Гранд-Леонард

От главной подземной магистрали, тянувшейся на несколько километров, словно ветви от ствола громадного дерева, расходились в стороны многочисленные туннели на одну-две полосы или с одним-двумя железнодорожными путями. Каждый из них вел к подземному уровню конкретного строения или группы таковы, где располагались лифты и разного рода хозяйственные помещения. Когда Рамон только попал сюда, он долго блуждал по этим жутковатым, лишенным света и тепла лабиринтам, поражаясь масштабам и силясь понять задумку тех, кто все это проектировал. Был ли резон прорывать столько ходов, напичкивать их сотнями тысяч тонн бетона и металла только лишь затем, чтобы убрать под землю дороги и трубы с проводами? Более десяти часов было потрачено им в первые два визита в надежде найти выход на поверхность. Дверей обнаруживалось множество, куда бы он ни сунулся, но вот беда: одни строители запечатали намертво, другие вели туда, откуда его могла заметить охрана, не просто так занимавшая свой пост до сих пор (уж точно не ради тех зданий наверху, которые в массе своей были построены на восемьдесят-девяносто процентов!). Должно быть что-то еще…

Впрочем, Рамона больше интересовали именно здания. Те из них, что все-таки успели закончить перед заморозкой полусекретного проекта «Периферик». Таковых, как он выяснил позже, было всего два: первое – сорокауровневая башня в самом центре главной улицы. Взломать дверь в нее не представлялось возможным. Второе здание – учебный корпус императорского пансиона в дальней части сектора. И вот тут-то Рамону повезло! Пожарный выход его технического уровня оставили незапертым – забыли или же кто-то когда-то умудрился взломать. Помимо идеального местоположения трехуровневый корпус мог похвастаться наличием до сих пор исправно поступавшей воды, пусть и только холодной. Света не было: электростанция Периферик так и не была достроена, а кабели, протянутые из Леонарда, предназначались лишь для освещения подземного уровня. Проблему могли решить солнечные панели, но их придумали уже после того, как экспериментальный сектор был брошен на пожирание временем. С этим недостатком мужчина смирился, пусть даже он немного осложнял пребывание здесь. Ненависть к старой жизни была сильнее. Да и чем плохи вечера при мягком свете свечи?

Помещения с внутренней черновой отделкой оказались слишком большими и неуютными для обустройства жилья, но, поднявшись на третий уровень, Рамон обнаружил над ним четвертый, технический. Точнее, это была цилиндрическая надстройка площадью около семидесяти метров, где прозябали без дела выход на крышу и короб вентиляционной системы, да ржавел в абсолютной тишине подъемный механизм лифта. В самом центре потолок подпирала массивная бетонная колонна. Стены одели в шубу из толстых, рыхлых на вид плит утеплителя. Под самым потолком уровень опоясывала непрерывная лента узких окон – ту ее часть, что выходила на центр сектора и, соответственно, главный въезд, он заложил кирпичом, чтобы иметь возможность зажигать свет, не опасаясь быть замеченным. О, да, это усовершенствование обошлось в семь ходок, ведь материала на себе за раз много не дотащишь!

Но все могло сложиться куда хуже: не пришлось возить все добро из Леонарда и носить по крупицами через коллектор, потому как Рамон обнаружил складское помещение на техническом уровне пансиона, где помимо кое-каких стройматериалов давно ушедшие рабочие оставили компактный генератор – расточительство или глупость, которая была ему очень на руку. Вопрос с электричеством, таким образом, решился быстро и легко. Затем у Рамона возникло жгучее желание натаскать еще кирпичей и цемента, чтобы разделить помещение хотя бы на две комнаты. Но посчитав, сколько раз ему пришлось бы курсировать между Леонардом и пансионом, чтобы накопить достаточно стройматериалов, он был вынужден признать свою идею в крайней степени неразумной. А вот система перегородок помогла поделить чердак на множество небольших зон. Вполне себе комнаты в апартаментах. И не беда, что стены всего лишь из фанеры.

Обидно, что не удалось реализовать все задумки, ведь только оказавшись среди пыльного покоя чердака, он стал очень живо представлять свои будни здесь. Причем, не в одиночестве, а с ней. Это могла быть абсолютно спокойная, счастливая жизнь вдали от всех и всего. И разве не стоила она того, чтобы все это делать, чтобы забраться в столь необычное для постоянного проживания место? Конечно, стоила! И пусть бы многие сказали, что он выжил из ума, и что все, что он видел, было лишь проблеском ложной надежды – он решил, чего хочет. А сомнения только гробили нервы и драгоценные годы. Никого не слушать. Все равно никто из окружающих не в состоянии войти в положение. Они не хотели ему счастья, а значит, все их доводы вырастали из сухого, как песок, равнодушия и не были достойны его внимания. Да и не они ли все вечно упрекали, что Рамон не умел самостоятельно принимать решения? Вот пусть теперь подавятся своими словами!

Со вздохом облегчения сбросив с плеч мешок и сумку, Рамон подошел к окну и встал на носочки, чтобы лучше видеть. Это был его любимый вид: слева – бескрайние поля и железнодорожные пути, лучами расходившиеся от Леонарда в сторону провинций. Справа – пестрый массив западной половины самого Леонарда. Вон грязный, бордовый Верхний Леонард со своими заводами, а чуть далее – Нижний, его сверкающие в лучах вечернего солнца башни. За Нижним – юный Хавьер. Даже краешек роскошного Филдз виден. Город издали прекрасен. Куда более прекрасен, чем когда глядишь на него изнутри. Пусть там и остается, со своим нестихающим гулом и непрестанным движением.

Однако и ему, и ей предстояло еще все спланировать, сбежать так, чтобы прошлое не настигло. У Рамона была только жена, а вот у нее, помимо супруга, – сын и отец-инвалид. На все ли сто процентов она готова оставить их, без надежды однажды вернуться? Двигая самодельную кровать, ставя ее то изголовьем к стене, то боком, он все гадал, насколько ей здесь понравится и как бы она устроила скудный быт среди труб и голого бетона. Может, хотя бы колонну покрасить? А кухонный уголок? Явно не хватает рабочих поверхностей. И предстоит принести посуду… Полноценную плиту ему не доставить – что ж, будут пользоваться походной. И топлива для дизель-генератора надо закупить побольше – на сооруженных стеллажах места еще полно. Сколько всего, сколько всего!.. Ну и ладно. Это по-своему приятные хлопоты. Оставаясь стабильно занятым, Рамон защищался от тревожных мыслей и пессимистичных прогнозов. Хуже в новой реальности стать не могло, а вот шанс на изменения к лучшему был солидный.

* * *

Отчего так зябко в разгар лета? Элинор шла по невыносимо гудящей улице, спрятав руки в карманы легкой куртки. Может, дело не в рекордно низкой температуре, а во встречных взглядах прохожих? Никого из них она не знала и, скорее всего, никогда бы больше не встретила. Им не было дела до нее, а ей – до них. Но, даже осознавая это, женщина чувствовала омерзение от того, что одни ее видели, а другие дышали в спину; что ей, вырвавшейся на волю после семи часов плохо оплачиваемого мучения, приходилось продираться сквозь этот строй. Мало того, что нельзя добраться из пункта «А» в пункт «Б» кружными путями, где не было ни души! Так еще и в пункте «Б» не ждало ничего хорошего. Все, что она имела – это маленькая остановка в убежище понимания и утешения. А до нее еще предстояло немножко потерпеть нервные оклики клаксонов, визг тормозов и стук каблуков.

Завернув за угол, женщина почувствовала себя лучше: в узком переулке темно и почти пустынно. Сюда выходили служебные входы лавок и кофеен, и задние – четырехуровневых резиденций. Двое жильцов выгружали из машины пакеты с продуктами, а чуть дальше, на другой стороне, кто-то выбрасывал мусор в контейнер. Даже ветер присмирел, будто поняв, что его лихие кульбиты тут не уместны. Элинор ускорила шаг. Переулок-портал в островок покоя закончился аллеей, по которой прохаживалась пара стариков; бездомный, развалившись на лавке, слизывал с обертки остатки соуса. Более никого.

Вдоль парапета с фонарями-шарами к лестнице, вниз по ступеням. Уличный шум и толпы рабочего люда, спешащего по домам, остались метрах в трехстах за спиной: впереди уже покачивались нависшие над дорожкой ветви ив. Пройти еще немного – и станет виден пруд, а за ним – запущенного вида оранжерея и укрытая зарослями лещины5 древняя каменная стена, чьи крошившиеся зубцы, споря со временем, все еще возвышались над обрывом холма.

Подходя к пруду, Элинор почувствовала, как по телу разлилось сладкое тепло: на фоне мерцающего городского неба обозначился знакомый силуэт. Нетерпеливо преодолев эти тридцать шагов, разделявшие их, она уткнулась носом ему в грудь.

– Рамон…

– Элинор…

Они стояли так примерно минуту. Потом женщина начала всхлипывать. Рамон, чуть отстранившись, нежно поднял ее подбородок: две слезы змеились по впалым щекам.

– Ну, что ты, не надо. Все будет…

– Не будет, – перебила Элинор дрожащим голосом и крепче прижалась к нему. – Это никогда не закончится. Нас не оставят в покое!

– Не оставят, если мы не уберемся туда, где нас не смогут найти. Тебе же теперь… легче, – смущенно пробормотал Рамон, гладя ее по голове, поправляя волосы.

Элинор, не глядя на него, кивнула. Конечно, недавняя смерть матери печалила, но, с другой стороны, с ее уходом исчезали оковы. Мать одна в этой семье ее любила и нуждалась в ней, а теперь…

– Я не видела сына две недели. Он пропадает непонятно где, а когда я пытаюсь с ним поговорить… Я ему не нужна, Рамон, он меня ненавидит. Как давно я его потеряла? Неужели дети уже в раннем возрасте понимают, что мать их не хотела?

На это нужно было что-то ответить. Непростая тема для обсуждения, учитывая, что своих детей у Рамона никогда не было.

– А может, это твой муж его настраивал последние годы?

Она вздохнула, смахнув еще одну слезинку:

– Он им не занимается. Деньги сует, да, но не занимается, как нормальный отец должен заниматься своим ребенком. Конечно, куда ему! Бабы отнимают все время и силы, – Элинор скривилась, и Рамон подумал, что его собственная жена наверняка кому-то жаловалась на него. Конечно, по другому поводу, но с таким же токсично-ненавидящим выражением лица.

– Представляешь, мы уже четыре года спим в разных постелях. И самое страшное – оба считаем это нормой. А я на самом деле рада, что всё так происходит. Противно даже сидеть с ним за одним столом. Мразь, сволочь, равнодушное животное!

– Ну, будет-будет. Понимаю тебя. Я с Магдой тоже сплю раздельно, – Рамон обнял ее еще крепче. – Она так и не простила мне….

– Плевать на эту дуру! Ей это, может, и было важно, а мне – нет, ты же знаешь. Я – не она. Я ненавижу детей, мой милый.

– И я. Сколько проблем они нам создали.

Да, Рамон, и правда, так считал. Сын Элинор сломал ей жизнь своим появлением на свет. А ребенок, которого хотела Магда и которого он не мог подарить ей, сломал жизнь ему. Люди, с которыми они однажды решили связать судьбы, оказались не теми, кем виделись через флёр далекой, будто из прошлой жизни, романтической эйфории.

– Мне проще. Я не буду колебаться, я брошу ее с большой радостью. А ты? Что ты намерена делать с отцом?

Элинор до сих пор сомневалась, стоило ли озвучивать решение Рамону. Но почему, собственно, нет? Уж кто, а он должен ее понять. Он имел право знать ее план.

– Я все устрою. Давно придумала и примирилась с таким вариантом. В следующем месяце меня отправляют как филомену-делегата на ежегодный съезд Ордена. Куда я, по понятным причинам, не собираюсь ехать.

– Тогда ты и предлагаешь нам устроить наш побег, – догадался Рамон.

– Именно. Съезд длится два дня. Когда муж спохватится, мы будем уже вне досягаемости. Ведь будем, да? – она посмотрела Рамону в глаза с горячей надеждой.

– Да, конечно. Нам и полдня хватит, родная моя. Я все продумал.

– Ты так и не скажешь мне, куда именно мы бежим? – взгляд Элинор заставил его колебаться, но боязнь, что, узнав правду, она придет в ужас и откажется бежать, заставила снова дать уклончивый ответ.

– Совсем недалеко. Это уникальное место. Там нас точно никто не найдет.

– Хорошо… Так вот. Мужу на меня наплевать. Он если и обратится в полицию, то только дней через пять после моего отъезда.

– Ну, а с отцом-то как?

Еще более тяжелый вздох выполз из ее опустившейся груди.

– Я договорилась со старшей сестрой в приюте. Они возьмут отца. Мне было непросто ее уговорить. Ей непонятно, почему в семье, где три вполне дееспособных человека, вдруг некому ухаживать за больным стариком. А Орден ведь обычно принимает к себе постояльцев, у которых вообще никого нет… Но Мария хорошо ко мне относится. Кроме того, я же сама филомена, отдала много лет своей жизни, ухаживая за чужими людьми, а теперь прошу сестер сделать то же для моего родственника. В общем, для меня будет исключение. В конце концов, сколько ему осталось? Год-два-три? Он быстро сдает в последнее время.

– Но филомен ты, конечно, не ставила в известность о…?

– Рамон, что за глупый вопрос, мой милый! Конечно, нет! Они не ожидают, что я пропаду и не появлюсь на съезде. Но до того времени все будет сделано. Отца заберут через три дня. Я удостоверюсь, что он нормально устроен, поговорю еще раз с Марией… Пусть будет благодарен, что хотя бы туда его определяю, а не бросаю дома с мужем, который его ненавидит еще больше, чем меня, и пальцем ради него не пошевелит. Он мне родной по крови, но не по душе. Отец из него был паршивый.

– Да, я помню все твои рассказы.

– Он заслужил такой финал. И остальные – тоже. Хватит с меня. Я делала все, что от меня хотели, себе в ущерб так долго. Теперь никому ничего не должна. Мы с тобой свободны, милый Рамон. Свободны жить.

– Свободны, – подтвердил Рамон. – Оазис ждет.

* * *

Почти во всех окнах пятнадцатиуровненых резиденций, коих в блоке насчитывалось почти два десятка, горел свет. Впрочем, разный: белый, желтый, синеватый; яркий и тусклый. Он представал во всех обличиях перед глазами Элинор, по мере того как лента электротротуара медленно ползла вперед, приближая ее к входу номер двадцать семь девятой резиденции. Это было второе по длине здание блока, тянувшееся на триста с лишним метров, из-за чего получило прозвище «горизонтальный небоскреб». Улочки здесь задумали исключительно пешеходными и потому узкими; в щель между соседними резиденциями втиснулись две бегущие в противоположные стороны дорожки. К домам прилегали обычные, без признаков жизни тротуары, отделенные от электрических барьерами.

Днем гиганты из бетонных блоков прятали от пешеходов синеву неба, нависая сверху депрессивной тенью, а ночью – и без того редкие над городскими крышами звезды и серебро облаков на фоне луны. Элинор чувствовала себя здесь будто на дне узкого, но очень высокого каньона. С ускользающими из него воздухом и светом растворились на фоне бесконечных стен десять лет ее жизни. Именно столько требовалось отработать филомене, чтобы предоставленное Орденом во временное пользование жилье стало ее собственностью.

И вот уже два месяца как выполнены условия контракта. Ордену она более ничего не должна. Обществу – и подавно. Она помогла за это время стольким людям, скольким простой обыватель и за три жизни не смог бы. А вот семья… С ней несколько сложнее.

На входе, похоже, кого-то стошнило – Элинор в последний момент увидела лужу и отшатнулась, чтобы не наступить. Лифт-холл источал привычный запах хлорки: уборочные антерпризы считали, что кроме самых дешевых моющих средств эконом-резиденциям ничего не полагалось. Впрочем, уж лучше терпеть их, чем затхлый табачный дух.

Закрыв за собой решетку, женщина нажала на кнопку с цифрой одиннадцать. Какие-то отморозки выковыряли двенадцатый этаж. Что ж, она давно разобралась, что за контингент проживал в подобных блоках сектора. Таких, как она, – кто совестливо жертвовал своим временем и силами, отдавал все и просил минимум, кто никому не портил жизнь – было тут меньшинство. А вот безработных, никчемных и беспомощных проживало великое множество. Зачем они существовали? Они не приносили никакой пользы. И, тем не менее, имели все то же, что и Элинор.

Так чего ради она оставалась другой так долго? Эти люди злы, бедны, несчастны – она тоже. Они жили в самых убогих резиденциях – почему же никто не допускал мысли, что она могла быть достойна лучшей жизни? Рамон сказал все правильно: никто им таковую и не даст, если сами не начнут действовать. В другом месте, разорвав все бесплодные связи с пустыней.

На пятом уровне лифт остановился. Зашел пришибленного вида мужчина с глазами, смотрящими в разные стороны. Он улыбнулся, сделав явной нехватку двух верхних зубов, и закивал Элинор.

– А, вы тоже ехаете. Здрасьте.

– Добрый вечер, – нехотя выдавила Элинор, смотря не на чудного попутчика, а себе под ноги.

– Я – наверх, – поделился он. – А вы на какой?

– Одиннадцатый. Нажмите свою кнопку, пожалуйста, и поедем, – женщина рискнула на секунду поднять глаза. Не такой уж и безобидный: при легкой умственной отсталости можно много чего сделать.

– Какую кнопку нажать?

Улыбка незнакомца была вполне осознанной и неприятной. Он на шаг приблизился, так что косые глаза оказались всего в полуметре. В уголке губ Элинор заметила струйку слюны.

– Никакой. Я выйду здесь, – она боком протиснулась к выходу, одной рукой открывая дверцу, а другую выставив ладонью вперед, чтобы избежать любого контакта.

– А вам не надо наверх? – улыбка слегка поблекла – мужчина соображал. Он шагнул было вперед, но Элинор успела захлопнуть решетку и отпрянула, боясь поворачиваться спиной.

– Нет, нет, я ошиблась. Всего доброго, – лицевые мускулы сопротивлялись, когда она попыталась изобразить улыбку. Говорить стало трудно, будто ядовитое насекомое впрыснуло ей в том лифте парализующий яд. И даже после того, как тревожный попутчик уехал, филомене стоило немалых усилий взять себя в руки. Слишком много брезгливого страха и неприязни сгенерировали в ней за десять лет это замкнутое пространство, где людей едва ли меньше, чем кирпичей в стенах. Дом должен быть для человека спасением, убежищем, которое обволакивает спокойствием и верой в хорошее – Элинор в этом смысле можно было считать бездомной. Дверь, ключ от которой она мусолила в кулаке, скрывала пустоту, куда возвращаться ее обрекали обязательства и еще живое, хоть и на грани коллапса, чувство долга.

Замок опять заедал, отвечая на поворот ключа тугими щелчками. Следом – скрип двери. Определенно, назрела необходимость вызвать мастера из сервисной антерпризы.

Непроходимую тьму миниантрэ6 разрезала узкая полоса света с кухни. Пару ей составлял запах жареных колбасок. И – как будто этого было недостаточно, чтобы дать ей понять: Франциск уже дома – в разных концах комнатушки валялись, вольно раскинув шнурки, два его ботинка. Элинор переступила тот из них, что лежал прямо перед дверью, и разулась сама. Ничего, пусть разбрасывает. Когда-то она просила его ставить обувь аккуратно, на этажерку, как делала это сама. Затем смирилась и стала молча убирать за ним. А теперь ей наплевать… Пусть делает, что хочет. Недолго осталось ему издеваться над ней. Она перешагнет его, как вонючие пыльные ботинки, и пойдет спокойно далее, даже не подумав обернуться.

Дверь женщина закрыла аккуратно, но замок предательски щелкнул.

– Элинор.., – донесся из дальнего дормитория скрипучий полустон отца. Услышал. При этом звуке она зажмурилась и спрятала лицо в ладонях, словно надеясь таким образом исчезнуть или хотя бы спрятаться. А ведь все равно придется идти для обтирания и прочего… И чтобы еще раз послушать, как он сожалеет, что был ей плохим отцом. Взрастил бы он в себе горькие плоды раскаяния, не находись в беспомощном состоянии, выдавил бы мольбу о прощении? Теперь Элинор хотелось оставить этот вопрос без ответа. И, выбирая меньшее из двух неудовольствий – то есть, сперва вытерпеть несколько минут в обществе мужа – она зашла в кухню.

– Добрый вечер, – бросила Элинор, мельком взглянув на массивную фигуру за столом. Франциск соскребал остатки ужина с тарелки и в ответ что-то промычал, не поднимая головы. Молока не осталось, и купить – не купила… Что ж, вода тоже сойдет. Даже в этом пустом доме от жажды не умрешь… Если еще хочешь жить, конечно.

– Диаманд не вернулся?

– Нет. Он пришел ночью на пару часов, а под утро снова убежал.

Элинор вздохнула:

– Я не видела его четыре дня. И где он пропадает постоянно?

– Да нигде. У него уже своя жизнь, друзья.

– Ему четырнадцать лет! Какая своя жизнь, Франциск? Это ненормально, что он совсем не бывает дома.

– Ну, поговори с ним, раз так думаешь.

– Ты же знаешь, что я пыталась неоднократно, но он… Я не имею на него никакого влияния. Вот к тебе он хоть иногда – да прислушивается.

– Хе, я-то не вижу проблемы, так зачем мне с ним говорить? Он почти взрослый парень. Пусть шишек набивает, учится жизни. Оставь его в покое, и меня тоже.

– Ясно. Твоя позиция все та же, и мне не пробиться сквозь безразличие. Ладно бы оно предназначалось лишь мне, но ты и сына предоставляешь самому себе и улицам! Я только молюсь, чтобы он не влип во что-то серьезное. Ох, что это я, в самом деле. Еще один бессмысленный разговор. Скорее, даже монолог…

– Вот именно, – согласился муж. В короткой паузе голос радиоведущего надрывно прорвался сквозь помехи, едва не заставив Элинор поморщиться.

– Будь добр, сделай потише. Я смертельно устала за эту смену, – в ее голосе не было ни злобы, ни раздражения – только полная достоинства вежливость. Годы тренировки сделали свое дело, хотя в последнее время ей было все труднее сохранять спокойствие в присутствии Франциска.

– Ну, убавь. У меня руки заняты.

Прежде чем налить себе воды, Элинор обернулась: этот невыносимый человек неспешно вытирал рот бумажной салфеткой, держа в другой руке нож. Острием к верху. С каменным лицом она прошла к окну, отдернула занавеску и повернула регулятор громкости у стоявшего на подоконнике приемника, сведя хриплые потуги до приглушенного шепота.

– Ты, конечно же, не купил мясо и овощи? – спросила Элинор, бегло изучив содержимое холодильника.

– Забыл, – пожав плечами, буркнул Франциск и бросил скомканную салфетку в мусорное ведро возле мойки. Вернее, целился туда, но салфетка не долетела и упала на пол, без того уже изобилующий мелким мусором.

– Эх, чутка не хватило! – он с досадой причмокнул и со скрипом отодвинул табуретку, чтобы встать.

– Я поднимусь поужинать к Софии, в таком случае, – сообщила женщина. – А завтра тоже забуду пройтись по магазинам.

– Как хочешь, – бросил Франциск через плечо на выходе с кухни. – Я вообще могу есть на работе, раз на то пошло.

– Свинья! Пародия на мужа! – прошипела Элинор себе под нос. Теперь, когда он не мог ее видеть, она почувствовала, как ее лицо исказилось в отчаянной злобе. Если бы она не была такой покладистой и верной идиотским, изжившим себя принципам в те времена, когда неведомая сила толкнула ее в объятия этого человека… Вспышка страсти, придуманные на пустом месте перспективы, яркие краски, которыми она рисовала картины совместного счастья – все это привело ее туда, где она была сейчас. Если бы не проникшее в нее по глупости семя, у нее было бы больше времени разобраться во Франциске, да и в себе тоже. Но, вопреки всему, что творилось в ее душе тогда, Элинор родила… А ведь дети чувствуют, когда их не хотят, не ждут и видят в них только орудие расплаты за ошибки бездумной юности. Неудивительно, что Диаманд ее ненавидел. Даже к этому животному, что приходилось ему отцом, он тяготел куда больше, хотя что тот сделал для сына за четырнадцать лет?

К счастью, долг Филомене выплачен. Сын вырос достаточно, чтобы без нее обходиться, а парализованный отец доживет свои дни в приюте под добросовестным надзором старшей сестры Марии. И когда Элинор исчезнет, апартаменты не достанутся Франциску, ведь он не имел к их приобретению никакого отношения. Сам виноват, что отказался расторгнуть брак за половину жилплощади… Так что жилье в скором времени перейдет к Диаманду, и это будет своего рода компенсация за неумелое материнство. Элинор все уладит. Жизнь в нынешнем составе и при нынешних отношениях отравляла всю семью, ну а больше всех ее – женщину с призраками благих намерений при иссякших силах и частично очерствевшем сердце.

* * *

– Ох, так поздно ты еще никогда не приходил! Не делай так больше, а то мне не по себе, когда за окном темно, а я все еще одна, – прощебетав это, Магда направилась на кухню звенеть посудой. – Иди кушать, Рамонини, я кое-что приготовила.

Рамонини… По одному слову он сразу понимал, в каком из двух полярных настроений пребывала жена. Если звучало это обращение, значит – в излишне добродушном, сочащемся нежностями. Рамон ненавидел, когда Магда называла его так, и ненавидел настроение со знаком плюс еще больше, чем то, что со знаком минус. Не к лицу Магде была эта слащавая интонация и масленый взгляд, какими она встретила его сегодня.