Последнее и единственное

   Нелиду видимо злило то, что шептал ей Шимон. Она огрызнулась несколько раз на его слова, и чем раздраженней она огрызалась, тем ласковей становилась его улыбка. Наконец, она сдернула с плеча его руку и отвернулась. Шимон с покосившимся лицом отошел. На подходе к приятелям лицо выровнялось, но из бесшабашно-веселого стало озабоченным.

   У выхода из столовой Велес собирал желающих идти на поиски.

   Надвинув на лоб капюшон энцефалитки, Арша сумрачно курила, щурясь и бормоча сама с собой.

   Лиаверис в лаковых полусапожках на каблуках и обтягивающих вельветовых брючках, напоминавшая отважного этнографа, налаживающего контакт с туземцами, щебетала с кем-то из мужчин.

   Губи, выйдя из дверей, постоял минуту, покачиваясь с носка на пятку, взвешивая все за и против, и присоединился к группе.

   Подошел Идрис. Велес поднял глаза, и секунду они смотрели друг на друга. Зеу показалось, что глаза у них похожи, как у братьев. Но тут же она возразила себе: ничего общего. У Велеса – круглые, желтые, наполненные горьким смехом, или невнятной мольбой, или пульсирующим вопросом. У Идриса же – не сказать какие.

   Идрис повернулся и, ссутулясь, побрел в лес один. Его терпеть не могли почти все в лагере, а Шимон – просто исходил бешенством, скрипя зубами и вращая белками глаз.

   Зеу шла медленно, плавно переставляя ноги, словно причесывая ступнями траву. Старалась смотреть внимательно, не пропуская ни одного квадратного метра. Уже не в первый раз подумалось ей, что выбравшие этот остров в качестве места ссылки, были на редкость человеколюбивы. Зеленая полянка в океанской пустоши не шла ни в какое сравнение ни с городом, где Зеу прожила большую часть жизни, ни со степным поселком, где она родилась. В сущности, это был маленький рай, сбереженный совокупными стараниями экологов. Не слишком жаркий, смолистый, пахучий, с птицами, рыбами, енотами и белками, но без комаров и без змей. Главное же – нетронутый, не испорченный человеком. (Жилища и огороды – мелочь.Ни шахт, ни фабрик, ни полигонов, ни атомных станций нет и не будет.) И не представить лучшего места для жизни на целом свете, если бы… Если бы каким-то чудом испарились отсюда, растворились в морском соленом тумане все люди. Все. Кроме одного-единственного.

   Если бы на острова ссылали не сотнями, а парами… (Дурочка. С чего она взяла, что ей повезло бы очутиться в паре именно с ним? А если бы и повезло, он возненавидел бы ее через месяц. От скуки. От пресыщения. Впрочем, она, возможно, исцелилась бы в здешнем раю и так похорошела, что он… Он…)

   Впереди и слева шелестела сухими ветками и вереском Нелька. Ее ноги в закатанных выше колен брюках отводили на себя взгляд, мешали и раздражали. Они были слегка толстоваты, но Зеу называла их про себя не иначе как «безобразно толстые». «У неё безобразно толстые ноги, разве ты не видишь? Как ты можешь целовать женщину с такими ногами?..» Она говорила мысленно всегда с одним и тем же собеседником, и он никогда не отвечал ей, а только жмурился самодовольно, прикрывая веками наглые, выпуклые, ослепительные глаза. Ей казалось, что шея его всегда тепла не от солнца, не от тока крови, а от объятий бесчисленных женщин, и оттого же она такая округлая и гладкая. «Мой монстр с холодными белыми зубами»…

   В самом начале жизни на острове, только познакомившись с Нелидой – когда та выбрала ее в качестве временной соседки по хижине, Зеу определила ее для себя как «самую стоящую из всех девушек и баб лагеря». У Зеу не было и не могло быть подруг, но Нельку она включила в тот узкий и неприкосновенный круг лиц, которым она «в жизни не причинит зла». Восхищению и приязни не мешала даже свойственная Нелиде атрофия того, что в древности звалось целомудрием, которая в любой другой женщине воспринималась бы как нечто отталкивающее и низкое.

   С тех пор как начался Шимон – а именно на 12-ый день от начала ссылки, мнение о Нелиде не изменилось, но присутствие ее, само существование сделалось трудновыносимым. И их совместное обитание, которое так радовало в первые дни, отныне добавляло новые жгучие краски к пейзажу ее ада. (К счастью, Нелька не любила их дощатую времянку, тесную и неуютную, несмотря на все старания расцветить ее камнями, ветками и корягами, и приходила туда только ночевать.)

   Порой Зеу начинала представлять, что если бы от нее зависела жизнь Нельки, она, не колеблясь, убила бы ее. (И не только ее, а и всех прочих, всех, «не хочу, чтобы жили на свете тела, которые он целовал»…) Хотя в глубине души не переставала знать, что не только не убила, но напротив, постаралась вытащить из любого болота, из любой напасти, в какую ни ввергла бы Нельку судьба. Тогда Зеу принималась мечтать не о смерти ее, а о том, как Нелида внезапно меняется, становится глупой, рыхлой, пошлой, ноги ее толстеют еще больше – до неправдоподобия – а глаза стекленеют. Какое облегчение подарила бы ей судьба, случись наяву нечто подобное… И жалость, конечно, и ужас, и стыд, но главное – все перекрывающее облегчение. (Сравнимое с тем облегчением, когда следователь, обрюзгшая и уставшая от хронической злобы женщина, сказала, что он не выжил, умер в больнице? Нет, поменьше, конечно. С т е м не сравнится ничто.)

   Самым нелепым было то, что Шимон вовсе не любил Нелиду, он просто относился к ней с большим уважением и большим постоянством, чем к прочим подружкам. Жила ли вообще какая-либо любовь в его обаятельном, самодовольном теле – кто знает? Вряд ли.

   Солнце высверкивало из-за листвы, перебегая в такт ее шагам от одной верхушки дерева до другой. Сочно-зеленая, неистовая трава сопротивлялась мнущим ее ступням. Жуки, стрекозы и бабочки пронизывали воздух во всех направлениях, и их было немногим меньше, чем конфетти в новогоднюю ночь.

   Если б из этой первобытной красы исчезла волшебным образом женщина с толстыми ногами, назойливо-участливыми глазами без ресниц и безостановочным языком…

   Усилием воли Зеу заставила себя перестать думать о Нелиде. Принялась вспоминать Будра, которого им предстояло найти сегодня. (Если они ищут его, вглядываясь в каждый квадратный метр травы, и если лес не наполнен его криками о помощи, это может означать, что… случилось нечто в высшей степени грустное и непонятное?)

   Впереди показалась канава глубиной метра два и шириной около метра. Секунду поколебавшись: обойти ли перепрыгнуть? (если обходить, вплотную окажется Нелька с ее ногами) – Зеу прыгнула. Как чертик из табакерки, выскочило воспоминание: ей три или четыре года, такая же канава на прогулке в лесопарке. Можно обойти – всего-то пять шагов влево, но обходить не позволено. Приказ: прыгай! Страх, пригвоздивший к земле, и паника. Что ужаснее: упасть и сломать ноги или ослушаться, вызвав его гнев?.. Тогда еще жива была мама, и она, кажется, уговаривала разрешить ей обойти злосчастную канаву. Но он был непреклонен. Мама… смутный образ нежности и робости. Она умерла, когда Зеу было четыре – покончила с собой. Он врал ей долгое время, говорил, что мать их бросила, укатила на север с любовником, но как-то – ей было лет десять, проговорилась соседка: никуда не уезжала, повесилась. Не дома, нет, пожалела кроху, не стала ломать ей психику: ушла в лесопарк поздно вечером. На кожаном ремешке от пальто…

   Нет-нет, вспоминания сейчас не к месту! Нужно – о Будре.

   Возможно, пропавший завхоз всех дурачит, как предположил Шимон. (Или Губи?) Он довольно загадочное существо, завхоз Будр. И в остров он влюблен, это точно. Почему бы ему и в самом деле не остаться тут насовсем? Они неплохо сочетаются вместе – старик Будр и остров. Передвигается он неслышно, какой-то охотничьей или индейской походкой, говорит мало и мягко и, поднимая глаза из-под песочных бровей, смотрит на всё сразу и ни на что в отдельности. Нелька утверждает, что он сторонится людей, потому что слишком их изучил и наперед знает, что они скажут или сделают. Исчез он таинственно (Нелька впереди засвистела, свист был прерывистый, фальшивый и тонкий), и Велес волнуется и не умеет этого скрыть, и они будут искать до ночи и, может быть, целую ночь. (Нелька старалась выправить свист в изворотливую мелодию, но это плохо получалось: угловатые звуки рвали хрупкие перегородки мелодии, к тому же к свисту стала примешиваться хрипотца, и Нелька затихла.)

   Зеу резко остановилась. Постояв три секунды, она подошла к изогнутой старой лиственнице и взялась за нее руками. Прижалась щекой к коре и потерлась о теплый лишайник. Глаза ее неестественно напряглись, а ладони ослабли и медленно опускались вдоль ствола, царапаясь о кору.

   В двух шагах от нее лежал на спине Будр. Он был мертв.

   Зеу отстранилась от дерева, с трудом удерживая равновесие, подошла к самому его лицу и присела на корточки. Впервые она видела так близко перед собой труп человека. Не официальный, чопорный, подкрашенный и отутюженный – в гробу, не аморфно-безликий – в морге, а живой, настоящий труп. Человек, который еще вчера ходил, улыбался, завтракал, – лежал перед ней навзничь. Совсем остановившийся, непонятный.

   Зеу осторожно отвела волосы с его лба и прислушалась. Она не знала, зачем затаила дыхание и что надеялась услышать. Вместе со страхом, парализующим движения, замедляющим бег сердца, она ощутила какую-то нежность, зарождающуюся внутри… а может, извне ее? Нежными были глаза, обращенные к мертвому, ладонь, распростертая над его лицом, нежным было дыхание. С изумлением она чувствовала, как волна какой-то заострившейся теплоты, спокойствия и ласки, исходящая от Будра, подхватывает ее, обволакивает и уносит.

   Спокойное доброе лицо Будра лежало среди спутанных волос и бороды, подбородок был чуть повернут и упирался в воротник куртки. В приоткрытых глазах не было ни боли, ни страха. Они смотрели мимо. (Впрочем, похожее выражение светилось в них и при жизни.) Мягкие усталые складки у рта делали лицо беззащитным. Ладони, полуоткрывшись, теплели в траве, и рисунок их был прост и естественен, как рыжая земля с выступающими корнями лиственниц, пучками мха и муравьями.

   Зеу, расширив глаза от необычайности, тихонько подула на смятые полуседые волосы. Они легко шевельнулись.

   Она вздрогнула от прерывистого вздоха.

   Велес, опершись руками о то же дерево, смотрел на ее лицо, размытое нежностью, обращенное к недвижному телу.

Глава 4. Шимон

   Чертовски душно было под крышей. Солнце так припекало листы толя, наброшенные поверх кособокого временного обиталища на сваях, что внутри невозможно было дышать. Шимон валялся на грязном матрасе, набитом вонючими, не просушенными до конца водорослями, и напряженно раздумывал. Он изнывал от жары, но вылезать на воздух не спешил. Там его тут же облепят со всех сторон, станут расспрашивать, теребить, ахать и делиться дурацкими гипотезами о происшедшем. Надо додумать и что-то решить здесь, в спокойной обстановке. Раза три кто-то окликал снаружи, но Шимон, затаившись, делал вид, что пребывает в данный момент вне дома.

   Как только в лесу был найден труп завхоза, нормальная жизнь лагеря вышла из колеи. Остров был взбудоражен. Как маленькие крысы, которых шуганули из их норок, плеснув туда кипятком, люди носились взад-вперед, пища и суетясь без толку. Боязно было не от того, что пришили человека. В конце концов, у каждого здесь висело за хребтом мокрушное дело, и хорошо, если только одно. Пришили обладателя «оберега», сверхнадежного устройства, чуда био-технической мысли. Хотя начальники не стали всенародно оповещать о деталях случившегося – они просто взяли тело, перенесли на брезент и унесли, Шимон успел заметить узкую ножевую рану в левой стороне груди. Старика убили спереди, и Шимон многое бы дал тому, кто объяснил бы, отчего Будр не включил защиту.

   Шимон вздохнул и перевернулся на живот. Завхоза было жалко. Старик внушал безотчетную симпатию, и даже то, что Нелида то и дело убегала к нему и проводила время в его обществе, когда Шимон рассчитывал быть с ней, симпатии не уменьшало. В конце концов, Нелида была женщина, а Будр – человек. Шимон старался не конфликтовать с людьми из-за женщин, хоть иногда и срывался. Даже то, что завхоз не принадлежал к ссыльной братии, а был свободным, отчего-то не уменьшало приязни.

   Ладно, симпатии, сожаления и сопли – в сторону.

   Самое пакостное в этой истории – не расправа над безобидным чудаком, закланным, как овца бессловесная, которого, конечно, жалко, а то неприятное обстоятельство, что объявился и внятно оповестил о себе сильный и холодный зверь. Матерый волчина. Черт с ним, с Будром, но тот, кому не слабо оказалось поднять руку на одного из начальников, после их отлета не замедлит установить на острове свою диктатуру. И нетрудно догадаться, насколько она будет кровавой и безжалостной. Все лагерники понимают это, клинических дураков нет. Те, кто послабее, закрывают глаза и молятся своим богам, чтобы пронесло, не заметили, не зацепили, не сняли шкурку. Те, кто посильнее, напрягаются, готовясь к суровой грызне за место под звездой по имени Солнце. Шимон пока особо не напрягся (разве что включил на повышенную мощность мозги). Время еще терпит. Сначала надо все до конца осмыслить и выяснить.

   Самое главное зависело от того, кого именно наградит Велес властью. Ох, эта власть… Даже простая, не сопряженная с владением «био-бластером» и «оберегом», пожалуй, самая приятная штука на свете. Шимон, пожалуй, согласился бы, чтобы его оскопили (оскопили?.. ну, нет!!!), впрочем, подождите, над этим стоило бы основательно подумать…(Слава аллаху, никто не ставит перед ним подобной дилеммы: слишком мучительно было бы выбирать.Сдох бы, как пить дать, от напряжения!)

   Короче: чего бы только ни дал, чтобы она досталась ему – Ее Величество Власть. Плевать на чисто утилитарную пользу. Повелевать людьми само по себе, вне всякой пользы, прекрасно. По-велевать. Велеть. Наказывать, миловать, издеваться. Дергать за ниточки, заставляя махать руками, болтать ногами, жалобно приоткрывать рты. Управлять такими же, что и ты. От этого захватывает дух. Правда, лишь поначалу, пока не привыкнешь и не перестанешь думать, что они такие же.

   Власть прекрасна и упоительна, о йес, но в данном случае еще и позарез необходима. Нельзя жить на острове, под колпаком, без власти. Никоим образом! Шимон был убежден, без ложной скромности и без патологической гордыни, что подходит к роли правителя лучше всех. Все остальные – кто слабее, кто глупее, кто слишком вял и бездеятелен. Вот только как сделать, чтобы к такому же выводу пришел и Велес? Пути Господни неисповедимы, а логика начальника сплошь и рядом превосходит своей неожиданностью Божью. Велес может передать власть Гатыню – за синюшную кротость лица и любовь ко всякой живой твари. За ним не заржавеет одарить «био-бластером» Губи – за всегдашнее хорошее настроение, или Танауги – за благодушие и флегматичность. Начальника может ударить в голову до такой степени, что власть достанется Нельке. Это было бы глупо до крайности, но его симпатий к ней нельзя сбрасывать со счетов. Этот облеченный полномочиями чудак, тщедушный желтоглазый угорь еще удивит и ошарашит всех своим выбором – Шимон предчувствовал, заранее тоскуя.

   Проще всего было, конечно, спросить у самого Велеса. Отношения у них с первых же дней сложились достаточно непринужденные и доверительные. Но именно чтобы не терять доверительности, Шимон до сих пор не заговаривал с ним всерьез о власти. (Лишь вчера вечером закинул на пробу удочки в теме об изгое-Идрисе и, конечно, остался без улова.)

   Час назад Велес попросил его зайти побеседовать, ближе к вечеру. Шимона эта просьба воодушевила. Конечно, начальник рассчитывал узнать что-нибудь о происшествии с Будром. Шимон ничем не мог помочь ему в этом, даже если бы и был – по счастливой случайности, в курсе. Но за разговором о Будре можно было перейти незаметно и к более интересным темам…

   Шимон утомился лежать один, в неподвижности и духоте. Пожалуй, хватит. Настало время вылезти наружу и походить по лагерю, обратившись в слух, мысль и интуицию. Пришла пора послушать, о чем говорят в народе, что носится в послеобеденном воздухе, и, все взвесив и сопоставив, понять наконец, кто есть та самая сильная личность, заявившая о себе так громко и недвусмысленно.

   Шимон выполз из ненадежного логова, огляделся по сторонам и ловко слез с дерева. После секундного раздумья затрусил в сторону лесопилки, обычного места мужских сборищ и бесед.

   Впереди замаячила зыбкая и худая фигурка Зеу. В два прыжка он нагнал ее и схватил за плечи. «Хоп!» Зеу вздрогнула, и он укусил ее за ухо.

– Куда спешишь? Слыхала последнюю новость: Идрис изобрел средство против «оберега» и прикончил Будра. Теперь ждет своей очереди Велес. Не слышала? Ну, мать…

   Зеу собиралась ответить, но он уже обогнул ее и легкими прыжками мчался дальше.

   «Ну и пугало огородное… Впрочем, если раздеть, вымыть, причесать и снова одеть – но уже не в эти мятые тряпки на два-три размера больше, мог бы получиться вполне приличный бабец. Ножки, талия – что надо. Правда, крыша изрядно сдвинута. Зато молоденькая. Младше всех в лагере. Надо будет как-нибудь на досуге заняться ее воспитанием…»

   Чуть ли не все мужское население лагеря галдело и горячилось на «толковище», в окружении пахучих штабелей из сосновых и кедровых досок. Шимон с ходу врубился в беспорядочный разговор.

– Ша, мужики! Вы все на неправильном пути. Это Идрис.

– Мы об этом уже полчаса как толкуем, мой мальчик, – повернул к нему узкое веселое лицо Губи. – Ни у кого, кроме этого отщепенца, не поднялась бы рука на нашего славного старикана.

– А где пророк Танауги? – Шимон повертел головой, оглядываясь. – Хочу взглянуть на его мудрую рожу. И спросить: кто?..

   Танауги не было.

– Он сам испугался своих пророчеств!

– А может, он и убил?! А? Танауги?.. – Шимона восхитила собственная догадка, и он даже затанцевал на месте. – Потому и информацию имеет полную об этом деле.

– Возможно, – Губи задумчиво потрогал подбородок. – Очень возможно, Шим, что этот нехороший поступок совершил наш общий друг Танауги.

– Только как он справился с «оберегом», вот вопрос?

– А помнишь, как он показывал фокусы? Он обманул старика. Сказал, что покажет фокус, помахал перед его глазами жирными белыми пальцами, и… старик попался на удочку. Влип, одним словом.

   Говоря это, Губи смотрел почему-то на Гатыня, мечтательно улыбаясь.

   Гатынь отвел глаза. Он был бледнее обычного, с оттенком в лиловость. Смерть Будра так его потрясла, что ли? Странно, корешами они не были.

– Ах, черт! – Шимон сокрушенно поморщился. – Не пойдет. Старик был не из таких, кого можно легко надуть. И еще одно: лицо. Вы помните выражение лица, которое у него было? У трупа, я имею в виду?..

– Блаженное… – протянул Губи. – Словно только что словил крупный кайф.

– Именно! Но ведь он видел того, кто всаживал в него нож! И имел, по меньшей мере, полсекунды на то, чтобы испугаться. Или расстроиться.

– Значит, он не расстроился, только и всего, – заметил Губи. – И не испугался.

   Раздались неуверенные смешки.

– А может быть, то была баба, в которую он влюбился и потому ничего не заподозрил?..

– Охренел?.. Можно подумать, тут есть в кого влюбиться!

– А может, то был инопланетянин? Потому и «оберег» для него – тьфу!..

– Или ангел с неба. Архангел Михаил…

– А может, он сам себя?

– Да нет! Не пори ерунду. Ножа ведь рядом с ним не было.

– Короче, мужики – Агата Кристи отдыхает.

– В обнимку с Марининой…

   Разговор тек и переливался, Шимон же постепенно сникал, теряя к нему интерес. Версия «Танауги» могла показаться стоящей лишь сгоряча. Других не было. Идрис?.. Но разве можно сохранить выражение блаженства на физиономии рядом с этим… язык даже не повернется достойно его припечатать? Да и мозгов у него не хватит – вырубить «оберег». Впрочем, на это дело ни у кого не хватит.

   Нет, несмотря на шумный базар, вряд ли в этой компании кто-нибудь что-то знает. Разве что Гатынь. Положительно, этот тихоня сегодня не такой, как обычно. Но Гатынь, если и знает, не поделится: универсальное обаяние Шимона на него почему-то не действует. Да еще Губи таинственно щурится и ухмыляется. Впрочем, он всегда ухмыляется. Даже во сне. Словно всю жизнь рассказывает один бесконечный анекдот.

   Черт побери, этот одноглазый бес хотя бы сегодня мог сменить свой лениво-насмешливый тон! Шимон не ханжа, конечно, он здоровый жизнерадостный циник, но шутить на тему гибели старика отчего-то не в кайф.

   Нет, раскапывать истину надо не здесь. Но вот где? Пожалуй, остался один-единственный шанс, последний (не считая вечернего разговора с Велесом): порасспросить Нельку. Как правило, она в курсе всех свежих событий, и у Шимона есть внушительные основания претендовать на ее откровенность. Правда, Нелида временами вела себя с ним по-хамски. К примеру, утром, пытаясь выведать у нее о намерениях и настроении Велеса, Шимон получил грубый отпор. Но он проглотил обиду – во имя получения информации. Оставаться далее в неведении просто непристойно. «Шимон знает всё» – этот самодовольный девиз с юных лет он сделал одним из своих стягов. Время перевалило далеко за полдень, а он до сих пор еще – ни черта. Ни одного проблеска, ни единой зацепки…

   Нельку он отыскал копошащейся на кухне. Единственный вид хозяйственных работ, который не отменили сегодня. Шимон постучал в окошко и знаками попросил выйти наружу, на разговор. Веки у Нельки были воспалены, краснота оттеняла чистые серые тона глаз, волосы также казались серыми, а лицо и руки покраснели от духоты. Вся она была сочетанием красного с серым, сочетанием

«сухого плача», как называла эти цвета сама Нелька. Она была некрасива и порой высказывалась по этому поводу: «Понимаешь… Оскорблено эстетическое чувство художника и желание нравиться – женщины. Первое благороднее, второе сильнее, но из-за того и другого вместе я терпеть не могу зеркала и зажмуриваюсь, проходя мимо».

   Нелида угрюмо обернулась на его стук и прокричала, что выйдет, как только освободится. Шимон подавил в себе волну бешенства, поднимавшуюся в горло всякий раз, когда женщина не подчинялась его воле и навязывала свою. Ну, что ей стоило выйти сейчас, раз Шимон зовет по делу, тем более что на кухне полно других баб! Как тут сдержишься?!

   Он протянул руку в открытую створку окна и вытащил большую пустую кастрюлю, подмигнув женщине, шинкующей лук и собирающейся возмутиться.

– На минутку! Сейчас верну!

   Поставил кастрюлю вверх дном на землю и выбил дробь, как на барабане. «Старый барабанщик, старый барабанщик, старый барабанщик пьяный в дуб!..» Дробь не развеселила, и раздражение не унялось. Шимон поддел кастрюлю ногой, так что она укатилась, грохоча, на пять метров. Чуть менее слабый пинок достался некстати попытавшемуся приласкаться обшарпанному кухонному кошаку. Ко всему прочему Шимон заметил Идриса, сидевшего на траве шагах в двадцати от него, и настроение упало еще больше.

   Отчего-то он видеть не мог спокойно это существо. Впрочем, многие в лагере относились к нему сходным образом. Объяснение столь единодушной антипатии находилось где-то за пределами рацио. Идрис никому специально не пакостил, не приставал, не лез. Он просто жил, поступал, смотрел так, как ему в данный момент вздумается. Он был похож на взъерошенный хохол на гладко причесанной макушке. (Хотя какая уж там причесанность в их пестро-уголовной среде?) Шимону не раз доставались уколы и даже пощечины от этого странного животного – не ставившего при этом цели уколоть или унизить лично его, больше того, похоже, его вовсе не замечающего. Не привыкший к подобному, Шимон в краткий срок запылал ненавистью, доходящей до отупляющей, изнуряющей страсти.

   Вот и сейчас привычная ненависть заставила подойти поближе. Притянула магнитом. (Черт побери, ненависть во многих отношениях подозрительно смахивает на влюбленность или вожделение! И мысли все время крутятся вокруг одного объекта, и кровь беснуется, и притягивает неудержимо – стоит только заметить. К чему бы это?)

   Идрис сидел, обхватив руками колени, рассматривая что-то возле своих подошв. Одежда на нем мало чем отличалась от лохмотьев. Правда, лохмотьев причудливых и неожиданных. Чем-то он смахивал на бродячего актера. Но мог сойти в сумерках и за разбойника с большой дороги, и за свалившегося с облаков пилота НЛО, потерпевшего аварию.

   На хруст гравия под ногами Шимона он никак не отреагировал. Словно на гусенице или червячке, в которого он вглядывался, сошелся в ту минуту свет клином.

   Шимон мысленно примерился, куда лучше всего нанести первый удар. Пожалуй, для начала можно просто вцепиться в горло, худое, высокое, с выступающим горбом кадыка. Конечно, он будет сопротивляться. Силы в нем предостаточно, несмотря на выпирающие мослы и чахоточный цвет лица. Вот и славненько. Эта игра теней на лице, неуловимая и непонятная смена выражений – будет разом сметена, стерта. Рот уродливо распахнутся в крике…