Автограф

– Голубушка, Евгения, как вас по батюшке? Михайловна? Так вот, Евгения Михайловна, я, без сомнения, тронут вашей благосклонной оценкой моего выступления, но, увы, всё это в прошлом, всё в прошлом, – горько ответил ей Раковский. – Позвольте вам ещё налить немного бренди, оно, право, очень недурно, хотя и местного разлива.

– Как это в прошлом? – не поняла Женечка.

Раковский нахмурился и выпил ещё, помолчал, взвешивая: отвечать или отделаться банальными фразами. Бренди помогло ему остановиться на первом.

– Нет у меня никаких планов. Я больше не могу писать, играю старьё, чтобы заработать на кусок хлеба. Все куда‑то бегут, и я бегу вместе со всеми. Спросите – куда, а никто не даст вам ответа, поскольку вопрос не в том, «куда», а в том, «от кого» или «от чего». Понимаете? – Женечка кивнула. – Вот и хорошо, – с удовлетворением отозвался Раковский. Он сел на табурет напротив Женечки, и она, наконец, увидела вблизи его лицо, глаза, наполненные такой безысходной тоской, что не выдержала его взгляда, опустила голову и тихо спросила:

– Почему? Почему не пишется?

– Да потому, что муза – богиня капризная, приходит не каждый раз. Главное, что писать‑то не для кого. Сами видите, что вокруг происходит, – Раковский развёл руками. – Я был из тех, кто наивно полагал, что все мы – композиторы, музыканты, поэты, художники – станем в XX веке править миром, мы чувствовали себя творцами, демиургами нового этапа в развитии человечества, в котором искусству отведена главная роль. И что теперь? Всё рухнуло в одночасье, когда кучка подлецов втравила нас в кровавую бойню, перечеркнув разом все начинания и надежды. Возникли иные потребности: в пушках, порохе, оружии всех видов, а главное – потребность убивать.

– Всё так, – задумчиво согласилась Женечка, – в том, что вы говорите, много правды, но есть и что‑то, что не позволяет мне с вами полностью согласиться. Не далее как сегодня со мной уже вели разговор на эту тему, и я просто уже не представляла, как с этой правдой о нас самих, после насилия, крови, массовых убийств, потерей духовных ориентиров, веры мы сможем жить дальше. Я потеряла надежду, а как без неё жить? На вашем концерте я почувствовала, как что‑то ожило во мне, и это даст мне силы не возненавидеть, не мстить, а делать своё дело. Я не умею сказать об этом, но у меня теперь меньше страха и отчаяния. Я подумала, что наравне с беспредельной жестокостью, озлоблением, убийствами существуют люди, которых это не затронет, которые, силой своего дара божьего, не позволят нам навеки забыть о лучшем в нас – доброте, любви, сострадании, способности не только разрушать, но и создавать прекрасное. В музыке, я поняла, главное – гармония, которая не даёт нам потерять Бога в каждом из нас. Вы, композиторы и музыканты, сохраняете для человечества ценности, которые, себе на горе, оно способно предать забвению. Понимаете? Сегодня, наверное, не у меня одной оттаяло сердце, и это всё благодаря вам, вашей музыке. Я обычный человек, таких, как я, много – отчаявшихся, потерявших себя в этом кошмаре, в котором убить подобного себе – порой единственное средство выжить, но выжить телесно, я думаю, далеко не самое главное, главное – душа. Вы знаете, ещё недавно я не могла вспомнить, что означают слова «счастье, любовь, наслаждение», а вот услышала вашу игру, во мне отозвались эти эмоции, значит, они не покинули меня. Вы меня не слушаете?

Раковский смотрел на Женечку и думал: «Сколько же ей лет?». Давеча он не сразу узнал её потому, что она выглядела значительно старше. Седая прядь в волосах, заметные морщинки на лбу, сгорбленная фигура в мешковатом платье – всё это так не вязалось с обликом молодой девушки, какой он её запомнил. «Восторженная молоденькая, несмотря на усталое лицо, барышня», – снисходительно заключил Маэстро, а вслух произнёс:

– Всё, о чем вы говорите, мило и не лишено смысла, но, поверьте, очень скоро мне некому будет играть. Вас, уверяете вы, моя музыка воскресила, но беда в том, что единственное, что порой ещё звучит во мне – это звуки ада. Ада на земле хватает и без меня, а другому неоткуда взяться, – неожиданно для себя самого, его голос дрогнул, и боль, подобно шаровой молнии, прошла через него насквозь. До этой встречи он даже себе, не то, что другим, не признавался в отчаянии от ощущения пустоты внутри, которое овладевало им каждый раз, когда он брался за карандаш и нотную бумагу. Страшная пустота. Он мог сидеть часами, так и не написав ни единой ноты. Музыкант стыдился и боялся того, что с ним происходило. Теперь же присутствие этой женщины с её вдохновенными речами, открытостью и теплотой во взгляде вызвало у него желание выговориться; не важно, как он будет при этом выглядеть.

– Мой дар покинул меня. Я теперь просто притворяюсь артистом, композитором, но любой обман рано или поздно раскрывается. Одна мысль об этом – и хочется вынуть из чемодана револьвер, – с горечью, злясь на самого себя за проявление слабости, сказал Раковский. Он вновь наполнил свой бокал, не забыв и про Женечкин. Выпив, Женечка осмелела, и ей стало казаться, что она должна именно сейчас, в эту минуту, во что бы то ни стало раскрыть маэстро глаза на то, как страшно он заблуждается.

– Упаси вас бог, даже не думайте, – нахмурилась Женечка. – Мне очень жаль, что это так, – тихим голосом продолжила она, – но позвольте усомниться в ваших словах. Если бы в вас, как вы выразились, «звучали только звуки ада», вы не смогли бы сегодня тронуть душу, заставить нас вновь уверовать в доброту, милосердие, любовь. Как же возможно жить дальше без этой веры?

– Произведение, которое я исполнил, написано давно. Возникает своего рода рефлекс: начиная играть, я погружаюсь в прежнюю жизнь, вспоминаю, как и вы, прежние чувства, но уже год ничего нового я написать не в состоянии. Прошу прощения, если не оправдал ваши ожидания. Знаете что? А давайте‑ка ещё выпьем! – предложил Раковский, показывая, что говорить больше, чем сказано, он не намерен. Вдруг раздался взрыв, потом ещё один, затем послышались откуда‑то издалека пулемётные очереди. Дверь открылась, и в комнату вошёл деловитый господин с озабоченным лицом. Даже не посмотрев в сторону Женечки, он направился к Раковскому и протянул ему конверт.

– Надо скорее собираться и уезжать. А вы, маэстро, ещё даже не переоделись. Поторопитесь! Вы слышали, как недалеко стреляли? – сказал он.

– Ещё как слышали, – спокойно сказал Раковский. – Позвольте представить Елисея Макаровича, моего антрепренёра и товарища, – продолжил он, обращаясь к Женечке. – Елисей, а эта очаровательная женщина – Евгения Михайловна, родственница моего близкого друга. Прошу любить и жаловать. – Женечка взглянула на антрепренёра: судя по выражению лица, ему было не до светских условностей, а беспечный и несколько фривольный тон маэстро вызвал у него едва скрываемое раздражение. Раздались беспорядочные одиночные выстрелы и вновь затихли. До сознания девушки внезапно дошло, что время позднее, стреляют, а ей ещё возвращаться в госпиталь. Она вскочила на ноги, быстро всунула руки в рукава, накинула платок и поспешила раскланяться. Однако маэстро остановил её, загородив собою дверь.

– Куда же вы одна пойдёте в такое‑то позднее и неспокойное время? Позвольте проводить вас? – галантно предложил он, но в голосе его звучала искренняя тревога. Женечка, заметив, каким мученическим при этих словах сделалось лицо антрепренёра, отказалась.

– Что вы, я прекрасно знаю дорогу, тут недалеко, – заверила девушка. Её с энтузиазмом поддержал Елисей Макарович: «Маэстро, девушка абсолютно права. Сейчас не до условностей. Нам надо ещё собрать вещи. Мне повезло, я нашел санки – погрузим чемоданы на них и дотащим до поезда. Времени в обрез».

– Нет, я категорически настаиваю, – сказал маэстро, но увидев, что Женечка, нахмурившись, отрицательно мотнула головой, продолжил, – ладно, я не буду настаивать… но при одном условии. Я только что получил письмо от главнокомандующего. Этот город наши войска защищать не будут, а обойдут с севера. Хм, а где тут север? – пробормотал он и вернулся к письму. – Самое позднее завтра до обеда в город войдёт противник. Главнокомандующий предлагает мне место в своём личном бронированном вагоне, чтобы, как он выразился, «спасти достояние российской культуры от варваров». Да‑с, будто у нас варвары только с одной стороны, – с сарказмом произнёс Раковский. – Поедемте с нами, голубушка. Места в личном вагоне нашего главнокомандующего будет достаточно на троих. Скажу, что вы мой секретарь. Иначе пойду с вами, «культурное достояние» не успеет на поезд – пшик – и нет никого «достояния».

– Но это невозможно! – растерянно сказала Женечка.

– Ну почему же? Неужели вы думаете, что я вам предлагаю что-то не вполне «comme il faut»? Ни в коем разе. На правах старинного друга вашего семейства – слово чести. Здесь оставаться опасно, знаете, что они с медсёстрами делают? – прямо спросил Раковский. Женечка грустно опустила голову, дискуссия опасно затягивалась, надо было что-то предпринять. – Хорошо, я согласна, но мне надо сказать в госпитале и взять вещи.

– Договорились, – бодро произнёс повеселевший Раковский. Наш вагон прицепят к поезду, который подгонят на вокзал через два часа. Приходите прямо туда. Успеете?

– Да, госпиталь рядом с вокзалом, – ответила Женечка.

– Евгения Михайловна, я очень буду ждать. Рад нашей встрече. – Тут маэстро кинулся к кожаному небольшому баулу, стоящему под столиком, достал какой‑то маленький лист бумаги, что‑то написал на нём карандашом и отдал Женечке. – Всё, идите, по дороге прочитаете, времени мало. – Он проводил её до дверей, поцеловав на прощание руку. Это был всего лишь вежливый жест, но Женечке почему‑то стало и неловко, и приятно одновременно.

Оказавшись на улице, Женечка с удивлением огляделась. Всё изменилось за время её отсутствия. Метель прекратилась, тучи, стряхнув с себя снег, налегке сбежали в другие края. На небе сияла луна в окружении звёзд, сверкающих подобно бриллиантовым бусинам, разлетевшимся с лопнувшей нити ожерелья по тёмно‑синему бархату неба. Видимо, некоторые бусины разбились, и их осколки покрыли сугробы, крыши и заборы. Женечка как заворожённая смотрела на вдруг открывшуюся ей непостижимую красоту мироздания. От выпитого было тепло и немного кружилась голова. Однако нужно спешить, в госпитале сейчас каждая пара рук на счету, и девушка, подумав, решила срезать угол и пойти не по улице, а наискось через парк. Городской парк гордо и с безмолвным достоинством нёс на своих плечах зимнее парадное убранство. «Как в сказке!» – восторженно подумала Женечка. Дорожки были заметены снегом, и девушка то и дело проваливалась в него. Не пройдя и половины пути, она почувствовала, что ноги не слушаются, и решилась позволить себе совсем небольшой отдых – всего несколько минут посидеть на ближайшей скамье, которая под снежным покрывалом казалась царственным троном. Женечка села прямо на это «покрывало» и с облегчением вытянула ноги. Ей не хотелось никуда торопиться, хотелось вот так сидеть и любоваться. Девушка не заметила, как прикрыла глаза, поскольку продолжала видеть перед собой деревья, замёрзший фонтан, какую‑то статую, спрятавшуюся в снегу. Ей стала слышаться невесть откуда взявшаяся мелодия, она показалась знакомой. «Да! Я её знаю! Это зажигательный «Итальянский танец» Раковского». Мите пьеса нравилась, особенно он любил, когда под его аккомпанемент Женечка начинала приплясывать, изображая то томную, то пылкую «итальянку». Тут она увидела Митю, который почему‑то не надел пальто, а вышел просто в одной рубашке. Внешне он был таким же, как всегда, только неправдоподобно чистым, настолько, что от него исходило слабое свечение. «Ой, Митя! Как же я тебя сразу не заметила! – сказала Женечка и засмеялась, легко и беззаботно. Какое‑то буйное веселье охватило её, захотелось прыгать, бегать, найти выход бурлящей внутри энергии. Как будто прочитав её мысли, хитро улыбнувшись, Митя с церемонным комическим поклоном предложил ей покататься на коньках. Женечка с радостью согласилась. Музыка заиграла громче.

– Ой, Митя, но у меня нет коньков, – огорчённо сказала Женечка.

– Я прихватил их вместе со своими, видишь? Можно я сам надену их тебе? – спросил Митя.

– Хорошо, – согласилась девушка, – мы будем кататься, как раньше, за руки.

Они кружились, смеялись и целовались. – Знаешь, кого я сегодня видела? – напустив на себя загадочный вид, спросила Женечка. – Ни за что не угадаешь! Твоего кумира Раковского! Я была на его концерте, а потом мы пили с ним бренди, и он даже поцеловал мне руку. Не хотела говорить, но скажу, кажется, он немного мной увлёкся, – поддразнивала любимого девушка. – Он мне что‑то написал, только я не успела ещё прочитать.

– Увлёкся?! Написал?! – изображая ревнивца, закричал Митя и запустил в жену снежком.

– Ах, вот ты как! Ну, держись! – и Женечка кинула снежок в ответ. Тогда Митя взял большой ком пушистого снега и бросил им в девушку. – Зачем ты так? – обиженно спросила Женечка, – мне что‑то стало холодно. – Митя перестал улыбаться и перчаткой стал стряхивать с её пальто снег. Потом заботливо надел ей на руки, поверх её перчаток, свои. У Женечки слёзы подступили к глазам.

– Митя, любимый, мне так плохо без тебя. Почему ты ушёл, оставил меня одну? Зачем понадобилось тебе именно в ту минуту идти за лекарством?! – сердито выговаривала мужу Женечка. Митя не отвечал, но в его взгляде было столько боли и сочувствия, что у девушки защемило сердце.

– Извини, я больше не буду. Это я во всем виновата, зачем я только ушла! Я бы не позволила тебе, я бы не пустила… Дорогой, единственный, родной, солнышко моё, голубчик мой, Митенька. Я люблю тебя и буду любить всегда, ты – часть меня. Как мне жить теперь, Митя? Хороший мой, только не уходи, возьми меня с собой, я больше не выдержу. Пожалей меня, умоляю. Нет нам места на этой земле, – слёзы душили Женечку, мешая говорить.

– Любимая моя, девочка моя, не было и дня с момента нашей встречи, чтоб я не думал о тебе. Я так хотел сделать тебя счастливой, я был уверен, что смогу. Ты моя маленькая отважная птичка‑синичка, ты нежный ангел мой, с любящим и открытым сердцем. Сможешь ли ты когда‑нибудь простить мне то, что ничего у меня не получилось? Я всегда знал, чувствовал, что нельзя мне было увозить тебя из дома, но сил расстаться с тобой у меня не хватило. Я всегда душою буду с тобой, у нас не так уж много изменилось – мы есть, и мы будем, только по‑другому. Понимаешь? Не мы решаем, когда приходит время уходить. Пока оно не пришло – я не могу взять тебя с собой, хотя и очень этого желал бы. Однажды мы вновь встретимся в одном мире, и уже навечно, а до этого я побуду твоим охранителем. Не плачь, милая, не позволяй себе жить воспоминаниями, не думай обо мне, как о прошлом, я всегда рядом. Тебе пора. Тебя ждут Павел Петрович, Родька, Сверчок, кстати, приглядись к нему. Тип он не очень приятный, но поучиться у него кое‑чему советую. Знаю, ты не сможешь их бросить. Все понимают, какая судьба ждёт наших пациентов, если не успеют эвакуировать госпиталь. Там сейчас рук не хватает для того, чтобы всех погрузить в поезд. И ещё у тебя есть цель, помнишь?

– Митя, – вытирая рукой мокрые от слез щёки, тихо заговорила Женечка, – ты уже, наверное, узнал о Борисе Львовиче?

– Да, – коротко ответил Митя.

– Скажи, что с папой и Машей? Ты знаешь? – преодолевая страх, спросила девушка.

– Знаю, но не имею права говорить об этом. Тебе надо торопиться. И не забудь прочитать записку Раковского. Он подарил тебе музыкальный автограф, – спокойно сказал Митя, затем повернулся, пошел прочь и… исчез.

Женечке казалось, что она очутилась на дне странного глубокого водоёма, над ней километры плотной молочно‑серой жидкости, сквозь толщу которой доносится приглушенный голос: «Барышня, проснитесь, замёрзнете. Барышня, нельзя вам тут лежать, замёрзнете».

Раковский

Вагон сильно потряхивало, видимо, пути были плохо расчищены. Маэстро сидел на прикрученном к полу топчане. Он опустил голову в поднятый бобриковый воротник и делал вид, что спит, во избежание разговоров с кем бы то ни было. Он думал о девушке, не успевшей к поезду, поскольку его отправку ускорили. За ним и Елисеем командование прислало машину вскоре после ухода Женечки. Маэстро ждал до последнего, но напрасно. Раковскому представлялся недавно покинутый вокзал, толпа народа, штурмовавшая поезда в надежде хотя бы пробраться в тамбур, что удавалось лишь немногим счастливчикам. Паника, крики, плач, паровозные гудки. Среди всей этой неразберихи он представлял Женечку, которая пришла на вокзал вовремя, но поезд уже ушёл. Она, конечно, растеряна, узнать про поезд нет никакой возможности, – от этой картины у него заболело сердце. «Может быть, ей удалось сесть в другой состав?» – со слабой надеждой подумал маэстро. На подаренной открытке со своим фото он набросал ей несколько нот, которые в тот момент пришли первыми ему в голову: «Как там было? Кажется, в до‑диез минор. Аккорд до‑соль‑до…». Раковский машинально вынул из кармана огрызок карандаша и на салфетке, лежавшей перед ним на столе, стал записывать мелодию.

Вскоре появился Елисей Макарович, с осторожностью неся подмышкой бутылку самогона, а в руках две кружки с чаем. При виде Раковского, который отрешённо что‑то чиркал на салфетке, он чуть было не выронил драгоценную ношу. «Пишет! Пишет! Благодарю тебя, Боже. Как приедем, в церковь сбегаю, свечку поставлю. Сочиняет, дорогой!» – с умилением подумал Елисей Макарович. Он поставил напитки на стол и, стараясь не привлекать к себе внимания, сел на топчан в углу и стал ждать, когда композитор закончит терзать салфетку.

Традиционный вопрос, который сотни и тысячи раз задавали знаменитому, ставшему ещё при жизни классиком, композитору, музыканту, обладателю самых престижных наград в мире музыки, г‑ну Раковскому, касался истории написания его небольшой пьесы под названием «Eugénie», последней из написанных им на родине, но в последующие годы неожиданно ставшей всемирно известной. Сначала Раковский недоумевал по поводу популярности произведения, ему лично дорогого, но не отмеченного поиском новых форм и нового музыкального языка, как все последующие его сочинения. Постепенно он смирился как с вопросами о названии пьесы, так и с тем, что эту вещицу чаще всего просят исполнить «на бис». Невероятно трогательная, нежная, светлая, полная чувством первой робкой влюблённости (неважно, что её автору в то время было без малого за тридцать) мелодия. Она – напоминание слушателям о том, что бывает в жизни каждого человека, но в силу мимолётности ускользает из рук подобно лучу солнца, оставляя после себя в душе самые светлые, сокровенные воспоминания, которые живут с нами до последнего нашего вздоха на этой земле.

Раковский уже давно забыл, как именно выглядела девушка, что она говорила, название городка, в котором их пути пересеклись на мгновение, не знал, жива ли она, но каждый раз, исполняя «Eugénie», он играл только для Неё и ощущал Её присутствие так явно, что порой ловил себя на желании обернуться.

Однажды ему даже показалось, что он увидел Её после окончания своего выступления. Женщина, вроде бы похожая на Неё, протянула ему скромный букетик осенних цветов и мгновенно затерялась в славящей маэстро толпе. Раковскому нравилось думать, что всё‑таки это была Она, а, значит, Она выжила в том аду и теперь у неё всё хорошо, есть муж, дети и, возможно, внуки; что Она не забыла о нём, ходит на его концерты и знает, что это – Ей. Ему хотелось, чтобы Она была счастлива, насколько это вообще возможно в этом мире, как счастлив бывает он в часы, проведённые у рояля за соединением непокорных звуков в гармонию. В конце концов, Она оказалась права: настало то время, когда его музыка пригодилась.

P.S. Письмо Вари

Дорогая моя сестра Женечка, как ты? Как Митя? Где вы теперь? Не проходит дня, чтобы я не думала о вас, не молилась за вас Всевышнему. Я часто плачу по ночам, вспоминая наш дом, маму за роялем, тебя и Машу маленькими. Вы были такими забавными, всегда вместе во всём: и в проказах, и в играх. Наши будни представляются мне теперь не менее счастливыми, чем наши праздники, и одинаково нереальными. Не могу свыкнуться с мыслью, что всё безвозвратно потеряно. Днём я стараюсь держаться при детях; после всего пережитого они такие потерянные, что, глядя на них, у меня разрывается сердце. Родная моя девочка, умоляю тебя и Митю, Христом Богом прошу, приезжайте к нам, здесь всё спокойно, только не возвращайтесь в наш город! Вчера встретила у магазина соседей наших Юшкевичей. Помнишь их? Они года три назад переехали в Симбирск. Добирались сюда окольными путями около месяца, но теперь они здесь, в безопасности. За несколько дней до сдачи города я навещала Бориса Львовича, он собирался на следующий день выехать к вам. Надеюсь, что сейчас он жив и здоров, и уже с вами, и все вместе вы вскоре приедете к нам. Передавай ему поклон. Дорогая моя, мы живём в страшное время, но мне кажется, что, если бы мы собрались все вместе, то были бы счастливы, несмотря ни на что. Теперь о самом трудном для меня… ты, конечно же, ждёшь сведений о Маше и папе. Родная, я очень виновата перед ними и перед тобой. Не знаю, сможешь ли ты меня простить. Я сама себе этого не смогу простить никогда. Всё произошло слишком быстро. Решение командования об отступлении после месяца боёв застало нас врасплох. В городе началась паника. Часть жителей пытались сесть на какой‑нибудь случайный поезд, другие бросали всё и бежали из города кто на чём мог. Все средства передвижения были конфискованы, так что идти предполагалось пешком. Я не знала, что предпринять. Владимиру опасно было оставаться в городе. В последние два месяца он занимал пост министра снабжения армии в нашем правительстве. Надежды на то, что, взяв город, его не станут искать для расправы, не было никакой. Уходить без меня и детей он отказался наотрез. Но что делать с папой, который по‑прежнему подволакивал левую ногу, и Машей? Идти пешком они не могли, а увезти их было не на чем. Андрей Галактионович к этому времени уже ушёл добровольцем в нашу армию и известий от него не приходило. После долгих поисков Владимиру где‑то удалось достать садовую тележку, но тащить её предстояло нам самим. Двух взрослых и двоих детей нам было не потянуть. Я не представляла себе, как смогу сказать папе и Маше о том, что нам придётся их оставить. Маша всё поняла и поспешила помочь мне, начав разговор первой. Она заявила, что они с папой остаются, что они решили оставить дом, как есть, а самим поселиться у Крёстки. Убеждала меня, что будет ждать Андрея и без него никуда не поедет. И я дала себя уговорить! Крёстка прислала нам монастырского сторожа, молодого парня‑силача. Он взял Машу на закорки и понёс. К вечеру он вернулся и увёл папу. Вслед за ними покинули дом и мы. С тех пор мы ничего не слышали о папе и Маше. Я написала им сразу по приезде, послала адрес, но ответа пока не получила. Я часто хожу на местный вокзал, надеюсь встретить кого‑нибудь из земляков, кто что‑нибудь о них знает. У меня кончается бумага. Обними от меня и Владимира Афанасьевича Митю и Бориса Львовича (надеюсь, он с вами).

Твоя сестра Варвара

Послесловие

Спасибо пластинкам Александра Вертинского, которые околдовали меня в детстве. Спасибо чудесному поэту и композитору Павлу Кашину за вдохновение.

Я от всего сердца благодарю редактора Л.Лебедеву за её терпение, благожелательное отношение, всемерную поддержку и, конечно, за профессионализм. Без неё издание книги не состоялось бы. Я также хочу выразить свою глубокую признательность художникам–оформителям В.Наймушиной и А.Войленко, которые с энтузиазмом и душой откликнулись на мою просьбу об участии. Спасибо моим дорогим друзьям: вы поддерживали меня и помогли мне довести дело до конца.