Ищи горы

– Один это всегда диктатура, – говорил Маран сухим, лишенным оттенков голосом. – Неважно, диктатура правителя или диктатура организации. А диктатура и свобода несовместимы. Любая диктатура стремится к подавлению инакомыслящих, это ее естественное свойство, неотъемлемый атрибут.

– Все-таки многое зависит от личности, которая эту диктатуру возглавляет, – возразил Поэт. – Были же просвещенные императоры. И потом, разве та же диктатура Лиги при Изии и при тебе – одно и то же?

– Может, и нет. Но это ненадолго. Личность, которая по своей собственной природе тяготеет к свободе – свободе мыслей, а следовательно, определенной свободе действий… естественно, не только для себя, но и для других… такая личность чужда системе, и в силу этого система рано или поздно отторгает ее, заменяя подходящей себе. Диктатура предполагает Изия или Лайву, либо других, им подобных.

– И в чем же ты видишь выход?

– Сломать. Сломать систему. До конца.

– Ты имеешь в виду?..

– Распустить Лигу.

– Лигу спасителей отечества? – сказал Поэт с притворным ужасом. – Спасителей! Отечества! – И улыбнулся.

Но Маран был серьезен.

– Да. Разогнать. Всех. Другого выхода нет, в противном случае все будет возвращаться на круги своя. Рано или поздно.

Поэт перестал улыбаться.

– Я думал над этим. Но как к этому подступиться? Ломать систему снаружи – это опять кровь, насилие и неизвестность. Изнутри?

– Именно.

– Ты же пробовал.

– Нет. Ломать систему я не пробовал. Во всяком случае, целиком. Так, детали… Хватался за одно, за другое… Я слишком поздно все понял, Поэт, и плохо использовал свой шанс… если, конечно, он у меня был.

– Может, и не было. Она крепко сколочена, эта система. Боюсь, что надо либо взяться за топор, либо ждать, пока она начнет подгнивать. А ты полез ломать здоровые бревна голыми руками…

– Не такие они и здоровые, – возразил Маран. – Просто надо было сначала определить, где гниль, а потом уже браться за дело. Ума не хватило, вот что…

Они замолчали.

– Слушай, Маран, а что ты подразумеваешь под понятием «определенная» применительно к свободе? – спросил Дан, заходя с противоположной стороны костра и присаживаясь на небольшой бугор из слежавшегося песка.

Маран удивленно поднял глаза.

– Ну не может же быть неограниченной свободы действий. А если кому-то взбредет в голову взорвать, допустим, десяток домов со всеми жителями? Или начать войну?

– Кстати, о войне, – вставил Поэт нерешительно. – Честно говоря, я не хотел тебя расстраивать, поэтому молчал, но… – он сделал длинную паузу, словно сомневаясь, стоит ли продолжать.

Маран сел.

– Ну же?!

– Лайва приказал возобновить работы над боевыми ракетами и всемерно их форсировать.

– Вот как?

– И боюсь, что… У меня создалось впечатление, что он относится ко всей этой ерунде с освободительным походом всерьез. В отличие от Изия. Для того, как я понимаю, это была больше риторика, способ отвлечь людей от насущных проблем… А Лайва… То ли он сумасшедший, то ли похлеще…

– Похлеще? – удивился Дан.

– Фанатик, – пояснил Поэт хмуро.

– Дае? – спросил Маран.

– Дае отказался. Категорически. Попросил освободить его.

– Это невозможно, – сказал Маран глухо. – Лайва никогда его не отпустит. Даже если б можно было без него обойтись. Он жив?

– Жив. Но…

– В тюрьме. На каторге? Нет, конечно. Оттуда трудно, но можно бежать. В Крепости?

– Да. Не думаю, чтобы с ним решились расправиться. Правда, некоторые из его бывших сотрудников рьяно взялись за дело, но… Что там, Дае есть Дае.

Маран встал. Глаза его зло блеснули.

– Говорил я… – начал он недобрым голосом. – Я выгляжу трусом и предателем… какое выгляжу – я и есть трус и предатель! Пока я болтаюсь по курортам… – он махнул рукой и отвернулся.

– Хорош курорт, – сказал Поэт с вымученной улыбкой. – Пустыня и дикари. Или ты думаешь, что в камере Крепости тесней, чем в желудке людоеда?

Маран не ответил.

– У людоедства есть свои преимущества, – заметил Дан. – На Перицене полно народов, которые людоедством не увлекаются, но зато отравляют свои копья и стрелы всякой гадостью. А наши приятели беспокоятся за свое пищеварение и избегают ядов.

– Не умеющий плавать ищет царствие Создателя в пустыне. Древняя бакнианская пословица. Это означает, что во всем надо находить благое.

– Не совсем так, – подал голос Маран. Он снова сел на свое место. Ничто не выдавало его недавнего волнения.

– Что не совсем так?

– Ты неточно трактуешь пословицу, не совсем точно. Тут есть еще от… Как звали вашего древнего баснописца, Дан? Мне попалась наверху, на станции, книжка… Эзоп, так? Лиса и виноград, по-моему… Кстати, Поэт, я научился плавать. На том курорте, на котором отдыхал до этого.

– Аристократ живет однажды… тоже поговорка, Дан, из былых времен. С курорта на курорт, удовольствие за удовольствием… Ты хоть заметил смену курортов, мой аристократический друг, или, пребывая в постоянном неизбывном блаженстве, не обращаешь внимания на подобные мелочи?

– Вряд ли он мог не заметить смены, – вставил Дан ехидно. – Ведь здесь он лишен главной прелести Дернии – курортных романов.

– Не только, – подхватил Поэт. – Ты забыл благословенную ткаву, источник вдохновения героев, первооснову подвигов и дерзаний…

– Хороши же ваши герои, если для совершения подвигов им надо накачиваться такой дрянью, как ткава.

– Не наши, а дернитские, – поправил его Поэт.

Маран поморщился.

– Откровенно говоря, благословенная ткава вполне стоит божественной тийну. Что касается меня, ни та, ни другая не способны вдохновить меня на подвиг.

– А что способно тебя вдохновить? Быть может, Прекрасная Дама?

– Не думаю. Боюсь, что я вообще не способен на какие бы то ни было героические поступки.

Дан посмотрел на него недоверчиво. Он вспомнил разговор в баре у дворца Расти, когда Маран категорически отказался улететь с Торены… Да разве только это?

Маран ответил ему проницательным взглядом.

– Догадываюсь, о чем ты подумал, Дан. Но то, о чем ты думаешь, не имеет ничего общего с героизмом. Героизм – это нечто алогичное, нечто – вопреки. А то, что логично и естественно – это обыденность. Повседневность.

– Что же в таком случае ты считаешь героизмом? – спросил Поэт насмешливо. – Уж не пьянство ли и разврат на неком курорте?

– Если хочешь знать, – ответил Маран столь же насмешливо, – в этом героического гораздо больше, нежели… В конце концов, для любого нормального человека в порядке вещей инстинктивное нежелание предавать своих друзей. Это естественно, следовательно, просто. Проще, чем переступать через себя.

– Это ты переступал через себя? – восхитился Поэт. – Не верь ему, Дан. За все годы, что мы прожили с этим лицемером бок о бок, я не помню случая, чтобы он пропустил хоть одно приключение, предложенное мало-мальски приятной особой женского пола… Я уже не говорю об инициативе, которую он проявлял сам.

– Это было давно, – возразил Маран.

– Давно! Просто тогда женщины занимали в нашей жизни… нашей – в отличие от тебя, я не собираюсь изображать оскорбленную невинность… главное место, что подобает юнцу, но не мужчине, сейчас они не застят нам белый свет, но разве это значит, что они перестали быть?

– Когда я говорю «переступить через себя», – заметил Маран, – я именно это и имею в виду. Когда женщины становятся главным содержанием жизни, жизнь лишается содержания.

– Скорее, женщины становятся содержанием жизни тогда, когда она лишается содержания. Как бы то ни было, ты должен быть по гроб жизни благодарен Дану за то, что он вытащил тебя из этого твоего героического существования, пока ты не надорвался или не утопил в ткаве последние крохи разума.

– А откуда ты взял, что я не благодарен ему?

Дан слабо улыбнулся. По правде говоря, вытащить Марана из Дернии, а вернее, с Торены, было вовсе не так легко, как могло показаться. Добро б он согласился отправиться на Землю… но нет, с непостижимым упрямством Маран снова и снова отвечал отказом на все уговоры… Непостижимым? В глубине души Дан понимал его. Высланный из страны, как бы выброшенный из течения времени, лишенный возможности нести свою часть общей ноши, разделить участь своих друзей и своего народа, Маран возненавидел саму мысль о покое, комфорте, радостном и безопасном существовании. Но, и понимая, Дан не мог видеть этого безоглядного самосожжения… именно так он впоследствии определил поведение Марана, первоначально квалифицированное им, как попросту дурацкое… Вид Марана, валявшегося с потухшими глазами на диване с очередной бутылкой проклятой ткавы, отравлял ему каждую минуту пребывания на злополучной дачке. Не больше удовольствия, впрочем, ему доставляли ежевечерние вылазки того, превращавшиеся в поход по всяким злачным местечкам. Под утро… ночная жизнь в Дернии кипела, не то что в Бакнии… под утро они… они, так как Дану приходилось сопровождать Марана во всех его экскурсиях, сообщение Лета о негласном распоряжении Лайвы «изыскать способ потихоньку довести дело до конца» не давало ему расслабиться, тем более, что он видел наплевательское отношение Марана к собственной безопасности… они возвращались на дачу полумертвые от усталости и пьяные до изнеможения – оба, ибо как ни старался Дан не доливать и не допивать, в сумме ему все равно доставалась порядочная доза, возвращались иногда одни, чаще… Маран действительно пользовался бешеным успехом у женщин… не только у женщин, его узнавали, оглядывались вслед, в газетах нередко появлялись его портреты… прочесть репортажи Дан не пытался, поскольку дернитские буквы распознавал с натугой, в поспешном гипнопедическом курсе, длившемся всего три дня, основной акцент был сделан на устной речи, предполагалось, что в Дернии он не задержится, он и не задержался бы, в сущности, он был как бы в отпуске, он не задержался бы, если б не упрямство Марана… пользуясь тем, что по-дернитски Маран читал немногим лучше него, Дан подсовывал ему газеты, убеждая не позориться, но Маран отмахивался от него, как от назойливой мухи… С женщинами Маран разговаривал с холодным безразличием, это дела не меняло, они буквально вешались ему на шею. Сохранялось ли это безразличие, когда он оставался с ними наедине? Вряд ли. Дан судил по тому, как они прощались, уходя, возвращались или пытались вернуться… Дан к такого рода похождениям касательства не имел, однажды лишь… С ними увязались две подружки, подсевшие к их столику в подозрительном заведении, где они провели вечер, на даче Маран увел одну из них к себе, оставив вторую с Даном. Девушка чем-то напомнила Дану Нику – ростом, красками… и все-таки ничего не произошло, почему, он и сам не понял, может, его удержало в рамках именно это сходство с Никой, а может, сама девушка не дала повода… была ли она разочарована выбором Марана?.. Утром Маран осторожно приоткрыл дверь, с одного взгляда разобрался в ситуации – девушка спала одетой на диване, а сам Дан дремал в кресле… понизив голос, он сказал Дану с явным облегчением:

– Извини, Дан, я поставил тебя в дурацкое положение.

Дан подумал, что Маран его поддразнивает, но тот был совершенно серьезен.

– Нельзя насиловать свою природу. Если уж ты родился однолюбом, оставайся им. И не реагируй, Создателя ради, на мои глупые шутки. Человек должен быть тем, что он есть.

Именно в эту бессонную ночь Дан нашел решение. Не хочешь на Землю? Но разве в Галактике есть только Земля и Торена? Неужели свет сошелся клином на этих двух невообразимо малых точках в пространстве? Отнюдь. И странно, как он не подумал об этом раньше.

Железный Тигран встретил просьбу Дана без восторга.

– Помилуй, Даниель, мы ведь еще не вступили с ними в элементарный контакт, что уж говорить о сотрудничестве. И не делай, пожалуйста, удивленных глаз. И не принимай вид общественного обвинителя. По-моему, ты хочешь сказать, что мне не к лицу подобная узость взглядов… – Как ни странно, Дан не то чтоб собирался произнести, на столь нахальное заявление он не отважился бы, но подумал именно эту фразу… – Знаю, знаю. Но Разведка не моя личная фирма. Теперь ты хочешь приписать мне всемогущество? – Дан только развел руками, он был обескуражен. – Ладно, все побоку. Предположим, я скажу «да». Куда я могу его послать? Ты же сам знаешь, самая совершенная техника Земли, высшей сложности исследовательская аппаратура идет для Разведки. Чтобы освоить ее, мало ума или таланта, нужны знания. Где он их возьмет? На Земле? Но он же отказывается лететь на Землю. Ты хочешь сказать, что есть места, где мы кое-что делаем без особой техники? – Этого Дан сказать уже не хотел, над такими тонкостями он не задумывался вовсе. – Верно. Есть. Торена и Перицена. Но бог мой, Даниель, это самое важное и самое трудное из того, что мы делаем. А если он совершит какую-нибудь ошибку, которую не можем предусмотреть ни я, ни ты?

Все, чего удалось добиться Дану, это согласия шефа встретиться с Мараном. Однако он не считал, что добился немногого, втайне Дан был уверен, что поговорив с Мараном, Железный Тигран изменит свое мнение. Была ли эта вера в Марана наивной? Вряд ли. Ведь вот же они, на Перицене…

Кехс четвертого кехсуна… Так назывались формирования из 243 воинов, дань троичной системе исчисления… Дан не уставал ей поражаться, троичное исчисление – откуда, зачем? Почему не десятичное или пятеричное? У обитателей Перицены, как и у землян или торенцев, было по пять пальцев на руках и ногах, казалось, естественнее положить в основу счета эти пять пальцев, но нет. Троичное исчисление, кехсун из 243 воинов… Кехс четвертого кехсуна Лахицин был доволен «охотниками», он не только пригласил их в свой шатер, но и предложил сесть на разостланные по всему полу шкуры сахана… впрочем, приглашенные, поблагодарив, благоразумно остались стоять, памятуя, что лахины привыкли к переизбытку уважения со стороны аборигенов завоеванных территорий.

– Воины четвертого кехсуна едят досыта. Не то что остальное войско. Вы оказались самыми искусными из охотников, вышедших с нами в поход.

Маран наклонил голову. Поэт не пошевелился. Дан улыбнулся… Конечно, перед высадкой они прошли подготовку, осваивали и стрельбу, и местный вариант фехтования, но чтобы наверняка справляться со здешней чересчур хитроумной дичью, пришлось запастись земной техникой, специальными луками и стрелами, в которые была вмонтирована новейшая аппаратура реагирования на биополе…

– Победоносный Деци просит вас обучить своему искусству других охотников. Остальным кехсунам не хватает дичи.

Дан растерялся. Маран ответил без промедления:

– К сожалению, доблестный Лахицин, искусство наше не столько в наших руках, сколько в нашем оружии. Луки, которые мы привезли с собой, сделаны из гибкого дерева гор, растущего высоко, на границе лесов и лугов. Они – основа нашей меткости и наших успехов.

– Дайте мне взглянуть на них.

Маран невозмутимо протянул Лахицину свой лук. Тот внимательно осмотрел его – заподозрить что-либо потаенное в этой изящной и вместе с тем оставлявшей ощущение мощи вещице вряд ли мог даже землянин, вернул.

– Мы просим тебя, кехс, – снова заговорил Маран, – не открывать этого секрета никому, кроме полководца. Если слух разнесется по лагерю, наши луки могут украсть, и от этого пострадаем не только мы, но и – и более, чем мы – четвертый кехсун.

Лахицин посмотрел на него с интересом.

– А ты хитер, охотник, – сказал он с легкой улыбкой. – Хитер и… Умеешь говорить. Откуда ты? Кто ты по рождению и воспитанию?

– Я сын лахина, – ответил Маран, гордо подняв голову. – Когда войско лахинов вошло в ущелья Небесных Ступеней, кехс Чицин, один из храбрейших воинов Лаха…

– Я слышал о нем, – заметил Лахицин. – Он погиб вскоре после завоевания Небесных Ступеней. Продолжай.

– Кехс Чицин взял к себе в шатер дочь вождя одного из горских племен. Это была моя мать.

– Разве ты не знаешь, что по нашим законам всякий сын лахина считается гражданином Лаха, кто бы ни была его мать? Сохранились ли доказательства твоего происхождения? Хотя и без доказательств, – он оглядел Марана, – трудно не узнать гордый облик лахина. Хочешь быть воином? Я зачислю тебя в свой кехсун на место первого же, кто падет в завтрашней битве.

Поэт незаметно подмигнул Дану. Дан не среагировал. Интересно, как он выпутается, подумал он с беспокойством, к которому, впрочем, примешивался оттенок злорадства. Но Маран даже не смутился.

– Твои слова – высокая честь для меня, доблестный Лахицин. Но я охотник, это ремесло я осваивал с детства, а благородному воинскому искусству я не обучен. Недостойно лахина быть обузой в войске победоносного Деци. Если мне будет дозволено присоединиться к твоим воинам после обучения военному делу, я буду счастлив сопровождать тебя в следующем походе.

Лахицин выпрямился во весь свой немалый рост… он был выше Марана, даже чуть выше Дана… глаза его сверкнули, он сказал высокомерно:

– Уж не трусишь ли ты, охотник?

Маран ответил ему почти так же надменно:

– Я с радостью разделю со своими соотечественниками все опасности этого похода, но я не привык делить чужую славу.

– Сын твоего отца…

– Сын моего отца, – смело прервал его Маран, – приемлет только почести, заслуженные собственной рукой и собственной кровью.

Минуту Лахицин пристально смотрел на него. Маран не отвел глаз. Наконец кехс улыбнулся.

– Я доволен тобой. Ты истинный сын лахина. Как зовут тебя?

– Маран.

– Это имя больше подходит горцу, нежели уроженцу Лаха. Но не в имени честь воина. Любое звучит хорошо, если оно покрыто славой. После похода ты поедешь с моими воинами в Лах. Ступай. Ступайте все.

– Ты слишком рисковал, – заметил Дан, когда они отошли от шатра кехса на безопасное расстояние.

– Кто не рискует, тому при жизни может достаться молчание, а после смерти шум и смех, – возразил ему Поэт. – Но ты ошибся в выборе пути, Маран. Какая жалость, что закрыли императорский театр. Ты был бы первым кандидатом в актеры на роли древних героев.

– Молчи, дерзкий! Как ты смеешь разговаривать в неподобающем тоне с гражданином Лаха?

– Погляди на него, Дан! Он решил выбиться в Первые Лахины. Карьерист. Учти, перед тем ты должен стать полководцем, покорить несколько стран и одержать множество побед в сражениях.

– Пустяки. Разве во мне не течет кровь храброго Чицина?.. Что ты приуныл, Дан? Дело сделано.

Дело сделано? Да, сделано, но как еще все обернется? Вариант с сыном Чицина был запасным, точнее, дополнительным, Железный Тигран считал его применение рискованным – мало ли что? Могли найтись неучтенные свидетели, уцелевшие родичи… Племя сына Чицина погибло до последнего человека при чудовищном землетрясении позапрошлого года, когда сдвинулся с места и наполовину перестал существовать целый хребет, южный край горной страны, которую ее обитатели называли Небесными Ступенями. Пока в живых не значилось никого – ну а вдруг?.. А почему Железный Тигран отдал этот вариант Марану, а не ему, Дану? Он похож на лахина не меньше, чем Маран. Почему? Формально в их миссии главным числился Дан, но с первых же шагов на Перицене Маран захватил лидерство. Вряд ли в этом была хоть какая-то преднамеренность, просто там, где Дан задумывался, Маран тут же находил ответ, его реакция на без конца менявшиеся условия оказывалась молниеносной, он не терялся нигде и не перед кем, а Дан – Дан все время опаздывал. Может, это и не бросалось бы в глаза, будь с ним рядом кто-то другой, но в сравнении с Мараном… Интересно, догадывался ли о таком повороте Железный Тигран? Или он его и вовсе предвидел? Во всяком случае, роль сына Чицина он предоставил Марану… и пожалуйста, дебют оказался успешным. Сумел ли бы он, Дан, так удачно справиться с предложенными обстоятельствами? Он был достаточно честен, чтобы ответить себе: нет. И вообще… Если быть откровенным до конца… с самим-то собой можно быть откровенным?.. он не нужен Марану, тот выполнит любое задание и без него, какой от него прок, он тугодум и размазня…

– Скажи, сын Чицина, – проговорил Поэт нараспев, – чего лахины, покорители мира, ищут в этой мертвой пустыне?

– Много хочешь знать, дерзкий, – ответил Маран надменно. – Пути лахинов это пути богов, не жалким смертным судить о них.

Поэт расхохотался. Дан посмотрел на него с изумлением – в голосе Марана прозвучала такая убежденность, на секунду Дан поверил, что ему известна тайна похода лахинов…

Тишина была абсолютной. Дан вслушивался в нее, как никогда в жизни, чутко, вздрагивая от каждого почти неощутимого шороха… нет, он прекрасно понимал, что на таком расстоянии не расслышит и крика, и все-таки непроизвольно слушал, слушал…

Поэт откинул край шкуры, в которую был закутан.

– Удивительно, Дан, – сказал он задумчиво, – насколько все же непредсказуем человек. Я знаю Дора целую жизнь и думал, что узнал его лучше, чем самого себя. И что же? Дор, который за всю жизнь не имел и трех женщин, Дор, который презирал всех, кто на его взгляд чрезмерно увлекался женским полом, Дор, который в юности ревновал и меня, и Марана к каждой из наших возлюбленных, считая, что время, отнятое ими, украдено у дружбы… и этот Дор вдруг влюблен и женат. За все это тяжелое время я видел его три раза, во время прощального ужина перед моим отлетом сюда он несколько раз смотрел на часы… можешь себе вообразить, Дан – на часы!..

– Как раз с такими людьми и происходят подобные вещи, – сказал Дан нетерпеливо. – Откровенно говоря, сейчас меня волнует совсем другое.

– Не беспокойся. Маран вернется целым и невредимым.

– Если бы! – пробормотал Дан.

– Маран вернется целым и невредимым, – повторил Поэт.

– Не уверен.

– Полно, Дан. Чтобы Маран дал себя перехитрить каким-то жалким дикарям… Не забудь, он ходил в разведку на Большой войне.

– На Большой войне пленных не ели.

– Но там стреляли. Из орудий и автоматов. А у этих дикарей нет даже луков и стрел, одни копья и ножи, да и то костяные.

– Этого вполне достаточно, чтобы убить. И вообще, всякое возможно, война есть война.

– Глубокая мысль, – ответил Поэт насмешливо. – Но Маран рожден для войны.

– Вряд ли он поблагодарит тебя за такой комплимент, – усмехнулся Дан.

– Поблагодарит или нет, это истина. В этом его преимущество и его трагедия. Трагедия в том, что обладая качествами великого воина, он ненавидит войну. Преимущество… Войны, Дан, бывают разные, не всегда они выносятся на поле боя. Знаешь, после Большого собрания… это было настоящее сражение, не так ли?

– Проигранное сражение.

– Неважно. Я написал балладу, позднее, когда вас уже не было в Бакнии.

– Споешь?

– Без ситы? Без ситы не могу. Потом, когда вернемся в Бакнию.

Если это случится, хотел было сказать Дан, но не сказал… впрочем, Поэта это не касалось, он мог вернуться хоть завтра, вряд ли нынешние правители попытались бы его возвращению воспрепятствовать, осенний переворот показал, что значат в Бакнии его имя и слово. Собственно, говорить о возвращении как таковом не стоило, ибо никто его не высылал, как и раньше не арестовывал, не осмелились, а может, не сочли настолько опасным, чтобы пойти на риск вызвать взрыв всеобщего негодования… Позднее, в Дернии, когда зашел разговор на эту тему, Маран сказал: «Я был уверен, что его не тронут, Лайва не идиот, чтобы поднять на него руку, во всяком случае, столь откровенно»… И Поэта действительно не тронули. Иное дело – Маран… Да, Марана они боялись больше. И, пожалуй, справедливо. Судя по перипетиям тех безумных дней… Поэты могут подвигнуть людей на бунт и даже возглавить его, но чтобы привести бунтарей к победе, нужно нечто иное… То, что Поэту свойственно не было, но чем сполна обладал Маран… И однако взять власть это лишь первый шаг, удержать ее куда сложнее… Если такое вообще возможно: удержать власть, основанную на насилии, от этого насилия отказавшись… Нет, был, наверно, способ, но… Но его Маран уже не знал…

Невольно Дан стал вновь перебирать в памяти события теперь уже почти полугодовой давности. Вспоминая, он через свой собственный поступок всякий раз старался перескочить, не потому, что жалел о нем, нет, повторись та ситуация сто раз, тысячу, он точно так же остался бы рядом с Мараном перед лицом какой угодно опасности, не жалел, но его мучила какая-то ненастоящесть, невсамделишность его порыва… да, в ту минуту он верил, что может погибнуть, но, остыв, стал понимать, что вероятность этого была достаточно мала, разве что его убили бы на месте, в противном случае, его, конечно, выручили бы, вытащили, спасли, хотел бы он того или нет… осознание истинного положения дел заставило его даже стыдиться своего жеста, который теперь уже казался ему театральщиной, было даже слегка неловко перед Мараном и Поэтом… хотя, по всей видимости, он терзался зря, кажется, его поведение было принято, как вполне естественное, так же, как они поняли и приняли поведение друг друга… И в конце концов, Поэта ведь тоже «обошли вниманием»… Когда в пустой бар, где они в полном молчании, занятые каждый своими мыслями, сидели, вошли, а вернее, ворвались вооруженные охранники в ярко-зеленых комбинезонах, Маран сразу поднялся, встали и они с Поэтом, но на Дана никто даже не взглянул, а Поэта, который порывался идти с Мараном, попросту отстранили, и руководивший операцией штатский бросил с иронической улыбкой: