Последняя седмица. Откровения позднего агностика

Тем не менее, исследования в этом направлении ведутся. И что интересно: русские биохакеры и тут оказались впереди планеты всей. Они изготовили миниатюрный блок, который может записывать и хранить на карте памяти все мысли, возникающие в нашем мозгу в течение недели. Даже самые незначительные и потаенные. Устройство получило кодовое название «Седмица», имеет форму браслета, который работает без подзарядки семь дней.

Один экземпляр Андрей привез в Москву на испытание и дал мне его поносить, зная, что завтра я отправляюсь в больницу. Так я оказался в роли подопытного кролика и одновременно первого клиента, с кем он решился провести эксперимент в наиболее благоприятных, с его точки зрения, условиях – максимального покоя, обоюдного согласия и тотального надзора со стороны медицинского персонала.

Он только просил меня никому не болтать, вести себя спокойно, не напрягаться, не истерить и не впадать в транс по любому случаю. Я, признаться, сначала не верил ни единому слову насчет его прибора и думал, что молодые люди просто дурачатся, хотят меня разыграть старика и посмеяться над моей компьютерной отсталостью. Нынешняя молодежь, надо отдать ей должное, в этом плане шагнула далеко вперед по сравнению с нами. Порой кажется, она уже окончательно ушла за горизонт виртуального мира, бессознательно осела там, заблудившись в лабиринтах густых сетей, и уже не знает, как из них вылезти. Причудливая яркая картинка, нарисованная чьей-то рукой, заменяет им настоящую жизнь. Что там за горизонтом, неведомо.

– Боюсь, эти электронные создания когда-нибудь заменят нам Бога, – говорил Андрей. – Я там на открытии Церкви Кремниевой долины встречал адептов новой религии. Явился весь бомонд Сан-Франциско, Лос-Анджелеса и Голливуда. Шабаш почище Вальпургиевой ночи. Эти верят лишь в цифровой разум.

– Ты, я гляжу, Андрюша, прямо как Маск, – пожалел я гостя. – Тоже маешься, совесть мучает, а делаешь своё черное дело…

– Науку и прогресс не остановить. А если, что не так, извините, – сказал Андрей и попросил еще раз меньше думать о сущности бытия и смысле жизни.

В первую очередь он опасался за техническое состояние гаджета.

– Подобные мысли, сводившие людей с ума на протяжении многих столетий, могут сбить с толку любую конструкцию, – предупредил он.

Если изделие выйдет из строя раньше гарантийного срока, это грозит финансовыми потерями по условиям договора с Илоном Маском. Логично, подумал я и обещал беречь гаджет от лишних хлопот и перенапряжения.

Но, кончено, забыл о своем обещании на другой же день, как, впрочем, о его существовании. Окружающие меня пациенты тоже не особенно вникали, что я там у меня на левой руке, и лишь некоторые любители всякий раз заговорить с первым встречным-поперечным спрашивали, который час. Он мне не мешал даже тогда, когда сестра Лиля в очередной раз искала место, где воткнуть иголку от капельницы. Мешало другое. Уже на второй день лечения и мощной терапии я почувствовал, что наряду с тошнотой, синеющей кожей, коликами в подбрюшье и расстройством желудка у меня временами начинает темнеть в глазах и мутиться рассудок.

***

Обнаружил я это под конец дня, когда взял почитать какую-то книгу, лежавшую на подоконнике вместе с другой макулатурой, оставшейся от предыдущей смены больных. Существует поверье, что из больницы нельзя выносить книги, газеты, журналы, которые принес с собой из дома. Это якобы дурная примета. Читая, значит, некий бульварный роман, по-моему, Дарьи Донцовой, не помню названия, вдруг заметил, что картины, возникающие в моем воображении, не соответствуют тому, о чем пишется в книге. Дарья своим легким языком говорит о деревне, где шумят сады и растут огурцы на грядках, а мне мерещилось, будто я только что наслаждался чтением эссе, написанных рукой мастера.

Изящная словесность, художественное чутье и свежесть мысли говорили о многом. Тексты были довольно высокого качества, и я стал завидовать автору, понимая, что сам бы так никогда не сумел, хотя и пытался иногда подражать таким зубрам отечественной прозы, как Юрий Нагибин или Сергей Довлатов. По крайней мере, старался держать марку и не опускаться до банальной графомании, когда писал из-за рубежа корреспонденции и очерки для широкой аудитории и вел рассказ от первого лица.

Здесь как раз тот самый случай. Автор как бы рассказывал о себе, о своих поездках по тем самым странам, где некогда бывал и я, но не увидел многое из того, что увидел он и смог так мило отразить. Но когда я листал обратно страницы изрядно потрепанного детектива, чтобы еще раз перечитать и насладиться утонченностью мечты, то ничего подобного там не было. А были все те же огороды, деревенские избы, завалинки и монотонные речи старожилов. Откуда взялись эти великолепные пейзажи, люди, города и страны, ума не приложу.

Я вышел на лестничную клетку, где находилась так называемая «переговорная», куда все бегали звонить по своим делам, чтобы никому не мешать, и чтоб никто не подслушивал. Там у широкого окна, выходящего на улицу Шкулёва, стояли два мужика из гнойного отделения, что на шестом этаже, и, надрываясь, что-то орали в трубку своим абонентам, кляня на чем свет стоит казенное житие и «этих паразитов». Каких именно, я не понял, но речь, судя по всему, шла об охранниках и медперсонале.

Я набрал номер Андрея и как можно тише спросил, не его ли браслет, вместо того, чтобы следить за функцией моего мозга, лезет в душу с этими глюками и миражами. Не он ли сбивает меня с толку и лишает покоя? Эта дезориентация во времени и пространстве беспокоит и внушает страх, словно дурная болезнь. Ведь аберрация памяти – это диагноз, жаловался я. Не хватало, чтоб Светлана Витальевна прописала мне ещё какое-нибудь укол. Но Андрей сказал, что «Седмица» тут не при чем, она дама деликатная, а посему не станет будоражить мое сознание, в отличие от эмпирического бытия, и посоветовал еще раз прочесть Женитьбу Фигаро или Маркса первый том.

– Нет, нет, не Маска, не к ночи будь он помянут, а Карла Маркса. Ну того самого автора теории прибавочной стоимости. И главное, не волнуйтесь. Спокойной ночи!

– Спокойной ночи, – рассеянно ответил я, вернулся в палату и сунул мобильник под подушку.

Но забыть о браслете на запястье я уже не мог. Не замечать его назойливого внимания к моей личности больше не удавалось. Не то, чтоб меня вдруг охватила паника или ксенофобия, нет, я просто заметил, что этот внутренний дискомфорт все больше утомляет. Мне казалось, что это не просто девайс, а какое-то неведомое существо, которое я недооцениваю, и оно имеет власть надо мной. А почему бы и нет.

Будь я на месте Андрея или Илона Маска, я бы наделил его способностью реагировать на обыкновенные инстинкты, поощрять хорошие эмоции и подавлять плохие. Например, я испытываю удовольствие от близости к какому-нибудь телу. Ну скажем, к бутылке боржоми, которую мне от щедрот своих подарил Гога, или тарелке украинского борща, которую на обед принесла буфетчица Клава. Девайс тут же реагирует и посылает мне флюиды блаженства. А когда наоборот, выходя из процедурной, я ругаю про себя всю нашу грёбаную медицину и особенно полногрудую Валентину, взявшую из меня повторно три шприца крови на анализ, хорошо бы услышать изнутри ласковый голос, чтоб утихла боль и досада.

Так нет же, он видит насквозь, а я даже не знаю, на какую кнопку нажать, чтобы его отключить. Вот что обидно. Хотя, по правде говоря, его неутомимая работа в режиме нон-стоп, если о ней не думать, особо никаких хлопот не доставляет. Ну пускай себе пишет, хрен бы с ним, не бери в голову, думал я, лежа поверх одеяла. По реке плывёт топор из села Чугуева, ну и пусть себе плывёт железяка…

Но с другой стороны это глухое молчание действует на нервы, как это бывает при общении с глухонемыми. Если ты такой умный, давай поговорим. Даже Маяковский вступал в разговор с Солнцем у себя на даче в Мамонтовке рядом с Акуловой горой. Вот если бы установить с этим бездушным гаджетом контакт в режиме полудуплекс. Я в армии был радистом, отлично владел азбукой Морзе и любил именно такой способ передачи информации. А не симплекс, когда только в одну сторону.

Человек я общительный, и ничего удивительного в том нет, что жажда общения с этим устройством, ставшим частью моего эго, становилась все более нестерпимой. Особенно после того, как все легли спать, и Федя начал свой жуткий концерт. На темном небе сияла полная Луна, заливая через окно душные кубы отведенного по норме ионизированного воздуха каким-то мистически призрачным светом. Оптимизма от ее свечения не прибавилось, на душе по-прежнему скребли кошки. От полнолуния, когда все чистое ложится, а все нечистое встает, ничего хорошего не жди. А ожидание худшего, говорил Зигмунд Фрейд, – естественное состояние всякого нормального человека.

***

А что, если это чудовище, действительно, начнет мыслить, отвечать на мои реплики и вести диалог, подумал я со страхом. Что тогда? Ну, тогда бы я его спросил для начала, какой у него коэффициент интеллекта, чтобы не попасть впросак и не нарваться на сомнительный комплимент. Он бы мне, например, ответил, что его айкью по шкале Стэнфорда-Бине около 70, что значит, умственно отсталый, и в этом случае мне бы легче было найти с ним общий язык. Ничего страшного, если коэффициент будет чуть выше, ну этак около 90 или 100.

Тоже хорошо, интересно будет поспорить. Я б его спросил о международном положении, о ситуации в Сирии, о курсе доллара и ценах на нефть. Что бы оно сказало? А оно, наверное, сказало бы, что это не интересно, давай лучше поговорим о чем-нибудь насущном. Например, о вере в Бога, семейных отношениях или цветных революциях. Ну давай, соглашаюсь я и спрашиваю, ходит ли оно е церковь.

– Да хожу, – ответило чудовище. – Но, не как прихожанин, а как пастырь. Я читаю людям проповеди с амвона, псалмы, молитвы, поминаю за здравие, за упокой, пою Аллилуйя и Святый Боже.

– Ну это не совсем то, что я тебя спрашиваю. Эка невидаль. Я сам видел в лютеранских храмах Германии, в частности, в Шлосс-кирхе, кафедральном соборе Виттенберга, кстати, земля Саксония-Анхальт, робота-священника, который благословляет верующих и читает Библию. И это на родине Мартина Лютера, немцы совсем рехнулись, либеральные ценности мутят их разум. Ты мне лучше скажи о душе, она у тебя есть?

– Есть, есть, только не такая, как у тебя. Не та бессмертная субстанция, которая живет в вашем представлении, и не божественная сущность, в которой якобы отражена природа человека.

– То есть?

– То есть, я не переживаю по всякой ерунде, не мучаюсь и не занимаюсь самоедством. Мозговой интерфейс у меня в порядке, в его основе лежит биологически обратная связь, он избавлен от подобных функций. А посему более совершенен.

– Ты хочешь сказать, что подобные тебе механизмы более успешны и более жизнеспособны, чем создания Творца?

– Вот именно. Но все зависит от того, что считать положительными качествами, а что отрицательными. Если человек перестает чувствовать себя несчастным, разве это плохо? А что касается Всевышнего, то общение с ним – это просто личное ощущение и ничего более.

Дальше разговор пошел, как это не печально, по наезженной в мировой литературе колее. Мелькнули сцены из романов, в частности, диалог из одной антиутопии Хаксли. В этом эпизоде я выступал в роли Дикаря, попавшего в общество потребления и всеобщего благоденствия, а мой собеседник с безупречным мозговым интерфейсом – в роли главуправителя Западной Европы Мустафы Монда.

Он мне доказывал, что люди, генетически смоделированные и выращенные в инкубаторах, образуют наиболее стабильный конгломерат, где нет противоречий, эпидемий, войн, революций и социального неравенства. Чем плохо? Все удобно, стерильно, рационально, крепко схвачено. Каждый знает свое место, доволен и не артачится. А если кто и начинает проявлять недовольство (брак возможен на уровне двух процентов), то их выселяют на далекие острова, где живут такие же смутьяны. Им там веселее. По-моему, гуманно.

– Все это я где-то уже слышал, и не однажды.

Действительно, творения Олдоса Хаксли, японца Кадзуо Исигуро, Джорджа Оруэлла кишит подобными сюжетами. А мы, неискушенные в этой казуистике, не очень устойчивые морально, воспринимаем её как истину в последней инстанции, чуть не как откровения Иоанна Богослова. Наше природное любопытство и жажда острых ощущений, пытался я настроить мозги на нужную волну, иногда заводят нас в область ирреальности и абсурда, который ничего кроме отупения, прострации и чувства безысходности не вызывает.

Это лично у меня. Про остальных ничего сказать не могу. У всех по-разному. Иные продолжают тянуть резину, снимают фильмы, пишут статьи, книги, несут эту ахинею и дальше, внушая доверчивой публике свои понятия о том, что такое хорошо, что такое плохо. Если обратиться к методам системного анализа, мысленно убеждал я человека-невидимку, надо признать, что больше всего это делается из банальной корысти, соображений личной выгоды – финансовой и политической. Не так ли?

Но вот что любопытно, по Фрейду больше всех на этом поприще отличились англичане, известные всем мастера заплечных дел, прожжённые интриганы и канальи. По этой части им нет равных. Возьмем хотя бы шекспировские пьесы с бесконечными отравлениями и казнями, похождения Джеймса Бонда в несметном количестве серий или последний пример – дело Скрипалей.

Не зря говорят французы, склонность к заговорам, интригам и промыванию чужих мозгов у англичан в крови, она подобна эпидемии, имеющей признаки узколобого национализма. Ни одна другая нация не дала миру столько авторов, преуспевших на ниве спекулятивного фэнтези. Взять опять же упомянутую выше троицу: первый – чистокровный брит, второй, хоть и японец, но англичанин по паспорту, третий – австралиец, но тоже имел лондонскую прописку.

То, чем пичкают они любителей подобного чтива, – пища для незрелого, неокрепшего ума, манная каша, которую не надо разжевывать, остается только проглотить и ни о чем не думать. Об этом только что говорил сосед Митрич, доедая упаковку йогурта «Эрман» на сон грядущий. Не от них ли, идейных столпов англосаксов пошла есть манера всем навязывать либеральные ценности, где главное мерило – деньги, а в морали и нравственности – свобода иной ориентации.

– По зомби-ящику только и слышно – купи, пей, жри, бери кредиты, а лучше микро-кредиты, развлекайся, гуляй рванина, – приканчивал он десерт, облизывая ложку и сладко потягиваясь. – Реклама великая вещь.

В общем, дорогой мой гаджет-стукач, плавали-знаем. Старая песня на новый лад, искусственный интеллект, цифровое благо и все такое… Обыкновенная манипуляция, ничего более, нас на мякине не проведешь… Знаем, для чего ты лезешь в душу. Небось уже записаны все ходы моей беспокойной мысли, файлы отправлены куда надо, и там вся моя подноготная. Говори, на кого работаешь, сукин ты сын. Хочешь всех нас сделать биороботами с искусственным интеллектом. Но о плохом думать не хотелось. К тому же Андрей просил не ругаться, не скандалить и по возможности избегать интеллектуального конфликта с «безмозглой цифрой». Но та продолжала атаковать, давить на психику цитатами из современной классики.

– Сами люди никогда не построят справедливое будущее. Его может обеспечить только ИИ. Чем быстрее вы поймете эту аксиому, тем быстрее наступит счастье для каждого индивида.

– А если я не хочу ваших стерильных удобств. Уж не о поголовной ли стерилизации идет речь. Нельзя же быть совершенно безгрешным, как мать Тереза или святой Януарий.

– Все зависит от вас. Вы сами можете запрограммировать диапазон свобод и желаний. По сути, это то же самое, что написание законов.

– Но я не такой уж законопослушный, как вам кажется. Я даже люблю иногда нарушать законы. Сознание, что они пишутся не для меня, греет душу. К сожалению или к счастью, я не такой, как все. Люблю спорить, возражать, доказывать, рассуждать. Могу я, в конце концов, иметь право на самость, а лучше на инакость? Или я – тварь дрожащая?

Тут что-то случилось с моим виртуальным собеседником, и он впервые не смог мне возразить что-либо по сути. Он надолго замолчал и не нашел ничего лучшего, как прочитать мне в очередной раз лекцию о рациональном мироустройстве.

– Это и есть путь в бездну. Вот почему мы отрицаем перемены. Всякая реформа – угроза нашей стабильности. А вы, получается, требуете права быть несчастными. Неуместное желание.

Одно из двух – или он перегрелся, оказался не готов к такому накалу дискуссий, или не понял меня до конца, вернее не распознал значения некоторых слов из моего экспрессивного лексикона. Так или иначе, эта заминка в нашем разговоре существенно поколебала мою веру в безграничные возможности искусственного интеллекта.

Тем не менее, я остался доволен, и у меня сложилось твердое убеждение, что все это время, пока Федя храпит, как собака, я не зря общался с этой неодушевленной штуковиной. При всей ее миниатюрности она, следует признать, держалась со мной на равных, не уступала в красноречии, давала вполне ясные, не глупые ответы на, казалось бы, умные вопросы.

А может, это был сон – вещий или в руку… А может, я сам все это время с собой разговаривал… В ночном забытьи или бреду горячечном, и никакого вмешательства извне в мою личную жизнь не было… Не знаю, может быть

День третий. Кудиново

Этой ночью Фёдер превзошел сам себя. Он храпел так неистово, что даже флегматичный Гога стал нервно ползать по койке туда-сюда и что-то бормотать по-грузински:

– Тквэни дахмарэба мч'ирдэба! Вах, ар шэмэхо!

А безразличный ко всему Евгений нервно сдёрнул с головы наушники и опять включил мобильник. Экран засветился в ночи ласковым призрачным светом, отвлекая внимание и вселяя надежду на скорое вызволение. Мы повернулись в его сторону. По видео давали какой-то боевик, и мелькающие картинки на дисплее удивительным образом совпадали со звучными руладами Феди по накалу страстей и фабуле. В некоторых местах Фёдор точно попадал под выстрел пистолета или взрыв авиационной бомбы, будто заранее знал, в какой октаве и тональности нужно озвучить данный момент. Я старался не отличаться от других, терпел, как мог, и ждал своего часа.

Терпению пришел конец в половине третьего, когда уже все зрители, до этого стойко переносившие тяготы морального и физического террора, сами стали похрапывать. Мобильник Евгения все еще показывал сцены из звездных войн, и сам он, кажется, унесся в далекий космос. Наушники съехали на нос, лицо приняло не общее выражение. Я же не мог сомкнуть глаз и только чувствовал, как с гибельным восторгом приближаюсь к некой черте, за которой открывается бездна. Надо что-то делать, пока не хватила кондрашка, припадок или хуже того – апоплексия, думал я.

Собрав пожитки и постельное бельё, я тихо вышел в темный коридор, нашел там койку за ширмой с надписью «Клизменная» и улегся на неё. Она приняла меня, как родного. Показалась колыбелью, периной и свадебным ложе одновременно. Такого блаженства я не испытывал давно. Вокруг царила ночная мгла, тишь и благодать. Много ли человеку надо, смиренно думал я, натягивая одеяло и впервые с удовольствием засыпая за эти два дня больничной Голгофы. Но блаженству не суждено было длиться. В тот самый момент, когда я с головой окунулся в сладкую дрёму, включились яркие софиты на потолке, как в операционной, и чей-то истеричный голос прокричал над ухом:

– Это кто здесь командует? Фамилия!

Ужель та самая Татьяна… Да, это была она – то ли старшая сестра, то ли ключница, которую все боялись и заискивали, как перед свирепым начальником в местах лишения свободы. Она была царь и бог для всех обитателей «Седьмого неба», как еще в шутку называли мы наш этаж. Ее побаивались даже врачи и предпочитали не связываться, когда дело касалось распорядка. Она тыкала пальцем в инструкцию и грозила привлечь к ответу любого, кто ее нарушит. Судя по всему, я совершил нечто совсем криминальное, сменив дислокацию без ее ведома, отчего ее разум возмутился до крайней степени. Как она сказала, за такое – выписка, и прошипела, уходя, по-змеиному:

– Ты меня еще попомнишь.

Она оказалась права, вовек мне не забыть ее волос стеклянный дым… Спать мне больше не дали. Включили свет в коридоре, вызвали уборщицу мыть полы. Та вышла сонная, завела двигатель и принялась шмыгать вдоль моей койки. Наступала суббота, за ней воскресенье – дни, когда врачей не бывает, и вся полнота власти на эти выходные сосредотачивалась в руках сестры-хозяйки «Седьмого неба» – Татьяны-громовержца. Ждать от нее милости не имело смысла, кто оправдывается, тот сам себя обвиняет. Сердитая ключница еще больше входила в раж и кричала еще громче, если я жаловался на недосып, резь в глазах и злую судьбу.

В глубине еще оставалась надежда, что она скоро угомонится, сменит гнев на милость и, как все нормальные дети Гиппократа, встанет на путь милосердия и человеколюбия. Но старая дева была не робкого десятка. Она явно наслаждалась своей неограниченной властью, и мне не хотелось лишать ее удовольствия издеваться над калеками и убогими.

Истекали вторые сутки моего пребывания в больнице на Волжских прудах. Заканчивалась еще одна бессонная ночь. Если бы я знал, какую шутку она сыграет со мной, из-за чего я не по собственной воле должен буду покинуть этот не лучший, но все-таки благословенный мир, наверное, постарался бы успеть еще чего-нибудь сказать, изобразить, поправить. Если бы знал…

Утро Третьего дня Православного Рождества выдалось ярким и погожим. Мороз, сверкающее за окном солнце, воскресшая любовь к жизни, детские ощущения праздника и уютного бытия, проблески здравого смысла и самых примитивных инстинктов вселяли уверенность, что еще не все потеряно, что будет день и будет пища…

С восьми утра пришла новая смена, приняла дела, и все, казалось, пошло по-старому, но вскоре я почувствовал, что по-старому уже не будет. Сестры, прежде отвечавшие на «Здравствуйте!», на этот раз молчали, отворачивались и проходили мимо, на завтрак мне дали горелый кусок омлета и меньше сахару, чем обычно, хлеб пришлось доставать из тумбочки свой. Кастелянша постоянно ходила к шкафу, что стоял у изголовья, хлопала створками и все приговаривала, глядя в молю сторону:

– Опять кто-то лазил.

Я понял, что мне объявлена война, и из нее не выйти победителем. Федя говорил, как здесь поступают с нарушителями дисциплины. Их берут «на поруки» и начинают воспитывать всем трудовым коллективом как отпетых негодяев.

Господи, взмолился я, за что караешь, судьба, за что гонишь… Ночью я бежал из палаты, надеясь найти покой и уединение, но выходит, оказался в чужом стане, и пощады не жди. Чёрт дернул меня бегать с места на место, лежал бы себе рядом с Федей, Гогой, Евгением, Наум Моисеевичем и Митричем. Хорошие ребята, с ним так было надежно и приятно. Но пути назад не было. Я лежал один у стенки, как обрубок у дороги, а мимо своим чередом, по штатному расписанию текла обычная лазаретная жизнь. Говорить было не с кем, да и не хотелось. Мои друзья, не обнаружив меня утром рядом, принялись выяснять, куда я делся, уж не отдал ли концы. А выслушав официальную версию в изложении Татьяны, записали в дезертиры.

Но и в одиночестве есть своя прелесть. Ибо гласит народная мудрость – нет худа без добра; не было бы счастья, да несчастье помогло; что Господь ни делает, все к лучшему; теля умерло, хлева прибыло… И в этой мудрости я находил успокоение. Поистине, нет ничего лучше, сказал поэт, чем наедине с самим собой ворошить былое, размышлять о вечности, сомневаться в непорочности идей, гипотез, восприятия и, кстати, самого зачатия.

***

Воспоминания, воспоминания…

В больничной тиши они текут спокойной, гладкой рекой, то ускоряя, то замедляя бег, и в ней, словно в водах Стикса, отражается вся твоя счастливая и горькая жизнь без фантазий, купюр и прикрас. Течение лет кажется бесконечным и исчезает за горизонтом на какое-то время лишь тогда, когда берут свое вменённые тебе обязанности и суета неотложных дел. В данном случае к таким делам я бы отнес назначенные свыше процедуры, команды на выход и осмотры. Но была суббота.

На вопрос, почему старики часто поминают молодость, а то и впадают в ребячество, медицинская наука не дает точного ответа. Одни говорят, делать это их заставляют хронические болезни и недуги, житейские проблемы и множественное сознание. Мол, каждый хочет вернуться туда, где его ничего не беспокоит, ни в моральном, ни в физическом плане. Другие уверяют, все дело в потенции, если ее нет, пиши пропало. Медицинский факт – одинокие люди, фантазеры с неустойчивой системой испытывают ностальгию по ушедшим годам сильнее, чем суетливые типы, вечно чем-то озабоченные представители малого бизнеса и среднего класса, а также всякого рода умельцы. Им скучать некогда, они реже впадают в маразм и в детство.

Первые, отмечают психологи, живут воспоминаниями. Это для них бальзам по сердцу, хоть и пребывают на грани деменции, то есть нажитого слабоумия, или олигофрении альцгеймеровского типа. Вторые устремлены в будущее, потому что настоящее тускло и уныло. У них впереди инфаркты, стенокардия, инсульты. Но те и другие сходятся в одном – что пройдет, то будет мило. Да, картинки из детства не тускнеют с годами.