На дне. Дачники

Итак, Лука не лжет, даже не уклоняется от правды. Он очень точно отвечает на вопрос Пепла («Слушай, старик: Бог есть?»): «Коли веришь, – есть; не веришь, – нет…»

Нужно помнить, что, согласно православным представлениям, Бог находится («почивает») лишь в душе человека верующего. А в душе неверующего Бог отсутствует; человека же, осквернившего свою душу, Бог покидает и уже не служит ему спасителем…

Сказанное о Луке вовсе не значит, что он идеальный герой. Его характер сложен. В нем есть и доля снисходительного равнодушия, и расчетливой осмотрительности, и даже эгоизма.

Между тем в споры о правде Актер вносит еще один значительный мотив, читая строки из стихотворения П. Беранже «Безумцы». В нем нет, однако, однозначного противопоставления святой правды и успокаивающей лжи. Его мысль сложнее. В нем говорится о дерзкой до безумия человеческой мысли, способной, как солнце, осветить путь человечеству. И в этой дерзости есть своя правда.

Есть еще одна существеннейшая сторона пьесы М.Горького, далеко не достаточно проясненная исследователями, – область веры. Веры как личного убеждения и веры как истинного знания, имеющего «недосказываемые начала, будучи удостоверением в вещах, превышающих ум и слово» (св. Максим Исповедник).

Ночлежники иногда вспоминают и беседуют о вере, но чаще всего понимают ее в обыденном смысле. Поглощенные нелегкой добычей хлеба насущного, обитатели «дна» в большинстве своем глубоко равнодушны ко всему надобыденному: к Вечному, Святому, к Богу. Мысли обо всем этом возникают у них только как короткая вспышка светлого чувства, порыв к лучшему или духовная греза. Им свойственно упрощенное и прагматическое отношение к религиозной традиции.

Квашня, например, недовольна, что Бог не уладил ее отношений с покойным мужем: «Я Богу жаловалась восемь лет – не помогал».

Зачастую слово «вера» они употребляют в значении «убежденность в какой-то мысли» или «согласие с чьим-то мнением».

Так, Актер утверждает, что главное – «вера в себя»: «Я говорю – талант, вот что нужно герою. А талант – это вера в себя, в свою силу…» Без этого, считает он, «никогда, ничего…». И позже отвечает на свой вопрос: «А почему— погиб? Веры у меня не было…»

Сатин верит лишь в человека и его разум: «Существует только человек, все же остальное – дело его рук и мозга! Человек. Это – великолепно! Это звучит… гордо!»

Но какого человека имеет в виду Сатин? Он включает в ряд великих его образцов Наполеона и Магомета. Их объединяет огромный умственно-волевой напор. Первый залил кровью пол-Европы, подчинив себе многие народы, второй выступил могучим проповедником религии земного господства. Получается, что Сатин говорит о каком-то сверхчеловеке, воплощении ума и воли… Это взгляд на человека без любви, поставленного как бы в центр Вселенной.

Немногие среди ночлежников сохранили признаки веры в традиционном, жизненаправляющем смысле. Такая вера – прежде всего особого рода целостный взгляд на действительность и вытекающее из него отношение к людям и миру. Такая вера означает твердое согласие разума с представлением о Высшем начале, о Боге. Она предполагает у человека бессмертную душу и исходит из того, что «в душе» верующий человек может беседовать с Богом, молиться Ему и получать от Него помощь в земной или загробной жизни или – наказание.

Никто из ночлежников, кроме Татарина, не молится, не вспоминает о Священном Писании так, как Татарин ссылается на Коран и на Магомета. Значит, ни у кого из них нет веры. Правда, Лука вспоминает Господа и, судя по всему, исповедует Христа. Однако же и он нетверд в этом. Проблеск веры возникает у Актера перед самоубийством, когда он просит Татарина помолиться за него. На это Татарин отвечает ему, помолчав: «Сам молись…» Этот ответ не означает равнодушного отказа, ведь, чтобы получить помощь свыше, надо самому обратиться к Богу.

Итак, все ночлежники живут «без солнца»[7], без истинной веры, без Бога. И это катастрофическое безверие усугубляет безысходность их положения.

На прочтение и новые постановки пьесы нередко влияют мнения о ней, выходящие за пределы текста и реальных обстоятельств, в нем отраженных. Эти мнения необходимо знать, чтобы понять, насколько они должны быть учтены при чтении (восприятии) текста. При этом конечно же важен авторский взгляд. Но и он не всегда оказывается определяющим, особенно же тогда, когда противоречит художественному тексту.

Многие рецензии и суждения о пьесе «На дне» испытали сильное влияние автора. Великий художник был проницателен и художественно точен в творчестве и пристрастен в оценках. Он хотел истолковать свое произведение современно, заострить его смысл, подчеркнуть то, что волновало его в жизни. И он не раз объяснял свой замысел. «Основной вопрос, который я хотел поставить, – заявлял он, например, в интервью 1903 года, – это – что лучше: истина или сострадание? Нужно ли доводить сострадание до того, чтобы пользоваться ложью, как Лука?.. Лука – представитель сострадания и даже лжи, как средства спасения, а между тем противопоставления проповеди Луки представителей истины в пьесе нет. А кто еще не изжился, тот протестует против лжи»[8]. В таком духе, клеймя Луку и восхваляя Сатина, стали писать статьи о «На дне». Однако, объективно рассмотрев пьесу, с таким толкованием нельзя согласиться: сводить поведение Луки «к проповеди терпения и смирения, пассивности и покорности совершенно неверно»[9]. Неоднократно по-своему толкуя пьесу, автор ни разу не попытался переделать ее в соответствии со своим толкованием: талант не позволял ему отойти от истины художественного изображения.

Необыкновенный успех горьковской пьесы был закономерен. На сцене «цивилизованного общества» впервые во всей полноте предстали плоды его устроения, истинные результаты провозглашенных им свобод и прав человека.

Со сцены звучали голоса самих «униженных и оскорбленных». И, как бы обобщая их судьбу, дважды лилась на сцене унылая песня «Солнце всходит и заходит…», каждая строфа которой вносила новые краски в образы драматической судьбы ночлежников. И в этом также проявилось новаторство писателя.

Люди «дна» предстали перед зрителем в многообразии индивидуальностей, мнений, взглядов и настроений. Многоголосая Русь заговорила со сцены искренне, страстно и непримиримо правдиво. При этом атмосфера живой исторической действительности отражалась в каждом, казалось бы, незначительном факте и сценическом повороте действия, в речах каждого героя.

Слушая слова Клеща, мы замечаем в них свойственное работающему человеку чувство уважения к труду и трудовому достоинству, в речах Сатина сталкиваются самые разные взгляды, но, однако же, направляемые его положением и жизненным опытом. В рассуждениях Луки вырисовывается свое, «странническое» понятие о государстве и сложная простонародная философия.

Не только характер речей, но и многочисленные факты, содержащиеся в них, подтверждали живую связь пьесы с исторической действительностью. О том свидетельствовали не только все разговоры Луки, но, например, упоминание Настей своего вымышленного возлюбленного, студента. Наташа, слушая ее, бросает: «Ишь! Видно, правду говорят, что студенты – отчаянные». Упоминание студента-возлюбленного имеет особый смысл: студенчество в глазах современников было «живым олицетворением всего прекрасного»[10], потому что именно на рубеже веков ширилось студенческое движение за социальную справедливость. Представление о благородстве, великодушии, смелости и других добродетелях, присущих студентам, в это время было распространенным мнением.

Итак, пьеса Горького была сильна своим историзмом, глубинной связью с событиями и обстоятельствами современной жизни, откликом на нее.

Не менее важное идейно-художественное и историческое значение пьесы заключалось в том, что реальная жизнь, как она есть, предстала на сцене во всем многообразии вечных тем и вопросов. Горький-художник достиг той полноты, которая давала возможность каждому обнаружить в ней свое. Именно этой художественной полнотою и объясняются разноречивые мнения о пьесе «На дне». Именно эта художественная полнота изображения питала умы современников.

В то же время философский смысл споров, возникающих в горьковской драме, выходил далеко за пределы современности: вопросы свободы личности и обеспечения человеческих прав в обществе, споры о сущности и целях человека и человечества, о вере и неверии, о духовном человеке и «голом человеке», лишенном традиций и веры,– все эти и многие другие насущные вопросы сливались здесь в общую симфонию неравнодушных размышлений о человеке, в упорные поиски правды-истины и правды-справедливости. Эти поиски по-своему продолжает каждое поколение. И глубокий художественный опыт, запечатленный в пьесе М. Горького «На дне», только еще начинает осмысляться и осваиваться нами. Новое (но без нигилистического отрицания) и углубленное прочтение пьесы, новые постановки, созданные с учетом живых жизненных деталей художественного текста, дающие возможность по-новому верно и глубоко осознать ее, еще впереди.

* * *

Спустя несколько лет после триумфального шествия по русской сцене драмы «На дне» А. М. Горький задумывает другую пьесу – «Дачники».

Самое ее название намекало на то, что речь пойдет о людях, временно занявших некие жизненные ниши и приспособившихся к ним, как приспосабливаются к новой обстановке выезжающие летом на дачу.

Горький не случайно обратился к этому общественному слою: писатель был глубоко чужд обывательской философии известной части интеллигенции того времени, оправдывающей свое бесполезное бытие «службой». Казенная служба и жесткая казенная зависимость от начальства и «порядков» порождает в ее характерах черты лакейства, приспособленчества и самообмана, возбуждает желание «сделать карьеру», занять более высокое место, вообще обрести те психологические свойства, которые приводят к «независимости», но одновременно делают людей прагматично-эгоистичными, равнодушными и даже жестокими. Все эти интеллигенты в целом удобно устроились, благоденствуют и скучают, пытаясь, каждый по-своему, развлекаться или занимать время разговорами и сплетнями. И это окончательно опустошает их.

Наблюдения над жизнью буржуазной интеллигенции вызывали у Горького-труженика, которому изначально было присуще чувство справедливости, – внутренний протест и неприятие самого типа буржуазного интеллигента, как правило выступающего в роли жалкого лакея работодателя. Этот протест побуждался и тем, что уже в начале века остро чувствовалось, что «в воздухе носится новое миропонимание, миропонимание демократическое…»[11]. То миропонимание, которое присуще труженику, оценивающему человеческое достоинство по результатам труда и вносимого в мир добра…

Пьеса «Дачники» воссоздавала не «дно жизни», а ее «верхние этажи»: людей, в основном не задумывающихся о насущном хлебе, неплохо обеспеченных, живущих в мире обыденных интересов, житейских забот и личных отношений. Образ жизни этих людей представлял разительный контраст с тем, что видел зритель в драме «На дне». Удобная обстановка просторного дачного дома с множеством комнат, гостиной с роялем; прислуга, готовая в любой момент подать еду, вино, исполнить поручение, позвать кого-либо или зажечь светильник. Короче – все, что позволяет распоряжаться собой, как того требует служба и личные склонности и влечения.

Однако в этой благополучной обстановке все оказывается неблагополучно и даже драматично. Ибо основные герои драмы, обеспеченные насущным хлебом, лишены хлеба духовного. И это вызывает у них постоянную и глубокую неудовлетворенность своею, казалось бы, такой обеспеченной жизнью…

Действие пьесы происходит на даче преуспевающего адвоката Сергея Васильевича Басова, среди его родственников, сослуживцев, друзей и знакомых. В житейских разговорах очень скоро начинает чувствоваться внутренний разлад жизни героев, беспокойная неудовлетворенность их своим бытием.

Эта неудовлетворенность совсем иного рода, чем в пьесе «На дне». Там перед нами обездоленные люди, босяки, живущие в страшной нищете, но размышляющие, вспоминающие о прошлом, наконец, достаточно трезво оценивающие свое положение, а иногда даже мечтающие как-то изменить его. «Дачники» не в силах выйти из обыденных размышлений, отношений и хоть как-то изменить пошлость своего обеспеченного существования. Они способны лишь рассуждать о том, что их жизнь нескладна и бессмысленна…

Зрителю зачастую становится не по себе от фальши, которая так привычна и обыденна среди этих собеседников. И Басов, и писатель Яков Петрович Шалимов, и сестра Басова Калерия, и его помощник Николай Петрович Замыслов, инженер Суслов, и чета Дудаковых – все они любят поболтать, чтобы спрятать за словами свою пустоту. Так создается странное ощущение неустойчивости их обеспеченной жизни и привычного времяпрепровождения.

Иногда герои словно проговариваются: среди пустого многословия возникают искренние слова и проницательные обмолвки. В их нервных срывах обнаруживаются проблески искреннего чувства и подлинных отношений. Однако они быстро гаснут. И общее впечатление о большинстве этих людей выражает дачный сторож Пустобайка: «Ишь, как нахламили везде… Только хлам да сорье и останется после вас… Только землю портите!..» И не случайно жена Басова Варвара Михайловна, ощущая никчемность жизни («Разве это жизнь?»), в ответ на слова Рюмина бросает: «Мы не умеем быть нужными для жизни людьми. И мне кажется, что скоро, завтра, придут какие-то другие, сильные, смелые люди и сметут нас с земли, как сор…» Таков общий настрой пьесы.

Итак, А. М. Горький вновь ставит вопрос о достоинстве человека и смысле человеческой жизни. Большинство героев «Дачников» равнодушны ко всему этому. Для Суслова, например, «трудно допустить существование человека, который смеет быть самим собой», для Калерии – «в сердцах людей всегда сумерки». Рюмин считает, что «бытие человека случайно, бессмысленно, бесцельно». Дудаков в порыве откровенности заявляет об окружающих: «…ужасно пустые люди все мы…» Брат жены Басова – Влас, воплощающий мнения людей, противостоящих «дачникам», говорит о них: «…Все эти люди… Они жалкие, маленькие, вроде комаров…» Калерия же по справедливости заявляет: «Люди… ненадежные они все… никому не веришь…»

Эти суждения закономерны в обществе, где господствует мораль, откровенно проповедуемая купцом Двоеточие: «…Созреете, и преудобно воссядете на чьей-нибудь шее… На шее ближнего всего скорее доедешь к благополучию своему».

Речь идет, конечно, о материальном благополучии, которое ставится среди «дачников» выше иных благ. Именно о своем бедном прошлом вспоминают ныне преуспевающие «дачники». И Басов («Одиннадцать лет тому назад явился я в эти места… и было у меня всего имущества портфель да ковер. Портфель был пуст, а ковер – худ. И я тоже был худ…»), и Рюмин, мечтавший некогда о борьбе за все, что казалось ему хорошим и честным, а кончивший тем, что «привык жить покойно, стал ценить этот покой, бояться за него», и Суслов, относящийся к людям, которые «наволновались и наголодались в юности» и теперь хотят «много и вкусно есть, пить… вообще наградить себя с избытком за беспокойную, голодную жизнь юных дней», и многие другие герои готовы жертвовать всем ради комфорта и благополучия. И прежде всего они жертвуют своей совестью.

Басова мало трогает, что его жена тяготится жизнью с ним, о чем она и говорит однажды достаточно откровенно («Честь быть твоей женой… не так высока, как ты думаешь… и она очень тяжела, эта честь»). Нетрудно догадаться, что преуспевающий адвокат достиг своего благополучия, поступаясь совестью. Да и затем, он сохраняет лишь на словах внешнюю порядочность. Он замечает о Шалимове: «А этот Яшка – шельмец…» – и с показным осуждением говорит, как собирается тот отсудить имение своей умершей жены, которую он бросил, прожив с ней всего полгода. Сам же Басов, судя по всему, будет помогать «шельмецу» в этом нечистом деле, считая, что тут нет «ничего особенного».

Басов меланхолично-циничен. Его слова: «надо быть мягче, надо быть добрее… все мы люди…» – означают не требовательное уважение к человеку, но равнодушие и снисходительность к порокам.

Эта снисходительность всего лишь предпосылка для торговли совестью: он рассчитывает на такое же снисхождение к себе, когда очередной раз ему придется действовать «применительно к подлости».

Поэтому-то возражения Марьи Львовны понятны и вызывают сочувствие зрителей: «Мы должны всегда повышать наши требования к жизни и людям». Это, по существу, значит: высоко ставить достоинство человека и искренне желать ему человеческой жизни.

Цинизм Басова неоднократно прорывается по отношению к жене. Он то обзывает ее Валаамовой <ослицей>, то, усугубляя слова Шалимова, заявляет, что женщина ближе к зверю и необходимо постоянно применять к ней сильный и красивый деспотизм. Между тем большинство мужчин из его окружения пошло флиртует, заводя «дачные романы», или от скуки, или от присущей им беспринципности…

Немногие из героев пьесы имеют совесть и испытывают пред лицом ее чувство стыда и неловкости. Влас признается, что ему неловко, совестно жить. Варвара Михайловна постоянно тяготится проклятой суетой безделья, и ей «противно, стыдно жить так!». Еще более категорична Марья Львовна, заявляя даже: «…Мне стыдно жить личной жизнью… может быть, это смешно, уродливо, но в наши дни стыдно жить личной жизнью…» Это чувство стыда понятно, оно питается впечатлениями иной, достойной, трудовой жизни.

Действительно, и Влас, всю свою молодость проживший с отцом-деспотом, и Варвара Михайловна, вспоминающая о своей матери-труженице и о ее подругах-прачках, которые обращались с ней как с равной, и Марья Львовна с ее неудавшейся семейной жизнью и верой в необходимость перестройки общества – все они не потеряли совести, не убаюкивают ее самооправданием, способны критически оценить свою жизнь.

В пьесе А. М. Горького «Дачники», как и в драме «На дне», разговор о целях и смысле жизни остается ключевым. Для некоторых из героев, например Рюмина, жизнь – «огромное, бесформенное чудовище, которое вечно требует жертв», «изо дня в день пожирает мозг человека, жадно пьет его кровь», и герой хочет «отвернуться от явлений, оскорбляющих его». Басов исповедует равнодушие, скрывая его за словами о необходимости спокойного и внимательного отношения к окружающему. Для большинства действующих лиц пьесы – жизнь скучна и бесплодна.

И все это потому, что самое их понятие жизни примитивно и сводится к потребительству. Философию потребительства вполне выражает некогда вдохновлявший умы ренегат Яков Шалимов: «Я устал быть серьезным… Я не хочу философии – сыт. Дайте мне пожить растительной жизнью, укрепить нервы… Я хочу гулять, ухаживать за дамами…»

Еще более откровенно и цинично высказывается Суслов: «…Я обыватель – и больше ничего-с! Вот мой план жизни. Мне нравится быть обывателем… я буду жить, как я хочу! И, наконец, наплевать мне на ваши россказни… призывы… идеи!»

Эту философию так или иначе молчаливо разделяют и Басов, и Дудаковы, и Замыслов. Ее так или иначе принимают даже порывистая и откровенная во взглядах на общество Калерия и безвольный романтик Рюмин. Ей, этой философии, по существу, противостоят Марья Львовна, Влас, Варвара Михайловна, Соня.

Но в противостоянии ложной потребительской философии много странного и настораживающего. Никто из протестующих против бессмысленности «дачного» жизнеустройства не нашел своего пути: все они живут рядом с потребителями и, осуждая их, сами блуждают на путях к неопределенным целям. И даже явно враждебная «дачникам» Марья Львовна, по словам Суслова, «так называемый идейный человек», хотя и делает «что-то таинственное… может быть, великое, историческое», продолжает жить среди обличаемых ею людей, пользуется их гостеприимством, ведет с ними долгие беседы, то есть справедливо и нещадно браня их,– с ними сосуществует.

А. М. Горький, однако, связывал с этой героиней главную мысль пьесы. «Ключом к ней является, на мой взгляд, монолог Марьи Львовны в IV акте», – писал он в одном из писем[12].

В своем монологе Марья Львовна с пафосом призывает «работать для расширения жизни», «для себя», «для того, чтобы не чувствовать проклятого одиночества», полного «тревожной суеты и внутреннего раздвоения». Она призывает «перестроить, осветить жизнь родных нам людей, которые все дни только работают, задыхаясь во тьме и грязи», найти «для них дорогу к лучшей жизни…». Иными словами, она желает помочь трудовому народу, тем, кто необеспечен, беден, в поте лица зарабатывает средства к существованию. Это достойное, замечательное желание!

В понятии «лучшая жизнь» для героев горьковской пьесы все связано с добыванием насущного хлеба, нет ни намека на духовную сторону народного бытия. Ведь жизнь, полная «тревожной суеты и внутреннего раздвоения», естественно, возникает там, где иссяк ее духовный источник.

И здесь Марья Львовна беспомощна: она может только давать самые общие советы. «Уезжайте… уезжайте скорее, голубчик!.. – советует она Власу. – Работайте, ищите места в жизни… Будьте смелым, не уступайте никогда силе житейских мелочей…»

Между тем ее замужество «было трехлетней пыткой»; ее жизнь проходит среди чуждых ей людей, ее идеалы недостаточно ясны ей самой, и, отрекаясь от предрассудков и традиций, она постоянно прислушивается ко многим из них и им подчиняется. Она исповедует нигилизм: жаждет переустройства общества на разумных началах, подчиняет «логике» все самые сокровенные свои чувства. Она воспитала дочь по своему образу и подобию, как «товарища». И та фривольно называет ее при всех «мамашкой», считает себя вправе давать ей «на равных» советы и вообще вести себя с ней как с подругой. Все это противоестественно культурным традициям и чревато многими утратами в будущем. За внешней и чувственной солидарностью поколений проступает общая нищета духа.

И не лишены оснований слова, брошенные Калерией на вопрос Шалимова «…кто знает, что это за зверь – демократ?»: «…Вы тысячу раз правы… Это еще зверь, варвар! Его сознательное желание одно – быть сытым». Наверное, еще более справедливы слова Калерии: «Жизнь обновляется людьми верующими, аристократией духа…»

Во что же веруют эти люди?

«Дачники» не знают Бога и, вероятнее всего, исповедуют религию атеизма. «Я не верю, что где-то вне человека существует сила, которая может перерождать его. Или она в нем, или ее нет!» – говорит Варвара Михайловна. На вопрос, во что он верит, Замыслов отвечает: «Только в себя… Верю только в мое право жить так, как я хочу!» Юлия Филипповна решительно заявляет своему любовнику: «А вот я ни во что не верю…» Лишенные веры, многие из героев пьесы относятся враждебно к тем, кто говорит суровую правду и видит в этом свой неизбежный долг. «Марья Львовна, – бросает Рюмин, – в высокой степени обладает жестокостью верующих… слепой и холодной жестокостью… Как это может нравиться?»

Но все эти слова не отражают вполне внутреннего состояния героев. Оно – сложнее. Варвара Михайловна мечтает «уйти куда-то, где живут простые, здоровые люди, где говорят другим языком и делают какое-то серьезное, большое, всем нужное дело». И вместе с тем не замечает искреннего отчаяния влюбленного в нее восторженно-слабовольного Рюмина. Пошлые речи Басова вдруг сменяются добрыми (и, наверное, искренними) словами о любимой им России, а мечтательная Калерия, которой свойственны духовные порывы, вдруг как бы невольно отрицает абсолютную истину. («Человек, который думает, что истина открыта, для меня умер»), то есть косвенно утверждает идею безбожия…

Герои пьесы «На дне» поют песню, символизирующую их положение:

Солнце всходит и заходит,А в тюрьме моей темно…

Тюрьма материальной нищеты окружает ночлежников. У «дачников» иная беда. Калерия произносит созвучную упомянутой песне фразу: «Восходит солнце и заходит, – а в сердцах людей всегда сумерки». «Сумерки души» – вот основная болезнь «дачников». Их жизнь лишена духовного содержания, духовного смысла. Они утратили духовную связь с теми, о ком они пекутся, они не вспоминают о Боге. Они далеки от народа. Некоторым из них он представляется темной массой, которую они должны вести к свету. Но что освещает их путь? К чему призывают они? На что надеются? Кто рассеет сумерки их души?.. Несмотря на симпатию автора и зрителя к Марье Львовне, вряд ли можно сказать, что она способна сделать это. Но своим присутствием она возбуждает недовольство жизнью, недостойной человека. В этом и заключалось основное значение пьесы.

Поэтому так бурно восприняли зрители первую постановку «Дачников». Она состоялась 10 ноября 1904 года в Петербурге в театре В. Ф. Комиссаржевской.

Чем далее развертывалось действие пьесы, тем более разделялся зал на два лагеря: одни восторженно рукоплескали, другие шиканьем и выкриками выражали свое резкое неприятие. Одни из критиков видели в пьесе «резкий вызов, брошенный автором представителям культурных классов»[13], другие – «драму общественного расслоения интеллигенции»[14]. Однако основное противоречие, уходящее глубокими корнями в вопрос о духовности героев, было обойдено большинством критиков в угоду политической полемике. И сегодня мы можем сказать: глубокий и всесторонний анализ этой содержательной пьесы А. М. Горького – еще впереди: нынешнее поколение, несомненно, посмотрит на героев по-иному и откроет новые стороны духовной драмы интеллигенции, стоявшей на перепутье перед тремя русскими революциями XX века.