Интересная Фаина

А было в доме Фаины три комнаты. Из хорошей мебели в доме было – комод и шкаф с резьбой в виде винограда под листочками. Интересно, что в Батуме голубцы заворачивают не в капусту, а в виноградные листочки. И называют уже голубцы не голубцы, а долма. Бывает даже, что в долме совсем нету мяса, хоть из науки давно уже известно, что человек всегда надеется на мясо.

Дом Фаины сгорел и пошел себе с дымом.

А что из дома пошло не с дымом, то пошло с хорошими людьми.

Когда пожарная команда со всех на свете сторон тушила огонь, начался сильный дождь с грозой, молнией и прочим. Люди смотрели, как тушат, и не захотели стоять с опущенными рукавами и мокнуть без пользы. Потому люди позабирали себе все, что еще получилось забрать голыми руками.

Почему дом Фаины зажегся, доподлинно не знал никто.

Интересно, что на той же улице больше ничего не сгорело, хоть через забор от дома Фаины торговала керосиновая лавка и у лавки во дворе стояла сильно полная бочка с керосином.

Некоторые люди говорили, что хорошо, что бочка стояла в большой луже. А большая лужа случилась из-за того, что как раз рано утром, за час до пожара, хозяйка керосинщика стирала рядом с бочкой и нечаянно перевернула свое корыто.

Другие некоторые люди говорили, что правду знает один только Бог.

* * *

Серковский не испугался потопления и поехал в Батум морем.

Серковский доехал благополучно и поселился в гостинице на улице Набережной, почти что рядом с самой водой. Серковский был смелый человек, потому Новиков ему сильно доверял все свои дела.

Гостиницу как-то звали. Похоже на «Белье», только не «Белье». Гостиница была вся белая, и балконы по краям вроде завернутые кружевом из железа.

Серковский сразу узнал, что дом Фаины сгорел. Но Серковский опять не испугался, а начал ходить по нужным местам и говорить с такими же людьми.

У Серковского был портфель – черный, яловый, с вдавленным узором спереди и назади. Спереди на портфельном узоре летела большая птица, а под ней скакал маленький зайчик. Назади тоже летела большая птица, а маленький зайчик уже не скакал. Зайчик телепался на небе, потому что находился в когтях у птицы.

Серковский сообщал тем, кто спрашивал про событие, которое описано на портфеле, что так же бывает и в жизни и что важно иметь у себя в голове две стороны одного дела.

У Фаины дома жил волнистый попугайчик. Фаина просовывала свой пальчик между прутиками, и попугайчик целовал фаинский пальчик. Попугайчик был не человек, а целовал пальчик, как усатый мужчина, с укольчиком. Фаина не плакала и на следующий раз опять шла к попугайчику за поцелуем.

Еще у Фаины жил сшитый зайчик. У зайчика глаза и рот были пуговичные, а пуговички были сделанные из ракушек, которые с острющими краями. Когда зайчик целовал Фаину, Фаине было такое же, что Фаине было от попугайчика.

Мать тоже любила попугайчика и хвалила за цвет и за талант к песне. Фаина не знала, или мать любит зайчика, но знала, что мать никогда зайчика не хвалит.

Фаина на слух сочинила про это стих:

Зайчик, мой зайчик!А ты ж не попугайчик…Зайчик мой скачет,И попугайчик скачет.А если б мой зайчикПел, как попугайчик…* * *

Серковский считался хорошим адвокатом, потому в серковском портфеле всегда лежали важные бумаги.

А бумаги, которые Серковский повез из Батума Новикову в Одессу, получились сильно важные.

Как-то оказалось, что у Фаины отца никогда не было, что мать Фаины родила дочечку просто от мужчины, что она придумала все на свете, хоть своего ребеночка и не придумала.

Сведения Серковский получил из достоверных рук в двух местах сразу. Одно место получилась консистория с бумагами про Фаину без отца, а второе место получилась полиция – тоже с бумагами, только с другими.

В полиции мещанка Такая-то Мария была давно известная со всех на свете сторон, хоть в последние годы в этих самых сторонах уже вроде и не замечалась.

В молодом прошлом у Марии дело почти что дошло до желтого билета, но скоренько остановилось, потому что одна женщина, мадам Петухова с Мариинского проспекта, нашла молодой тихой девушке-сиротке хорошего пожилого мужчину, который взял Марию к себе в дом для тихого удовольствия, а не как другие – чтоб возить перед разными глазами и по-дурному тратиться.

Петухова тоже была хорошая и взяла с того хорошего мужчины совсем чуточку. Петухова могла б взять и больше, потому что господин Баранидзе хорошо разжился на керосинопроводе.

Интересно, что Петухова тоже хорошо разжилась на том же самом.

В 1875-м капиталист Нобель начал в Батуме переливать нефть туда-сюда, а через годик Петухова открыла свой дом с женщинами. Получилось удачно, потому что много мужчин, которые переливали с Нобелем, требовали свое. Из науки давно уже известно, что если кто требует, тому дается. Так и тут.

В полиции Петухову уважали, потому что она на всякий случай всегда все на свете рассказывала полиции.

И вот Серковский пошел к Петуховой, чтоб узнать еще больше нужного для новиковского поручения про Марию, про ее судьбу до самой смерти в воде и прочее.

Петухова встретила Серковского со всем своим сердцем и сообщила про Марию, что знала нужного по новиковскому поручению.

Петухова сказала Серковскому, что не знает, от кого у Марии получился ребеночек, хоть у Марии как девушки всегда мог получиться ребеночек от мужчины.

Еще Петухова сказала, что ребеночек получился у Марии только не от господина Баранидзе. Что если б от Баранидзе, тогда ребеночек по цвету получился бы брюнет. Тем более жизнь к тому времени забрала у Баранидзе свое, и он был уже насчет любви – больше потрогать-погладить.

Серковский спросил у Петуховой, когда умер Баранидзе и почему такое с ним случилось.

Петухова сказала, что Баранидзе умер почти что восемь лет назад. Баранидзе запутался ногами в одеяле у себя в кровати и плохо упал на пол. Умер Баранидзе, слава Богу, не сию секундочку, а после того, как уже совсем очнулся. Мария как раз успела подставить Баранидзе свои руки, и он на этих руках взял и тихонечко умер.

Петухова еще сказала Серковскому, что доктор Иванов, который осматривал покойного для порядка, рассказывал Петуховой, что это получилось для Баранидзе как мужчины самое последнее удовольствие. Еще Петухова сказала Серковскому, что вот что значит руки женщины.

Серковский сказал Петуховой, что ему как мужчине и адвокату известно про руки женщины все на свете.

Серковский попросил Петухову хорошо вспомнить и про другие рассказы доктора Иванова.

Петухова подумала и сказала Серковскому, что у Петуховой сильно защемило сердце, когда доктор рассказал, что кухарка, которая прибежала на крики горя Марии, застала Баранидзе в виде почти что младенца на коленях матери, то есть Марии. Что доктор даже сразу не угадал, где получилось лицо Баранидзе.

Серковский спросил, где же доктор угадал лицо Баранидзе.

Петухова сказала, что лицо Баранидзе получилось у Марии между двух грудей – правой и левой. Что лицо Баранидзе было обкружено грудями молодой девушки. Еще Петухова сказала, что получилось, как в театре, – две груди женщины приняли один вздох мужчины, тем более последний.

Серковский как мужчина согласился, что получилось, как в театре, что бывают у женщин такие груди – правая и левая тоже, которые примут и вздох, и прочее.

Потом Серковский спросил, или не оставил Баранидзе хоть каких-то тайных распоряжений на пользу Марии.

Петухова не знала и это, но посоветовала Серковскому не думать, что Баранидзе не обеспечил Марию. Петухова ходила смотреть на домик Марии, и ей сильно показалось, что он похож на Баранидзе – маленький, и труба торчит не крепко, хоть и ровно.

Серковский спросил у Петуховой, кому же досталось все на свете имущество Баранидзе.

Петухова сообщила, что у Баранидзе в Петербурге жил троюродный племянник. Племяннику дядя свое все на свете имущество и отписал.

* * *

Серковский был еще и сильно способный к пониманию.

Серковский у себя в голове сложил одно с другим, и у Серковского там получилось такое.

Доктор Иванов сообщил Петуховой о последнем удовольствии Баранидзе. А последнее потому и считается в науке последнее, что бывает же и предпоследнее.

Баранидзе умер в самом начале зарождения в Марии ребеночка.

Мария подставила руки так хорошо, что Баранидзе очнулся, а все ж таки умер.

Баранидзе имел капитал, а прямых наследников, наоборот, не имел.

Серковский у себя в голове сложил одно с другим, и у Серковского опять получилось.

Ребеночек у Марии зародился от Баранидзе. А брюнетность Баранидзе ничего не значит.

Серковский взял для примера такое: Серковский всю свою жизнь мечтал быть блондином, а никогда не стал больше шатена. На таком примере Серковский вывел, что ребенок у Марии от Баранидзе.

И вот Мария поделилась с Баранидзе новостью.

Баранидзе новость Марии про ребеночка не понравилась.

Мария на такое сильно обиделась и столкнула Баранидзе с кровати.

По своей привычке Серковский увидел в своей голове такое.

Сначала руки Марии скинули Баранидзе с кровати.

Потом Мария не поторопилась подставить две свои руки – левую и правую – под удовольствие Баранидзе, а подождала, или Баранидзе очнется.

Баранидзе очнулся. И Мария опять нашла дело своим рукам и сильно захотела придушить Баранидзе.

Мария, которая была хоть и тихая, но уже опытная с мужчинами, побоялась наследить всеми своими руками и потому уперлась всеми своими грудями в лицо Баранидзе, а руки направила в безопасное для себя – как для убийцы – место.

И вот Баранидзе уже телепается на небе, а Мария рыдает без капитала на себя со своим будущим младенчиком и считает, или хватит полученного при жизни Баранидзе своего обеспечения на домик.

Серковский не остановился на том, что у Серковского уже получилось, а вывел такое.

Мария через прошедшее малюсенькое время сильно пожалела, что погубила Баранидзе, но сделанное сделалось и обратно идти уже никак не хотело.

Возле Марии в нужную минуточку не было доверенного, пускай бы и опять хорошего, мужчины, который пояснил бы, что хоть наследства от Баранидзе незаконному ребеночку не полагалось, а все ж таки у законного наследника можно было б и попросить то и сё – под честное слово не рассказывать на всех на свете углах Батума про Баранидзе то и это.

И вот наследник-племянник Баранидзе явился и получил. А Мария, наоборот, осталась, где уже получилась.

После всего такого Серковскому пожар увиделся в новом свете огня.

Когда Новиков сватал Марию, он сватал законную мать-вдову с малолетней дочечкой. Дура-сваха божилась, что личными глазами видела бумаги на мужа вдовы, не говоря уже про карточку с часами, и обещала, что Мария привезет и покажет – и себя, и бумаги, и прочее.

А где Мария?

А Мария показала себя – хоть и во всей своей мокрой неприглядности.

А бумаги где?

А не было никаких законных бумаг.

Дуру-сваху Мария подкупила и недорого дала.

Может, поддельные бумаги и были, так они теперь водой скушанные и водой же запитые. Тем более при жизни Мария рассчитывала, что она перед Новиковым будет сильней всех на свете бумаг. Из науки уже давно известно, что женщина в сравнении с бумагой – это большая сила.

Серковский у себя в голове еще поскладывал одно с другим, и у Серковского там получилось, что не было у Марии для Новикова никаких бумаг – ни дельных, ни поддельных.

А была у Марии голая сила женщины перед мужчиной.

А чтоб такая сила стала еще сильней, Мария сговорилась с нехорошим человеком, и дом зажегся. Может, Мария хотела сказать Новикову, что как назло бумаги остались дома и что теперь Бог с ними совсем, и с прошлым домом тоже Бог, а Мария – вся тут и здесь тоже – и голова с волосом в кудельку, и туловище с двумя грудями, и ноги с откуда ноги у женщин растут. Бывает, что ноги у женщин растут с такого места, что Господи, помоги…

Потом Серковский подумал, что Марии жечь свой дом было не сильно надо. Вода в таком случае получалась даже лучше, чем огонь, – уронила бумаги в бурную воду и – ой! Может, потому и поехала Мария морем, хоть и доездилась. А пока бы послали за другими бумагами, за тем, за сем, оно как-то ж уже у Марии и сладилось бы с Новиковым…

С такими мыслями Серковский прилег себе переночевать.

Утром Серковский переночевал и пошел по женщинам.

Серковский обошел улицу, на которой до пожара стоял дом Фаины.

Потом Серковский обошел еще две улицы и почти что все на свете выспросил у женщин, которые знали Марию в бытность ее живой и здоровой.

Женщины знали Марию как честную вдову, у которой на комоде любимый муж и часы с «Дорогому за любовь». Про неправду Марии эти женщины ничего не знали.

Серковский был человек, который про себя считал, что имеет не только совесть, но и стыд. В жизни людей такое случается редко. А не редко – когда у человека имеется одно из двух. Когда у человека всего на свете по одному, это плохо. Но стыд и совесть вместе – это сильно много для человека, потому что в основном получается тесно. Как человек, у которого не тесно, Серковский на всякий случай ничем про Марию с женщинами не поделился.

* * *

Пробыл Серковский в Батуме две недели, а потом поехал обратно в Одессу.

Пока Серковский ехал, он думал.

Сначала Серковский подумал, что Новиков, раз такое дело, может выгнать сиротку бесчестной матери на улицу.

Потом Серковский подумал, что Новиков сиротку не выгонит. Не дурак Новиков, чтоб стать перед людьми и сказать, что Новиков получился дурак дураком.

Потом Серковский подумал, что хорошо бы на всякий случай взять дело сиротки в свои руки. Что надо еще посмотреть, что это за такой Баранидзе-племянник. Что, может, у Баранидзе-племянника есть сладенькое местечко для вкусненького укуса на весь рот с зубами. Что, может, если что, Баранидзе-племянник потихонечку сделается не жадный. Что, если ручеек потечет куда назначено, можно будет со временем к сиротке Фаине и посвататься и через воспитанницу почти что породниться с Новиковым в рассуждении всего хорошего и с этой стороны.

Сам по себе Серковский был как раз без жены. По годам Серковскому исполнилось тридцать лет, и, если что, на восемь лет серковского терпения хватило б. Тем более свечку под ним никто держать не захочет и прочее.

Еще Серковский подумал, что если раньше подвернется хорошая невеста, можно будет Новикову подсказать, что Фаина получилась с грошиком. Новиков – человек большого сердца и отблагодарит Серковского за все на свете труды.

Серковский уже по своему опыту адвоката знал, что главное для человека. А главное – со словами никогда не надо спешить.

* * *

В новиковском доме Фаина жила в комнате с окном от самого пола до самого потолка, еще и с ангелятами в четырех углах. Фаина сказала тому ангеленку, который получился у Фаины с правой руки, чтоб он взял и стал зайчиком. А тому ангеленку, который получился с левой ноги, чтоб он взял и стал попугайчиком.

Фаина сначала не знала, а потом уже и не узнала, что фаинский дом сгорел и пошел прахом, а зайчик с попугайчиком взяли один другого за что получилось и тоже пошли таким же прахом.

Фаине сказали, что с этой минуточки тот дом живет весь тут, в новиковском доме.

Фаина спросила, где же зайчик с попугайчиком.

Фаине сказали, что пускай она сама поищет и сама найдет.

Фаина поискала и не нашла.

Фаина сложила у себя в голове одно с другим, и у Фаины там получилось – если что, у Фаины будет не один и один, а два и два.

Фаина мерила стороны с лежачего положения в кровати. Кровать тоже была большая. Если приложить от самого пола, так получилось бы на половину окна и еще выше.

Из окна Фаине виделся мост, переходи туда-сюда – не хочу. Тем более под мостом не текла вода и ничего никуда не текло. Фаина и не хотела переходить никуда. Мать теперь жила не на свете, а на небо по мосту не перейдешь. В новиковском доме была уборная и комната-ванна с водой. Вода текла там и там тоже.

В комнате-ванне Фаину не оставляли одну. В новиковский дом для Фаины взяли девушку Марину, она и не оставляла.

Марина на вид была толстая и белая, с косой и с длинными руками вроде палок. Марина не брала Фаину за руку и свою руку Фаине не давала, а ходила сзади Фаины.

Марина и в уборной Фаину не оставляла, а почти что все делала за нее. Хоть главное делала сама Фаина, и потом просилась у Марины посмотреть, как все, что сделалось, уходит с водой. В ванне Фаина такого не просила, потому что проводила разницу. Что выходило из Фаины – это ж она и была. А грязь сверху Фаины – это ж уже получалась не Фаина.

Фаина много думала про то, что у людей бывает внутри и что сверху. Взять хоть такое. Бывают мосты, которые строят сверху воды. По такому мосту Фаина переходить тоже не хотела, а про воду под другими мостами думала, куда она несет Фаину, которая из Фаины.

Фаина спросила у Марины.

Марина такое доподлинно не знала, но обещала Фаине, что несет куда-то, куда Бог приведет.

Фаина знала, что Елизавета ответила бы. Но Елизавету Фаина спросить боялась.

Фаина подумала, что, может, надо спросить у Новикова. Но Фаина никогда не слышала, чтоб мать спрашивала у мужчины не про кислое молоко и прочее. Потому Фаина у Новикова и не спросила.

* * *

Так жизнь себе и была.

Новиковский дом жил богато – и еда с подносом, и выезд с кучером.

Еда давалась Фаине легко, потому что в горле ничего не застревало. Чистое сливочное масло есть чистое сливочное масло.

Сначала Фаину на кучере никуда не возили. При царизме считалось, что если кто умер, так другие сиди себе дома и не гуляй.

Елизавета знала науки. Из одной науки Елизавете было хорошо известно, что детям нужен сильно свежий воздух. Потому Елизавета два раза в день гуляла с Фаиной на балконе, который был на спине дома, как раз где человеку даны две лопатки. В сравнении Фаины балкон был большой, а сад маленький, потому что посадился не на всю спину дома, а на половину, которая первая.

Еще в первый день Фаины в новиковском доме Елизавета купила Фаине и белье, и платье, и пару туфель из парусины. Все это купилось готовое, в лавочке у Пронского.

При царизме буржуазия себе готовое почти что не покупала. Буржуазия не могла, чтоб ее туда-сюда не обхаживали портные с веревочкой для мерки. Елизавета сама записала себя в буржуазию, хоть была из купцов. Потому Елизавета и не поехала к Пронскому, а послала Марину купить Фаине на свой глаз.

Елизавета послала Марину к Пронскому не по своей жадности на Фаину, а по срочности – к Елизавете уже начали некоторые знакомые напрашиваться посмотреть на счастливую сиротку.

Елизавета пускала в дом не всех некоторых, а кого пускала, тем говорила, что ей ничего не жалко для Фаины, которая уже и не сиротка. Что еще все на свете увидят, куда Елизавета по своему уму выведет Фаину.

И вот одним утром Елизавета сказала Фаине, что придет сапожник и принесет для примера один фасон на туфли из материи атлас.

Когда Елизавета позвала Фаину мерить туфли, как раз к Новикову пришел Серковский.

Серковский вернулся из Батума с бумагами и готовился рассказать почти что всю правду.

Обычно Новиков выслушивал от Серковского правду по всем вопросам один на один. А тут позвал Елизавету, чтоб слушать правду на пару. Новиков же не знал заранее, какая у Серковского получится правда.

Как раз перед тем, как идти к Новикову, Елизавета дала Фаине в руки примерные туфли, чтоб сиротка начала радоваться.

Фаина сразу начала радоваться и целовать туфли куда попало.

Поцелуи получались гладкие, а не как с попугайчиком или с зайчиком. Потому Фаина не могла остановиться.

Интересно, что до ног Фаины туфли взяли и не дошли.

Когда Новиков позвал Елизавету вместе слушать Серковского, Елизавета забрала у Фаины туфли почти что из самого рта и наказала ждать на месте. Елизавета не терпела, если кто-нибудь из людей что-нибудь целовал и человеку сильно нравилось.

* * *

Серковский заявился в новиковский кабинет для разной работы со своим портфелем.

Серковский всегда все знал на память и потому дал бумаги из своего портфеля в руки Новикову, а сам заговорил из своей головы.

Перед этим Серковский сильно удивился, что Новиков позвал Елизавету, и даже подумал, что не сможет перед ней как женщиной, тем более незамужней, выразить всю на свете жизнь Марии.

Серковский предупредил Новикова на самое правое ухо, что привез из Батума про Марию не рахат-лукум.

Новиков заверил Серковского, что как овдовевший жених готов скушать и не рахат-лукум.

Серковский опять на ухо спросил у Новикова, что, может, Елизавета выйдет и не будет тут ничего кушать.

Новиков сказал Серковскому, что нет такого рахат-лукума или чего-нибудь другого, который бы Елизавета не скушала на свое здоровье.

Серковский не засмеялся, потому что Елизавета по весу была тяжелая, особенно в ширину и прочее.

Серковский знал, что наука уже давно никому не советует рассказывать человеку нехорошую правду с первого раза. На всякий случай Серковский решил рассказать про Марию с какого-то раза.

Сначала Серковский рассказал про гостиницу, в которой поселился, потом про сам город Батум, откуда город произошел и кто там жил, потом про торговлю мануфактурой, потом про тамошний базар и про еду, потом про тамошнюю погоду, потом про тамошнее море.

Новиков слушал Серковского с вниманием и задавал разные вопросы почти что про все на свете. Особенно хорошо Новиков спрашивал про батумскую торговлю мануфактурой.

Когда Серковский начал описывать море в Батуме, Новиков попросил Серковского, чтоб он это пропустил, потому что после смерти дорогой невесты про море ему стало слушать не сильно приятно.

Серковский сказал, что если рассуждать по закону, так Марию утопило другое море, а не то, которое течет в городе Батум, и что наука уже давно советует не звать к ответу одно вместо другого.

Пока шел рассказ Серковского про все на свете в городе Батум, Елизавета слушала тоже с вниманием и тоже спрашивала, особенно про народное образование и особенно про женское.

Серковский рассказал и про это. И про то, что в городе Батум есть много хороших женщин с образованием. Что вот хоть взять мадам Петухову, которая учит молодых девушек совсем бесплатно с их стороны. Что город Батум такой город, что там всегда найдется такая сторона, которая заплатит за учебу молодой девушки.

Еще Серковский рассказал про прочее и про прочее тоже.

Пока Серковский не решил переходить от какого-нибудь раза к правде про Марию, он говорил и сидел на стуле с розовым бархатным сиденьем. А этот стул стоял возле малюсенького столика с верхом из камня мрамор. По камню шли туда-сюда разные жилочки. Жилочки на камне были похожие на жилочки на грудях у девушки Эмилии, которую Серковский хорошо узнал у мадам Петуховой на Мариинском проспекте. Серковский даже хотел совсем не смотреть на стол, чтоб не сбиться, а смотрел, хоть и не сбивался. Адвокат есть адвокат.

И вот Серковский сидел и отдавался жилочкам и своему рассказу тоже.

Когда Серковский отдавался хоть жилочкам, хоть своему рассказу, в нем все тоже отдавалось и оставалось в таком положении до почти что благополучного выхода.

Справа от Серковского сидела Елизавета.

Когда Елизавета пришла слушать Серковского, она держала у себя в руках примерные туфли для Фаины. Елизавета ходила с атласными туфлями в руках не всегда. Получилось, что Елизавета вырвала туфли почти что из самого рта у Фаины, а выпустить из своих рук уже не смогла. А когда Елизавета не выпустила туфли, она начала держать их на своих коленях.

Елизавета была хорошо знакома с такими туфлями и знала, что их гладить даже еще лучше, чем целовать. Когда гладишь, можно своими пальцами дойти почти что до всего на свете. Тем более у туфлей внутри тоже гладкое.

Новиков сидел слева от Серковского и крутил у себя в руках карандашик. Карандашик почти что каждые две минуточки выворачивался из новиковских рук и падал на пол – то возьмет и упадет на сторону Серковского, то возьмет и упадет на сторону Елизаветы. Когда Новиков наклонялся за своим карандашиком, глаза Новикова упирались то в руки с туфлями, то в брюки с отдачей.

Почти что каждые две минуточки Новиков хотел откинуть карандашик на третью сторону, но сила к познанию природы человека в Новикове была сильней. Хоть при царизме никакого познания быть не могло.

Интересно, что при такой нагруженности Новиков пил черный чай без сахара.

Елизавета ничего не пила, а только смотрела сладкими глазками на графин с лимонадом, тем более руки у Елизаветы были сильно занятые.

Серковский тоже ничего не пил, хоть руки у Серковского были свободные. Руки у Серковского были свободные, а рот почти что не закрывался от слов. А человека устроили так, что открытый рот у человека не всегда принимает внутрь, а только когда человек не говорит.