусотни километров – от Орехова-Зуева до Рогожской заставы, врывались в поезда и на вокзалы, нападали на инкассаторов, грабили магазины, продовольственные склады, состоятельных граждан. Богатую добычу, золото и драгоценности прятали в подземных ходах, которые, по некоторым данным, вели отсюда в Васильево и Каменку, что за несколько верст на той стороне железной дороги.

Кстати, выражение «на Кудыкину гору» в этих местах воспринималось не как сейчас, то есть неизвестно куда, а вполне конкретно – на Кудиновский погост, что означало конец всему или что-то в этом роде. Хотя с подельниками из соседнего Орехово-Зуевского района, где и сейчас находится деревня Кудыкино, местные лиходеи определенно держали связь.

Рассказывают, наводчицей, идейным вдохновителем и одновременно фактическим главарем кудиновских гангстеров была молодая красивая девица Алька Адамчик. Она не расставалась с пистолетом Вальтер ни на минуту и стреляла без промаха, особенно в упор. Сама приводила приговор в исполнение, если ненароком в воровской малине обнаруживался предатель или доносчик. Стукачей Алька карала беспощадно, однако это не спасло ее от провала, когда взвод автоматчиков однажды взял церковь в кольцо и ворвался в подвалы. Бандиты отстреливались, кого-то схватили, но большая часть скрылась в темных туннелях и осталась там, так и не выйдя на поверхность.

Говорят, их души до сих пор скитаются по зловещим лабиринтам. Иногда особо впечатлительные рассказывают, что вот только что или намедни опять слышали доносящиеся из-под земли глухие стоны. Вход завалили, но мы – ученики начальных классов после уроков нет-нет, да заглядывали в жуткую темь, разгребая доски и битые камни. Но углубиться далее, чем на пять-шесть метров не хватало духу. Услышав какой-нибудь слабый шорох впереди, мы цепенели от ужаса и, сломя голову, кидались назад.

Не могу утверждать, что все сказанное выше про банду доморощенных мафиози соответствует действительности. В пятидесятые годы я сам видел Альку у нас в совхозе живой и невредимой. Она занимала комнату в старом дворянском доме на втором этаже, вела незаметный, затворнический образ жизни и почти не общалась с соседями по коммуналке. Никто не смел ей сказать что-нибудь нелицеприятное, уличная шпана боялась смотреть ей в лицо и только уважительно что-то шептала вслед. Потом она вышла замуж и куда-то уехала. История всегда волнует, а уж история Покровского погоста…

Не могу также утверждать, что во все времена здесь было, как на кладбище, – тихо и спокойно. Скорее, наоборот. Жизнь то замирала, то била ключом, несмотря на ветры перемен, политическое ненастье и социальные катаклизмы. О чем свидетельствует хотя бы верный сын земли русской, талантливый писатель и большой патриот Михаил Николаевич Загоскин в своем романе «Юрий Милославский». В популярности его творения в те времена можно убедиться, читая, например, гоголевского «Ревизора». Даже Марья Антоновна, дочь городничего знала, что к чему. Помните, «Ах, маменька, там сказано, это господина Загоскина сочинение».

Трогательная, выбивающая слезу глава о венчании молодого князя, наследника знатной фамилии в нашей церкви в самый разгар освободительной войны против ляхов, на мой взгляд, является ярчайшей вершиной этого первого дитя отечественного романтизма. Во времена Пушкина книгу Загоскина читали, переписывали от руки, передавали из уст в уста. Сам Александр Сергеевич называл ее «одним из лучших романов нынешней эпохи. Дамы от него в восхищении». Не иметь ее в домашней библиотеке считалось неприличным, а не знать, что случилось в Кудинове в 1612 году – невежеством.

К сожалению, в те годы Михаил Загоскин не входил в программу школьного обучения, да и сегодня, по-моему, не входит. Но бьюсь об заклад, у нас среди деревенских не было человека, который бы с малых лет не знал про князя Милославского – не нынешнего Жоржа, «блестящего вора» из пьесы Михаила Булгакова и фильма Леонида Гайдая «Иван Васильевич меняет профессию», а про Юрия Дмитриевича – наследника древнего боярского рода, кого наряду с Мининым и Пожарским на Руси почитают как спасителя милого Отечества. Так или иначе, нетленное творение господина Загоскина под названием «Ю́рий Милосла́вский, или Русские в 1612 году» способствовало распространению слуха о Кудинове как о земле таинственной и мистической, где правит не царская воля, а несчастный случай и божий промысел.

Сам я не очень доверяю ходячим слухам и бытующим легендам о том, что село наше отмечено перстом божьим, что многие века оно находится под крылом ангелов-хранителей, благодаря чему якобы и хорошо сохранилось. Как говорят летописцы, для этого нет достаточных оснований. Но с другой стороны, должен признать, бессознательная, а потому, видимо, наиболее стойкая вера в провидение и великую оберегающую силу небесного Покрова греет душу, вселяет покой и некую благость. С ней не хочется расставаться. Народная молва и суеверия живут сами по себе, несмотря на опровержения иного умника или книжного червя. У меня же к этому отношение вполне есенинское:

Льется пламя в бездну зренья,

    В сердце радость детских снов,

    Я поверил от рожденья

    В Богородицын Покров.

В этом плане мы с другом моим Колькой были единомышленники. Он тоже был не шибко набожен, хотя и жил в старом кирпичном доме у церкви, который ему купила мать на доходы от продажи тюльпанов и клубники с приусадебного участка. Там-то у него и произошел конфликт с отцом Виктором, который отрезал у него кусок земли с огорода и поставил на нем общественный туалет.

Возмущенный такой несправедливостью и непомерной жадностью оборотистого попа Колька подал в суд, но районная Фемида оказалась слепа на оба глаза. С тех пор Колька еже больше стал независим в суждениях о столпах кудиновской церкви, о бескорыстии настоятеля местного прихода и значении религии в жизни общества. Зато знал наперечет всех святых, колдунов и ведьм, которые когда-либо жили или творили в округе. В былые времена с некоторыми из них водил дружбу и пил горькую.

А когда мы встречались с ним после долгой разлуки, поминал всех, как Радуницу, изливая горечь наболевшего. Подвыпив, становился особенно болтлив, ругал ханжей и лицемеров, обличал фарисейские порядки. Он не соглашался с Фрейдом в том, что бессознательное – это только наши тайные желания и фантазии. Они якобы противоречат общественной морали и слишком тревожат нас, чтобы быть осознанными.

– Чушь собачья, все не так. Это общественная мораль въелась в печёнки так глубоко, что мы следуем за ней машинально, как лунатики, и не ведаем греха, – жаловался он мне на равнодушие святых угодников. – Ты почему не закусываешь?

Про себя он еще говорил, что при всем желании не может подчинять личные интересы общественным в таких условиях, а посему не имеет права носить высокое звание сознательного члена общества. Коммунистического, а уж тем более капиталистического.

– Вот почему, ты мне скажи, раньше за это ругали, а теперь хвалят. То есть хвалят за то, за что ругали. Раньше ты мне был друг, товарищ и брат, а теперь, выходит дело, – волк. Ну и как, по-твоему, бытие первично или сознание? Вернее, отсутствие всякой сознательности.

***

Желание со всеми разобраться, во всем дойти до сути у Кольки было в крови. Касалось ли дело работы, поисков пути или душевной смуты, он шел до упора. Разумеется, эта неуемная, первобытная страсть ни к чему хорошему нормального человека привести не могла. Обычно все его попытки найти рациональное зерно в этой ахинее насчет рефлексии и бессознательного после второй рюмки кончались моральным опустошением и депрессией. Которая, впрочем, также длилась недолго. Последние капли водки, он выплескивал на землю – богам и устремлял незамутненный, лучистый взор на колокольню.

С этого момента я знал, что на него нисходит благодать и наступает момент озарения. Он оглядывал тихим взглядом шумящие над погостом тополя с черными папахами вороньих гнезд и стаями галок на ветвях, смиренное кладбище, и на его морщинистому лбу отражалась напряженная работа мысли, мучительная внутренняя борьба добра со злом. Так он настраивался на иной лад, и к нему постепенно возвращалось мистически-романтическое сознание. Как в детстве.

Оно придавало ему твердую уверенность в том, что близость к мощам покоящихся рядом праведников облегчает душу и наводит порядок в мыслях о вечном. О чем сам не раз говорил. Спустя минуту после тщетных попыток найти ответы на самые трудные вопросы нашего муторного бытия и современности, он благодарно возводил руки к небу и меланхолично с глубоким придыханием читал, словно молитву: «Как у Христа за пазухой».

Наверное, эта идиллическая картина помогала ему освободиться от кошмаров интуитивного, спонтанного и бессознательного. Он уже больше не обличал недостатки и язвы общества, не ссылался на Декарта, который ставил знак равенства между сознанием и психикой, на Спинозу с его аффектами и смутными идеями, на Лейбница и Шеллинга, которых немцы почитают как духовных отцов творящего мир начала, на Фихте и Шопенгауэра, исповедовавших принцип свободной деятельности человека… А про своего любимого Эдуарда фон Гартмана, воспевавшего пансихизм и всеобщую способность к ощущениям, вообще не вспоминал. Тон его реплик становился каким-то отрешенным. По крайней мере, на этот вечер.

– А ты думаешь, почему Веня Ерофеев, едучи в поезде Москва-Петушки, заговорил о божественной сути не где-нибудь в Купавне, Кучине или Салтыковке, а именно у нас, на станции Кудиново? Все остальные время он лишь пил и похабничал, а тут его – алкаша вдруг осенило. Как это?

Действительно, почему? Я как-то об этом не думал. В самом деле, Венечка ехал из Москвы от Курского вокзала за 101 километр, черту оседлости, где ждала его любимая девушка. Ехал со всеми остановками, и на каждом перегоне у него были любопытные диалоги с попутчиками на всякие разные темы. Но нигде и ни с кем он ни разу не обмолвился о христианской вере, всю дорогу молчал про церковь. Только в Кудинове, то есть в Электроуглях его прорвало.

Это довольно странно, думал я. Почему-то именно здесь ему явилось откровение, и он нашел лучшее средство от поверхностного атеизма – больше пить и меньше закусывать. Здесь он впервые и единственный раз покаялся за своего собрата – икающего безбожника. Именно на нашей станции, на подъезде к которой от 33-го километра видны купола Покровской церкви, объявил на весь свет, что верит в промысел свыше и больше не заикается о противоборстве.

– Да, чудно, – признал я и спросил, чего он еще накопал о нашей малой родине с тех пор, как мы не виделись.

Колька с детских лет интересовался историей села, вел кружок в школе, и с годами у него скопился внушительный архив бумаг, грамот и документов, касающихся нашей церкви. Он первый из нас поступил в институт, в МАДИ у метро «Аэропорт», но не закончил, его выгнали с третьего курса «за аморальное поведение, преклонение перед чуждой буржуазной культурой и стиляжничество». Основанием явилось письмо председателя Кудиновского сельсовета – С. Михайлова, где тот настоящим сообщал, что студент Вендеревский позорит облик советской молодежи, танцует стилем в деревенском клубе.

Это был приговор. Колька завербовался шофером на севера и работал там года два, пока судьба-злодейка не преподнесла ему еще один сюрприз. Ему грозила тюрьма за то, что, переправляясь по зимнику, утопил в речке Анюй на Колыме машину с дорогим имуществом одного прииска, хотя сам успел выбраться из-подо льда и остаться в живых.

Надо сказать, глава местной советской власти в Кудинове не был уважаемым в народе человеком. За глаза его называли «стукач», унтер Пришибеев, или просто Серёга. Говорят, многих он отправил в не столь отдаленные места за анекдоты, моральную неустойчивость и антисоветскую пропаганду. Пацаны старались как можно меньше с ним встречаться и не попадать в его поле зрения, которое было довольно обширным. В сельсовет входило несколько окольных деревень – собственно Кудиново, деревня Новая, Белая, Кудиновская слобода и Черепково с общим населением около 5 тысяч человек.

Он входил в клуб, опирался сутулой спиной на косяк двери, засовывал в рот леденец и стоял в этой позе, словно злой демон или мрачный истукан, глядя из-под мохнатых бровей на танцующие пары, и пытался понять, не крутит ли киномеханик Иван, он же штатный диск-жокей по совместительству, на старой радиоле виниловые пленки с музыкой тлетворного Запада. Иногда врывался в круг, хватал за шиворот особо отличившихся и тащил на улицу. Меня и нашу компанию он почему-то не трогал, только сверлил этот веселый, беззаботный мир ненавидящим взглядом, не мешая отплясывать буги-вуги и выписывать кренделя.

Кстати, в той же компании любителей джаза можно было видеть и его сына Володьку, который хоть и побаивался отца, но виду не подавал и судорожно дергался вместе с нами, очарованный магией рок-н-ролла. Потом, много лет спустя, военный летчик Владимир Сергеевич Михайлов стал главкомом ВВС РФ. Говорят, звезду Героя России он получил за участие в операции по ликвидации в Чечне мятежного генерала Джохара Дудаева. Если так, то вполне возможно, могли бы увидеться. В тот день я был в Майкопе и в Грозном, делая репортаж с похорон на улице Шекспира. Но не довелось.

***

Довелось только через несколько лет встретить еще одного друга детства – Лешку Воронцова, с которым тоже учились в одной школе и в одном техникуме. К тому времени Лёшка стал видной фигурой и занимал пост председателя Московской областной думы, входил в какую-то комиссию при Совете Федерации на Большой Дмитровке, куда я иногда ходил за интервью пешком из редакции на Пушкинской площади. Встреча была случайна и коротка. Как-то мы проезжали мимо его дома на слободке, и Колька сказал, что видел Воронцова утром у него во дворе.

Остановились у глухого забора, постучали. Сначала вышел охранник, спросил кто такие, чего надо, потом исчез, лязгнув железным запором. Минут через пять появился сам Лёшка. Мы не виделись больше тридцати лет, у меня радостно билось сердце, как это бывает при нечаянной встрече с тем, кого раньше знал и почитал как близкого товарища. Я уж готов был кинуться в объятия, как Максим Максимович к Печорину, но Лёшка устало повалился на траву и как-то заученно, то ли хвастая, то ли намекая на строгую иерархию, произнес:

– Я большой государственный и политический деятель.

От такого приветственного слова у меня пропал не только голос, но и желание задавать дежурные вопросы про жизнь и здоровье. Это все, что он мне сказал и что я от него услышал. Сам я про себя ничего такого сказать, естественно, не мог, обрисовал лишь вкратце свой путь, отмеченный малыми вехами в большой журналистике. Но Лешку это не тронуло. По долгу службы он, конечно, читал прессу и хорошо знал, кем я был, когда и где находился, что писал и делал. На этом и расстались. И лишь вчера Юрик мне сообщил по телефону, что Лёшка, его сосед по Кудиновской слободке, умер. Аккурат на 9 мая, когда я с сыном Павлом шел по Тверской в колоннах Бессмертного полка и нес портрет моего дяди Алексея Алексеевича Виноградова, бравшего Берлин в апреле-мае 1945 года.

– Почему, – спросил я.

– Пил.

Я долго не мог понять, отчего два человека, хорошо знавшие друг друга в юности, считавшиеся почти братьями до ухода в армию, не нашли, что сказать при встрече и не захотели узнать, как прошли эти годы. Иногда я вспоминал его и надеялся, что судьба еще сведет нас вместе, и нам будет о чем поговорить и что-то рассказать друг другу. Это же должно быть интересно – связующая нить, долг вежливости, зов предков, люди одной крови и все такое… Я еще думал, что успею сказать ему, услышать от него нечто важное, что поможет мне понять собственную жизнь, к которой у меня тоже немало вопросов, остающихся без ответа.

Но не вышло, Лёшка ушел, не прощаясь, его уже не достать. Только потом, спустя некоторое время, до меня стало доходить, что ему человеку с большой долей врожденного тщеславия и благоприобретенной гордыни, на момент истечения срока служебных полномочий и заката чиновничьей карьеры, наверное, нечего было сказать. И может быть, на свидание со мной, как на свидание с безмятежной юностью, он шел как на страшный суд. Единственное, что мне удалось потом найти в публичном доступе, это короткая справка в Википедии. Она подтверждает, что тогда он говорил мне правду.

Алексей Алексеевич Воронцов, закончивший Кудиновский машиностроительный техникум, Всесоюзный заочный машиностроительный институт, свидетельствует этот универсальный источник поверхностных знаний, эрзац начального школьного образования, действительно являлся государственным и политическим деятелем. Имеет две награды – медаль «За отвагу на пожаре» и «Ветеран труда». Где и когда он отличился при тушении огня и кого спас, доподлинно неизвестно, а ветеранскую медаль за выслугу лет в те годы вручали всем, кто отработал на производстве 25 лет. Мне тоже такую выдали в «Известиях», только, я ее потерял, осталась лишь запись в трудовой книжке.

Трудовую деятельность в те годы мы начинали рано – лет в пятнадцать, шестнадцать, подрабатывая на стройках или в совхозе во время каникул. Платили, конечно, мало, денег на гулянку не хватало, и чтобы их было побольше, шли на различные авантюры. Однажды летней ночью Лешка предложил наведаться в колхозный амбар, который располагался в храме Пресвятой Богородицы, чтобы вытащить оттуда пару мешков зерна. Их можно было продать местным хозяйкам на корм скоту или курам и получить за это гораздо больше, чем ты бы заработал на стройке того же свинарника. Будучи автором этой идеи, он взял на себя и разработку всей операции до мельчайших деталей.

По узкой лестнице мы поднимались на звонницу, а оттуда через пролом в крыше спускались на метров десять по веревке в придел святителя Николая Чудотворца, где и лежало смолоченное на деревенском току зерно. Оно поднималось сыпучим конусом, словно пирамида Хеопса, от пола к алтарю и отливало золотым блеском в призрачном свете Луны, светившей ярким отполированным диском сквозь щели и окна главной молельни. Под самым сводом хлопали крыльями летучие мыши, кричали совы. Со стен и потолка на нас, карабкающихся по зыбким склонам этой пирамиды, глядели святые угодники, и в их глазах, очерченных киноварью и сурьмой, мне грезился немой укор и строгая отеческая журьба. Ох, и натерпелись мы страху.