Мы люди

3

Так и пробежало лето, становилось прохладно, небольшое стадо Марина пригоняла, когда уже вечерело и садилось солнце. Хотелось быстрее в тепло, только в доме – где там можно погреться? На печь еще рано, да и мать сразу давала работу, и только поздно вечером садились ужинать. За стол без отца и деда Игната не садились. Они подходили, крестились, и вместе с ними стоя крестились все. Ели молча и быстро и ложились спать, а старшие брат и сестра шли, как говорили в их семье, «на гулянку». Приходили они поздно ночью, Марина порой и не слышала.

Телят, как и коров, пасли почти до конца октября, до праздника Покрова. Утром и вечером уже было холодно, часто шли дожди, в такие дни Марина с Пилипом стадо пригоняли рано и люди ругались на них. Марина после той болезни стала бояться холода, поэтому и пригоняли стадо рано, ей хотелось быстрее в дом и согреться. После ужина Марина и Пилип лезли на печь. Когда становилось прохладно, дети спали на печи, Федора, как самого старшего, клали за печью. Однажды утром Марина услышала, как Акулина жаловалась матери на старшего брата, что он подсматривает за ней и, бывает, щипает за ногу или еще где-нибудь.

– Вот кобель, – только и сказала мать. После того Федька стал спать на лавке, где отец обычно мастерил сбрую для лошадей.

Зимой мать устраивала помывку в доме, отец приносил корыто, в которое наливали горячей воды, и мылись. Старший брат и отец мылись в бане у старосты. Мать и баба Марфа туда не ходили. В бане сначала мылись хозяева, все их семейство, потом разрешалось приходить тем, кто помогал старосте в работе, тогда шли по очереди мужики и бабы с девками постарше.

– Срамота одна, – говорила баба Марфа, хотя раньше и она ходила туда с родителями.

В корыте мылись поочередно: вначале кто помоложе, потом Акулина с матерью и последней баба Марфа. Кто мылся первым, тех быстро загоняли на печь или в другую комнату. Марина становилась без одежды в корыте, ее мыла баба Марфа, она стеснялась, что голая, и просила маму:

– Пусть не смотрят на меня.

– Так на тебя никто и не смотрит, такая ты барыня, – отвечала ей мама. Потом Марина смотрела с печи, как мыли ее братьев, и уже не стеснялась.

Зима тянулась долго, ждали святок, работа была в основном в доме. Отец на своей лавке напротив печи ремонтировал сбрую для лошадей, а иногда начинал собирать по частям сани, тогда к нему подходили Пилипок и Прокоп, пытались помочь, а на деле только заминали в работе. Отец на них не ругался, а приговаривал, что мужское это дело и надо учиться ему с младых ногтей. Марина уже садилась за веретено и пряла льняную нить. Такая работа радовала ее, каждое воскресение с бабой Марфой, а иногда и с матерью, ходили на службу в церковь. Одевались в чистое и еще по темноте шли на утреннюю молитву. Ходила в церковь и старшая сестра, только ей там нравилось другое, она тихо разговаривала с подругами, а были случаи, что их выгоняли из церкви, и тогда они усердно молились на входе да трепка дома была сильная. Как-то мать сказала, что Акулина уже стала совсем взрослой, и не пустила ее в церковь.

Марине тоже хотелось сходить на те вечёрки, она хотела и боялась. Боялась позора, о котором так часто говорила мать. Приближалась масленица, дети все засобирались на гулянку, где катались на саночках с горок. Искали кому что обуть, надеть и после обеда выходили всей семьей на улицу, веселые игры в деревне проходили в основном на горках и возле лавки, где продавались прямо во дворе разные товары, шли туда и баба Марфа с матерью, редко выходили дед Игнат и отец Марины. У Марины была радость на душе, она чего-то ждала веселого, но тихого от тех игр.

Получилось так, что она на время забыла, где она, кто-то подхватил ее и посадил на сани, на которых сидели девушки постарше и ее ровесницы, и покатили их, покатили с криком, звоном, и пустили с горки, и понеслись сани вниз. Сколько было визга и смеха. Марина тоже смеялась и визжала тонким голосом, только спроси ее, отчего она визжала – не сказала бы. Потом раз – и сани опрокинулись, и полетели кто куда, сначала было страшно, а когда начали подниматься на ноги, опять стало весело и радостно. Марину опять кто-то посадил, и они неслись вниз, кто-то ее крепко держал, что дышать было невмоготу, и опять сани опрокинулись. Вернулась она домой радостная и счастливая.

Через неделю перед постом снова пошли кататься на санях. Опять подхватил ее парень, и что-то щелкнуло в голове, будто щепка сломалась, и сдавило внутри, и дышать стало трудно. Напряглась и покраснела Марина, посмотрела ему в глаза, только на миг встретились их взгляды, и почувствовала его силу над собой. Домой пришла притихшая, только глаза светились радостью. Она избегала встречи с ним, и в то же время ей хотелось его видеть.

4

Как и прошлым летом, Марина пасла с Пилипом стадо, только оно стало больше и хлопот прибавилось от этого. В то лето дед Игнат с отцом и матерью собирались идти в сваты.

– Хватить Федьку кобелем ходить, пусть жена за ним смотрит, а то совсем сгуляется, да и Акулину взял бы кто, – говорила мама.

– А кто огород будет досматривать, кто тебе будет помогать ткать полотно? А сама какая была, что, может, лучше, такая же вертихвостка и была, – ругалась на нее баба Марфа.

– Не слушай ее, Акулина, – так снова поднимались ругань и крик.

Федину свадьбу справили в начале осени, и появилась в доме Игната и Захара Василиса, жена Федьки. Они сразу сдружились с Акулиной.

Перед Троицей баба Марфа засобиралась в монастырь на молебен, Мария стала просить взять и ее. Надо было на такой поход просить разрешения у отца. Отец и мать долго пререкались, но вмешался дед Игнат и быстро прекратил ругань.

– Что разошлись как петухи, пусть девка сходит помолится.

Идти собрались несколько женщин из их села, а с ними Марина и еще два подростка. Выходить договорились в субботу накануне праздника после обеда, чтобы к ночи быть в монастыре. С утра убирали в доме и во дворе, пол в доме устлали травами, а на входе прикрепили березовые и липовые ветки. Пилип пас стадо сам. Когда убрали двор, Марина пошла помыться.

Недалеко от деревни, там, где был небольшой покос, образовалось озерцо. Его полукругом обступали камыши, а со стороны деревни берег был пологий и песчаный. Полюбилось это озерцо сельчанам их улицы, да и жильцам с других улиц, и стали сюда приходить под вечер, а то и днем искупаться и вымыть тело от пота и просто прохладиться. Ходила к этому озерцу и Марина. Вот и сейчас она пришла к озерцу, разделась, вошла в воду и начала мыться. Вода была теплая, ее влекло взять и поплыть вот так куда-то далеко и встретить его, обнять, и что-то потом должно было произойти, от чего по телу побежали мурашки. Ее мысли прервало ржание лошади, на тропинке, которая вела от дороги к озеру, верхом на лошади сидел он. Это было в шагах ста от нее, она вскрикнула, выбежала из воды, схватила одежду и кинулась за камыши. Он привстал на лошади, пытаясь разглядеть ее в камышах, постоял немного, развернул лошадь и ускакал. Марина сидела, прижав одежду к телу, и шептала: «Какая я бесстыдная, какая бесстыдная». Когда он развернул лошадь и ускакал, ей хотелось плакать, кричать. Пронеслась мысль, что он уехал от нее, бесстыдной и позорной. Надо было собираться и скоро уходить на молебен, Марина оделась и заспешила домой, ее уже ожидали.

– Где ты шляешься, ждем тебя, ждем? – напала на нее соседка.

Баба Марфа только сказала:

– Давайте перекрестимся и в путь дорогу, пусть будет она легкой.

Все начали молча креститься. Вначале шли гурьбой и разговаривали о разном. Марина шла подле бабы Марфы и думала о своем. А думы были вокруг Артема, так звали того парня. Постепенно их гурьба распадалась и вытягивалась цепочкой, так было легче и спорее идти. Когда солнце село за лесом, они незаметно для себя подошли к деревне, где ночевали, когда шли в Киев. К монастырю добрались к ночи, там возле озера в бревенчатом здании, похожем на сарай, им определили место для сна, Марина легла рядом с бабой Марфой.

Ночью ей снился сон, что она в праздничном наряде с венком из трав в волосах стоит с отцом и матерью в их дворе под цветущей грушей. Радостные и ожидающие чего-то необычного, перехватывает дыхание. Подъезжает лошадь, и верхом на ней Артем. Он улыбается и идет к ней. Она делает шаг и обнаруживает, что она раздета. Ей хочется бежать от страха и стыда, но ноги не слушаются, а он приближается. Как же ее увидят такой он, мать и отец, ее позор. Она закричала.

– Что, Марина, сон приснился? Если плохой, пусть идет на сухой лес, – успокоила ее баба Марфа. Марина прижалась спиной к бабе и заснула. Рано утром еще на зорьке они стояли на молитве.

Молебен с небольшими перерывами продолжался до полудня. Когда они трапезничали, мимо них прошла монахиня Пелагея, увидев Марину, остановилась.

– Окрепла за это время, – то ли она спрашивала, то ли выражала удивление этими словами.

– Слава богу, матушка, здоровая, вот пришли помолиться, – отвечала баба Марфа.

– Сегодня назад или остаетесь?

– Завтра поутру назад, работ дома много, – продолжала баба Марфа.

– Я бы здесь осталась, – вдруг проговорила Марина и покраснела.

– Приходи перед вечерней молитвой ко мне, – предложила Пелагея.

– Приведу ее к вам матушка, – согласилась баба Марфа.

День бежал быстро, они узнали, где обитает матушка Пелагея, и до вечерней молитвы были у нее. Пелагея обитала в маленькой одиноко стоящей келье в самом дальнем углу монастыря. Она появилась неожиданно позади Марины и бабы Марфы и приветствовала их.

– Пусть дитя останется со мной, будем с ней молиться, – как-то строго ответила она бабе Марфе, и та ушла на вечернюю молитву.

В келье был насыщенный запах трав и ладана. Келья не отапливалась, в ней стоял небольшой стол у маленького окошка, скамейка на двоих и стульчик, в углу скамья, покрытая родном, по-видимому, матушка там спала.

В другом углу была прикреплена икона Божьей Матери и еще несколько небольших икон святых. На столике лежала большая раскрытая книга. Она для Марина была диковинкой, она их видела раза три-четыре, как себя помнила. Книги ее завораживали и отпугивали.

– Ты читать умеешь? – задала первый вопрос Пелагея и пристально смотрела на Марину.

– Нет, не умею, – краснея ответила Марина.

– Садись рядом, буду тебе читать.

Марина присела и стала слушать, в услышанном она мало чего понимала, а слова «искушение», «блуд», «покайтесь», «воздастся им» повергали ее в страх. Внутри все замирало, и хотелось бежать и прятаться. Стоя и на молебне, она воспринимала мало слов, у нее вызывали восторг слова, где славили и просили о прощении. Она тогда крестилась и низко кланялась. Сейчас она тихо сидела и слушала, а Пелагея водила пальцем по строчкам написанного и монотонно читала. Потом встала, встала и Марина и начала креститься, тихо нашептывая молитву.

– Садись, буду учить тебя читать, чтобы сама познавала слово Божье.

Трудное для Марины занятие они закончили к ночи. Марине было радостно и тревожно, что ее начала матушка учить читать. Пелагея привела Марину к бабе Марфе, когда та готовились ко сну, она поприветствовала ее и сказала:

– Приводи ее сюда почаще. Это ее место.

– Так дома работ сколько, а она у нас до работы справная, а что до грамоты, так мы все без грамоты и, слава богу, живем, – отвечала баба Марфа. Боялась баба Марфа той грамоты и хотела оградить Марину, как ей казалось, от пустого дела.

Марфа больше из всех своих внуков и внучек жалела Марину. У Марфы и Игната было семеро детей, жили одной большой семьей. Все шесть сыновей взяли себе жен, а дочку сосватали дальние родственники Игната из соседней деревни, когда она стала выполнять все домашние работы. Спроси Марфу, сколько у них внуков, она не скажет, а так каждого знала по именам. В хозяйстве у Игната был целый десяток лошадей и немало земли, а досталось ему все это от матери.

Часть четвертая

1

В году было два-три воскресных дня, когда Игнат не шел в церковь, а садился за стол и один в тишине подсчитывал свои барыши и намечал, куда надо было их первым делом направить. Такую привычку он имел от своего деда. Игнат был и внешне похож на него, а больше всего они были похожи, как говорила Марфа, своими особыми «нутренними духами». Звали деда Парамон, а знали его люди важные и не только губернские. Поговаривают, и в столичных городах следы его остались. Как помнил Игнат, дед его был богатым человеком, вернее, богатой была бабушка Катерина, его жена. Был он высокого роста, беловолосый, глаза голубые, борода рыжая и всегда подстрижена, и она его не старила. Троим своим сыновьям и двум дочерям были выделены немалые средства и приданое для обустройства и налаживания жизни с достатком. Остался он с младшим сыном, отцом Игната, который доглядел его до последних дней. Не раз слышал Игнат, как удивлялись приезжие возрасту его деда Парамона. «Как же он молодо выглядит, а столько прожил!» – можно был услышать говорок собравшихся в углу гостей. А дед раскатисто смеялся, показывая полный рот зубов, и произносил свою сокровенную и заветную фразу, что он проживет еще лет тридцать-сорок, и рассказывал, как он помог одному попавшему в передряги старичку, который прожил уже больше века, и старичок нагадал ему, что спаситель его тоже проживет больше века. Парамон, как видно, верил этому. Он редко рассказывал о себе, а истории о своей жизни, правдивые или кем-то выдуманные или услышанные, любил слушать и никогда не перебивал рассказчика и ничего не добавлял. Смеялся, когда смеялись все, или лукавая улыбка блуждала в бороде, когда другие напряженно слушали очередную историю. Дед Парамон становился серьезным и озабоченным, когда считал деньги, то были минуты тишины не только в доме, но и в саду. Уже в преклонных годах он стал допускать к себе в такие часы Игната, которого уже обучили начальной грамоте и счету. Игнат замечал, что дед что-то бормотал себе под нос, потом замирал, и казалось, он спит, но лицо его жило и выражало то смех, то слезливость, а то и скрежет еще крепких зубов. В такие минуты Игнат старался и не дышать, наблюдая за дедом.

Удивлялись не только соседи, но и глава семейства умению их младшего сына Парамона управляться с ремонтом телег и саней, лошадьми и даже бабскими делами по части пришить что-либо. Да вот пришлось его отцу постараться, чтобы Парамона забрали в рекруты, иначе их семье грозил разор. Приходили жаловаться на Парамона из трех дворов, а тут пошла молва, что понесла от него дочка старосты, это могло закончиться бедой, вот и пришлось отцу Парамона нести хабар и просить урядника, чтобы забрали непутевого в рекрутский набор солдатом. Парамон был даже рад, что его забирают и увозят из деревни в неизвестные места, он и не простился с отцом и матерью, а как только тронулись телеги, тут же заснул, ибо в хате появился под утро.

Надев солдатскую амуницию, Парамон почувствовал, что стал другим. Ему все нравилось: исполнять команды, маршировать, даже когда получал кулака в нос, не держал обиды, а приговаривал: «Поделом тебе». Его стали замечать офицеры, а бывалые солдаты говорили между собой, что этот молодой рекрут далеко пойдет, если не попадется на воровстве. Так в каждодневном нелегком обучении прошли осень, зима и весна подходила к концу. Шла подготовка к убытию на полевое обучение, перед отправкой был сделан полковой смотр, на котором присутствовал командир полка. Парамон стоял третьим в первой шеренге, мимо которой проходил командир полка в сопровождении господ офицеров, и тот н вдруг остановился напротив Парамона, осмотрел его и не нашел никакой претензии. Поднял голову и встретился взглядом с рекрутом, тот стоял спокойно и немного расслабленно, полковник задал два вопроса по начальному военному обучению и получил правильные неторопливые ответы.

– Отменно, – обращаясь к сопровождавшим его военным, произнес полковник и похвалил офицера за подготовку, которого рекруты видели впервые. После этого случая у Парамона была уверенность, что жизнь у него изменится, и он не ошибся.

2

Полетела после смотра весть, что вместо полевого обучения полк отправляется в какое-то дело, похоже, на войну с горцами. Пошли суета и сборы, с началом косовицы полк выступил в поход и с первыми заморозками был в предгорьях Кавказа. Парамону поход понравился. Знай себе иди да иди, к вечеру накормят, спать определят. А уже когда в дерене привал и ночлег устраивали, вокруг Парамона почти всегда было веселье и смех стоял, то он молока ведро принесет и всем раздаст, то сала, то яиц, а один раз полбарана зажаренного принес. Но случалось, что приходил под утро, и сходило ему это с рук, только фельдфебель кулак покажет да пригрозит наказанием. Парамон притихнет и займется телегами, которым мелкий ремонт требовался, или починкой обуви, и так складно у него это получалось, что всякое зло на него проходило. О его похождениях часто вечерами у костра можно было слышать веселый рассказ, который прерывался солдатским громким раскатистым смехом, от которого смеялись у соседних костров.

Пришли к небольшому городку, больше похожему на село, и стали обустраиваться, и в одну ночь пропало два солдата и нашли одного без головы. Стали снаряжать охрану, притихли смех и прибаутки, и опять отличился Парамон. Как оно было на самом деле, тайной это осталось. Только в одну ночь притащил он связанного горца, оказалось, это был лазутчик. Как он объяснял своим офицерам и рассказывал вечером солдатам, что пошел он до ветру и услышал шорох, подкрался к тому месту как кошка и увидел человека, прыгнул на него и завалил того горца. Был поставлен за тот поступок в пример всем, и пошла еще одна о нем молва, как о человеке недюжинной силы и ловкости. Так и стоял полк, не вступая в дело, обустраиваясь и неся охрану. А вскоре к месту расположения стали прибывать обозы, семьи офицеров. Весна в тех местах наступала рано, и пошел слух, что к командиру полка приехала жена с дочерью, значит, надолго будет полк здесь стоять, а может, и навсегда, такие велись разговоры. Недалеко от села команда специально собранных солдат строила стойло для полковых лошадей и повозок, в команду определили и Парамона. Уже несколько дней стояла жара, все работали в нательных рубашках, часто пили воду из речки, отчего пот выступал еще больше, работа шла вяло. Когда стала спадать дневная жара, в селе в крайнем дворе повалил дым и послышался крик: «Пожар!» Солдаты побросали работу и молча наблюдали, как клубы белесого дыма все выше поднимались над строением. Многие из них знали этот двор. Там жила вдова с тремя детьми, и заходили туда солдаты, да и некоторых жителей или проезжего человека там можно было заметить. Часто возле плетня того дома вспыхивали лаянки и драки. Собирались отлучить ту женщину за ее поведение от церкви, да все откладывали, а когда обозленные женщины собрались ее побить, услышали ее слова: «А как же мне одной детей кормить?» – и убежала она тогда от расправы. А сейчас над ее двором поднимался столб дыма, громче стали слышны крики «Пожар!» – и тут Парамон схватил свое обмундирование и кинулся на зов. Когда он подбежал, хата уже занималась пламенем, а у плетня, обхватив голову, кричала женщина:

– Ой, спасите, там мой сыночек.

Возле пожара собирались люди и пытались его затушить. Парамон остановил пожилого мужчину, выхватил у него ушат с водой, вылил на себя, накинул на голову солдатскую свитку и кинулся в проем двери. Остановились пораженные люди, только пожилой мужчина все просил:

– Не дайте, людцы, перекинуться огню на мою хату, – а из горящей хаты выбежал солдат, прижимая мальчика. К нему кинулась плачущая женщина, пытаясь вырвать из рук своего сына. У Парамона на голове дымились волосы, верхняя одежда в нескольких местах прогорела. Он положил мальчика у плетня и вылил на него воду из ведра. Хата уже занялась огнем, и все кинулись спасать соседние дворы, но было много бестолковой суеты, и казалось, пожар подберется к ближайшей хате. Парамон схватил одного-второго бежавших людей с водой и стал направлять туда, где надо было остановить огонь, сам тоже, близко подбегая к начинавшему уже тлеть дереву, выливал воду. А люди все сбегались и сбегались, и, видя согласованность и порыв всех собравшихся, пожар стал отступать. Не дали тогда сельчане распространиться огню по деревне и радовались, а соседский мужчина, черный от копоти и дыма, подошел к Парамону, поклонился и хрипло произнес:

– Спасибо тебе, служивый, спас ты мою хату, да и не только мою.

Вот тогда Парамон и почувствовал боль от ожогов и на лице, и руках, и на спине и, размазывая по лицу копоть, отвечал:

– Так это же пожар, а как по-другому? – и заспешил назад, где его уже поджидал злой старший команды фельдфебель. Подбежав к стоящим солдатам, к нему подошел их старший и, ничего не говоря, сильно ударил Парамона по лицу, тот отшатнулся и остановился, произнося почти те же слова, что и на пожарище:

– А как же иначе, это же пожар.

Отлежал Парамон в лазарете почти неделю, получились у него ожоги на спине, а на руках в нескольких местах и один на обратной стороне правой ладони возле пальцев. За то время, пока он лечился, пришла к одному офицеру целая толпа местных жителей с благодарностью к солдату полка, который спас дитя и помог с тушением пожара. А среди солдат шли разные разговоры: одни говорили: «Дурак, чего в огонь полез, теперь в лазарете лежит», а многие молчали, думая о себе: «Смог бы я так в огонь пойти?» – и не было ответа, потому и молчали. О случившемся и о благодарностях жителей на совещании доложили командиру полка, тот выслушал, встал и, ни к кому не обращаясь, заговорил, как бы взвешивая каждое слово:

– А молодец солдат, для полка это большая честь иметь такого солдата, полку здесь долго стоять, а местные люди – это наш тыл, наша опора, мужественный поступок совершил солдат, и его надо поставить всем в пример.

О том было объявлено в батальонах на вечерней перекличке. Перед сном в разговоре среди солдат, которые заканчивали службу, один то ли с завистью, то ли с осуждением произнес:

– Скажи ты, везет же этому молодому, далеко он пойдет, а то может и голову свою потерять.

А другой, сидя на корточках и поджаривая на костре кусочек хлеба, нараспев отвечал:

– Ты, Хома, уже скоро домой направишься, а что ты вспомнишь о нашей службе? Да ничего, а об этом Парамоне помнить будешь и завидовать будешь, что сам так не смог за всю службу в пример полку быть поставлен.

А вскоре снова заговорили в полку о Парамоне.

В один из дней стояла команда караулом у моста, где был и Парамон. Тепло уже было, солнце только спряталось за горой, что возвышалась, казалось бы, рядом за селом, которое протянулось вдоль речки на той стороне моста, как вдруг на дороге показалась скачущая лошадь, запряженная в выездной возок с укрытием. Лошадь неслась вскачь, и ею никто не управлял, а с возка раздавался испуганный женский голос и визг. Солдаты и фельдфебель застыли в оцепенении, а дорога перед мостом сужалась, и дальше был крутой обрыв, куда и неслась лошадь. Когда возок почти поравнялся со стоящими солдатами, вдруг птицей взлетел Парамон и оказался плашмя на лошади, ударил ее между ушей, она метнулась туда-сюда и замедлила бег, а после второго удара наездника совсем остановилась, мелко дрожа. Все произошло в одно мгновение, Парамон спрыгнул с лошади, держа ее за уздцы, в возке визг прекратился и были слышны всхлипывания двух женщин. К возку бросились фельдфебель и несколько солдат, отчего лошадь снова проявила беспокойство, и солдаты остановились. На дороге показалось несколько верховых, скакали полковые офицеры. Солдаты сразу отбежали, а плачущая женщина, всхлипывая, стала объяснять, что с ними произошло, а другая, закрыв лицо руками, плакала навзрыд. Парамон держал лошадь под уздцы и гладил ее одной рукой между глаз, отчего та стояла смирно, чуть опустив голову. После сбивчивого рассказа женщины стали смотреть на стоящего впереди солдата, который, казалось, о чем-то разговаривает с лошадью. В тот же день Парамон был представлен командиру полка, тот вспомнил солдата, который так бойко отвечал ему на том смотре перед убытием на летнее полевое обучение, оказалось, что это тот солдат, что спас дитя на пожаре и захватил в плен горца. В возке, который понесла лошадь, были жена и дочь полковника, и получалось, что солдат спас им жизнь. О случившемся говорил весь городок, и с каждым днем добавлялся то один, то другой эпизод о смелости женщин и их спасителе.

Жена просила мужа о поощрении отважного солдата, она хотела его видеть. Парамон был одет в лучшее солдатское обмундирование, доставлен к домику, где проживал их командир полка и представлен спасенным им женщинам. После встречи, когда женщины остались в своем кругу, было высказано предположение, что этот солдат мог бы заменить денщика, который уже всем здесь надоел, о чем жена сказала мужу вечером. Полковник и сам понимал, что солдата надо отблагодарить, это была его честь. Через три дня его приставили денщиком к командиру полка.