Хроники Шеридана

– Э-э, погоди, брат!.. – протестующе воскликнул обвиняемый, начиная что-то припоминать. – Я, конечно, грешен, но не хочу отправиться в ад за то, чего не совершал!

Коротышку пробрало холодом: обвинение в колдовстве попахивало костром! А он-то всегда верил, что кончит свою жизнь либо в морской пучине, либо на рее… И то и другое – смерть, но смерть разная… И эти люди не больно-то похожи на монахов.

– Да, я выпил чарочку с устатку, разве это преступление? Но эта гадость так воняла плесенью – просто тина болотная! – что мне захотелось продышаться. Я просто собирался выйти на улицу по нужде… – оправдывался Коротышка, всё ещё не понимая, в чем его обвиняют.

– Плесенью?! – живо переспросил Горст, и приказал своим: – Ну-ка, давайте сюда его приятеля!

В человеке, которого затем подтащили к костру, Коротышка узнал хозяина телеги, что привезла его в харчевню.

– Этот человек говорил, что с тобой были ещё двое, и у одного из них был меч нигильга. Кто они?..

– Не знаю, – соврал Коротышка. – Так, встретились по дороге.

– И куда же вы направлялись?

– В город… – не моргнув глазом, отвечал Коротышка. Он не боялся, что его уличат во лжи: ведь известно, что все дороги ведут в города.

Из-за леса донесся далекий протяжный волчий вой.

– И кто же налил тебе вина? Он?.. – Горст указал на хозяина телеги.

– Нет, – простодушно замотал головой Коротышка. – Этот человек, да продлит Господь его дни, был добр, он купил мне поесть и выпить!.. Но тот кувшин, – Коротышка даже закрыл глаза, припоминая, – тот кувшин принёс другой человек…

Он правда вспомнил: вот к ним подсаживается какой-то детина в тёмном плаще, – они сидели за столом долго и куча всякого самого разного народа подсаживалась к ним, – и Коротышка охотно пил со всеми, кто угощал, а тот парень велел слуге принести целый кувшин вина.

– Он не назвался? – нетерпеливо спросил Горст.

– Н-нет… – неуверенно ответил Коротышка. – У него в шляпе торчало совиное перо.

– Кончай с ним, Горст! – прорычал здоровяк, сидевший рядом с предводителем. – Он морочит нам голову!.. В костёр обоих!.. Человек, отведавший этой отравы, всё равно рано или поздно станет прислужником Тьмы! Разве ты этого не знаешь? От этого зелья нет противоядия!..

– Ты тоже пил из того кувшина? – грозно спросил Горст у хозяина телеги. Тот молча затрясся, а потом заплакал. – Ясно… – тяжело вздохнул русобородый.

Снова послышался волчий вой – протяжный и тревожный.

– Они уже близко… – машинально произнес вслух Коротышка, когда вой стих, и поёжился: что-то совсем нехорошо стало вокруг!

Но его не услышали.

– Отвезем их в город к храмовникам? – спросил Фарадир.

Горст покачал головой:

– Не знаю, успеем ли? Они могут начать превращаться раньше, чем мы доберемся до храма… Справимся ли мы с ними тогда?

– Нужно немедленно уходить отсюда! – перебил их Коротышка. Его охватил ужас: слова тех, что решали сейчас судьбу пирата, больше не имели значения, ибо приближалось нечто, куда более страшное, чем горстка вооружённых, но вполне обычных людей.

– Умолкни, нечестивец!– рявкнул Фарадир, но Горст оказался проницательнее.

– Ты что-то чуешь?..

Словно в ответ на его слова снова раздался вой – теперь он был совсем близко, в его переливах слышалось что-то похожее на смех. Люди притихли…

– К оружию! – негромко скомандовал Горст.

Быстро и слаженно заняв свои места, дружинники замерли, вглядываясь в темноту.

Ветер стих, но серебряное море ковыля волновалось, точно кто-то невидимый надвигался на них из леса. Послышался отдалённый гул, земля задрожала – и тёмная слитная лавина, оторвавшись от края лесного массива, устремилась прямо на людской островок.

– Приготовиться!..

Кольцо обороны дружинников ощетинилось копьями. Лучники взяли луки на изготовку. Лавина приближалась… Гул, сопровождавший её наступление, рассыпался на тысячи составляющих: конский храп, топот, пронзительный визг, свист плетей и отчаянное завывание сотен звериных глоток, – на них летела конница волчьеголовых.

– Я всегда говорил: не стоит доверять вольфорранам! – пробурчал Фарадир, перекладывая меч в руке поудобнее. Так Коротышка впервые услышал настоящее имя одного из самых свирепых и отчаянных племен, населявших мир Зелёного Солнца.

Но на расстоянии нескольких локтей от выставленных копий, лавина всадников резко разделилась и потекла, обходя людской островок и слева и справа. Несметная конная рать с шумом и гиканьем пронеслась мимо и растворилась в ночи за считанные мгновенья.

– У-у-ходите-е-е! – донеслось до людей, приготовившихся к страшной сече. – У-уходи-ии… – то ли слова, то ли ветер, и отчаянный волчий вой растаял в тёмном небе, повиснув на рогах молодого месяца.

Кое-кто из дружинников, не выдержав, пустил стрелу вслед убегающим, и она вдруг вспыхнула огнём! И люди тут же закричали от ужаса: прямо перед ними колыхалась, пожирая всё вокруг – и лес, и ковыль – тысячерукая и тысячеглавая Серая Хмарь.

Десятки стрел взвились в ночное небо, распоров темноту огненными трассами, но Хмарь приближалась, и не было от нее спасенья. Вязкая и непроглядная, она накрыла лагерь дружинников, и исчезло всё – и звуки, и воздух, и ночь, и лунный свет…

…Едва первые солнечные лучи подожгли край земли, как серый и липкий туман исчез, словно его и не было. Только остались вокруг склизкие, мерзко пахнущие обрывки его одежд… Коротышка вылез из-под перевернутой повозки, куда успел залезть, как только началась паника, и огляделся. Увиденное привело его в трепет. Повсюду лежали останки товарищей Горста: нечто словно слизало с костей живую плоть, там, где она не была прикрыта железом доспехов. Немногие из несчастных ещё были живы, но их стенания уже были еле слышны.… И повсюду – серая гадкая липкость, подобная той, что оставляют после себя гигантские садовые слизняки.

Коротышку согнуло пополам и вывернуло наизнанку. Прижимая руки к животу, он заметил, что кожа на них точно обожжённая.… Шатаясь, он подошел к пепелищу, черневшему посреди скорбного круга. Там, головой в угли, лежал Фарадир… Коротышка опознал его по затейливому шлему, ибо лицо человека было съедено начисто. Покачиваясь от слабости, он вытащил из рук воина меч – тот и после смерти крепко сжимал его. Краем глаза уловил какое-то движение позади себя – из-под обломков вылез, щурясь, его давешний спутник.

– Что, повезло нам, брат?.. – хрипло прокаркал Коротышка, и удивился собственному голосу – чужому и неприятному.

Потом они побрели куда глаза глядят… Пришла ночь – упали на голую землю и уснули. Проспали и ночь, и день, – и снова под ногами колыхались серебристые головки ковыля… Ни мыслей, ни чувств, ни желаний, точно Серая Хмарь выела всё внутри, оставив только оболочку. Но на закате Коротышка почувствовал себя лучше. Его спутник тоже оживился.

– Подкрепиться бы!.. – проскрипел он и как-то по-звериному оскалился.

Коротышку вдруг прошиб пот: сквозь лопнувшую кожу на пальцах у его знакомца проросли длинные, похожие на медвежьи, когти. Приглядевшись, он понял, что и весь внешний облик его спутника изрядно поменялся: во впалых глазницах залегла чернота, заострились скулы, в глазах нет-нет да и мелькали желтоватые огоньки, спина сгорбилась так, что непомерно длинные руки теперь почти доставали до земли … И точно наяву услышал слова предводителя дружины: «Они могут начать превращаться раньше, чем мы доберемся до храма, – и справимся ли мы с ними тогда?..»

– Матерь Божья! – прошептал он. – Да что за напасть такая?! – и увидел, как его руки прямо на глазах покрываются крупной чешуей.

К утру его спутник забеспокоился и принялся копать землю своими длинными когтями.

– Ты чего? – осторожно спросил Коротышка, нащупывая меч.

– Скоро солнце, – по-птичьи подергивая головой, пояснил возница, отшвыривая в сторону комья земли. – Мне тяжко будет…

Коротышка посмотрел на свои ладони: «Тоже когти растут… А дальше? Разве что наложить на себя руки? Всё лучше, чем этаким страхолюдом жить, да прислуживаться неизвестно кому!» Его товарищ тем временем вгрызся в склон холма почти по пояс. Коротышка окликнул его, но тот не ответил, лишь зыркнул горящими глазами – и ничего человеческого в том взгляде уже не было.

Тогда он поднялся и быстро пошел прочь…

…Он прятался от дневного света в каменных расщелинах и звериных норах: ему казалось, солнечные лучи сжигают его заживо!.. Но и ночью не было покоя: в его изменяющемся теле словно навеки поселилась адская боль – прежняя сущность не хотела уступать новому облику. В редкие же моменты забытья мучили кошмары: бездонная пропасть разверзалась пред его внутренним взором и оттуда, хохоча и дразнясь, манили к себе страшные, безобразные создания… Он кричал и просыпался, но всякий раз действительность все меньше и меньше отличалась от того, что он видел в своих ужасных снах. Человеческая речь уходила из памяти – как-то ночью, когда мучения перерождающейся плоти чуть утихли, он вылез из своего очередного убежища и, подняв к равнодушной луне искажённое лицо, завыл – злобно и горестно… Этот вой заполнил собою ночное пространство, и если бы слышали его люди, то вздрогнули бы и поплотнее задвинули заговорённые от нечисти засовы на дверях своих, приговаривая: «Вот в недрах ночи рождается еще один прислужник Великой Тьмы!»

Но физическая боль была ничто по сравнению с муками голода – страшный, иссушающий рассудок и чувства, голод выжигал внутренности. И всё чаще ему мерещилась в виденьях разрываемая заживо тёплая человеческая плоть, и всё сильнее становилась жажда крови. Трава, коренья и мелкая дичь не могли утолить этой жажды, и однажды днём, презрев палящие солнечные лучи, он отправился на охоту.

Одинокому всаднику, которого он подстерег на дороге, повезло: когти ослабевшего от голода и солнца чудовища лишь оцарапали бок его лошади. Взвившись на дыбы, испуганное животное ударило Коротышку копытом в грудь, и умчалось, унося прочь полумёртвого от страха хозяина.

След железной подковы пришелся как раз на то место, где болтался на засаленной верёвочке медный крестик. От сильного удара крест глубоко впечатался в кожу. Сочащаяся из раны кровь, засыхая, образовала над ним корку. Память о Распятом и один из тех, ради кого Он взошел на Голгофу, стали единым целым.

Утром он проснулся преображенным.

Солнце больше не пугало его. Когти исчезли, пропали и жуткие видения. Утихли боль и ломота, лишь сильно саднила рана в груди – в том месте, куда пришелся спасительный удар. Лик его ещё был страшен, но то был образ человека.

Сильная слабость заставила его остаться на месте, и несколько суток Коротышка провёл, охотясь и набираясь сил. По ночам неверный свет костра освещал его убежище, и он вздрагивал и крестился, когда огненные сполохи выхватывали из темноты длинные глубокие царапины на стенах – следы когтей чудовища, каким ещё вчера был он сам.

Окрепнув, он взобрался как-то на холм, на вершине которого совсем недавно выло в бессильном горе околдованное злыми чарами существо, и осмотрелся.

Кругом простирались поля, луга, сады – мир, полный неведомых опасностей, но бесконечно прекрасный, как показалось ему. «Видать, – сказал он себе, – прежняя жизнь кончилась…» – и зашагал вниз по траве.

***

– Чего бы тебе хотелось, девочка моя? – спрашивала Мама, склонившись над постелью так чудесно избежавшего смерти ребенка.

– Скрипку… – чуть подумав, отвечала Рио.

– Скрипку? – удивилась Элен, и просияла: наконец-то её бестолковое дитятко решило приобщиться к искусству!

Она и раньше пыталась как-то повлиять на свою младшую, у которой, по её мнению, были все задатки, чтобы стать неплохой танцовщицей. Но Мэрион, разок примерив пуанты, решительно отказалась:

– Лучше сразу впихните меня в «испанские сапоги»!.. – заявила она огорчённым родителям.

Неудача постигла и занятия живописью: лелея надежду, что их дочь пойдет по стопам своей знаменитой тётки, родители отдали её в художественную школу. Рио и впрямь неплохо рисовала, особенно ей удавались шаржи и карикатуры. Но многочасовое корпение над листом бумаги, когда нужно было зачем-то изображать какой-нибудь шар или конус, да потом ещё и правильно его заштриховать, приводило девочку в уныние – и Мэрион поставила жирный крест на честолюбивых надеждах предков.

Литературные потуги маленькой баронессы вообще закончились громким скандалом: мисс Сколопендра сочла вирши, распространяемые Мэрион в школе, оскорбительными для большей части педагогического состава. Отец потом долго извинялся – и с литературой тоже пришлось завязать.

Пробовала Мэрион себя и в спорте: с её неуёмной энергией она умудрялась быть членом школьных сборных по футболу, баскетболу, плаванию и лёгкой атлетике одновременно. Но Мама довольно кисло воспринимала её спортивные успехи – это было совсем не то, чего бы ей хотелось для дочери:

– Художественная гимнастика ещё куда ни шло. Но футбол!

Очень неплохо показала себя дочка совсем с неожиданной стороны, когда ей в руки попалось «Пособие юного химика» одного маститого автора. Вскоре, по настоятельному ходатайству педсовета округа в министерство образования графства, книга эта была срочно изъята из школьных библиотек, и попала в разряд ограниченных к выдаче изданий. Ничего такого уж крамольного в книге и не было, до многого Рио дошла своим умом… Но сгоревший кабинет химии в школе, где училось юное дарование, наглядно доказал учёным мужам, что далеко не все учебники полезны.

К счастью для Города, химия довольно быстро надоела неугомонной девчонке. Мэрион не умела долго сосредотачиваться на чем-то одном.

И вот теперь – скрипка.

Поразмыслив, Элен решила, что занятие музыкой – дело вполне безопасное.

– Искусство!.. Как же! – бурчал дядя Винки, узнав, что Элен приобрела для дочери скрипку. – Ей просто нужен новый способ уничтожения человечества!

Зануда была того же мнения:

– Вы бы ей ещё барабан купили!..

Остальные высказывались более осторожно, кое-кто даже умилился. Но когда окрестности Замка огласили первые визгливые аккорды, сопровождаемые задушевными собачьими завываниями, даже самые терпеливые обитатели Лостхеда поняли: это – конец!

– Дорогой, – жаловалась как-то спустя неделю за ужином одна из гостей, графиня Сазерленд своему мужу, – я бы не хотела съезжать отсюда в самый разгар сезона! Но эти ужасные звуки!..

– А придётся!.. – ехидничал дядя Винки, попыхивая трубкой. – Или ждите, пока ей наскучит музицировать.

Скупость графини взяла верх над благоразумием – и супруги остались в Замке, поскольку в гостинице пришлось бы платить за номер, к тому же перед самым Карнавалом все лучшие отели были набиты под завязку. Но кое-кто все же съехал, в том числе и Рыжая Рита. Вместе с ней исчез холодильник.

– Как она умудрилась утащить этакую громадину – ума не приложу! – удивлялась Бабушка.

– Она просто душевно к нему привязалась!.. – смеялся Красавчик.

С тех пор, как Дедушка вернулся с Дунией, Рита взяла за правило несколько раз на дню спускаться в Кухню и заглядывать в морозные внутренности белоснежного красавца: сначала она медленно прохаживалась перед ним взад и вперёд, а потом, решив, что усыпила бдительность агрегата, стремглав кидалась к нему и распахивала дверцу… Но – увы! – её постигала очередная неудача. Постепенно это действо превратилось у неё в навязчивую манию.

– Почему бы не рассказать этой женщине, где вы побывали и как попали туда? – сердилась Бабушка, на что её престарелый племянник лишь виновато отвечал:

– Но, душечка, я ведь абсолютно ничего не помню!

– Амнезиус маразматикус! – выдал диагноз Красавчик.

Дуния не поняла насмешки, но на всякий случай показала остряку мощный кулак. Остроумец поскучнел лицом и отвернулся к распахнутому окну, откуда доносились душераздирающие скрипичные арпеджио.

Этажом выше на подоконнике сидела Мэрион… Прижимая подбородком скрипку, она задумчиво водила смычком по струнам. Рядом на полу, умильно склонив голову набок, сопел Хендря. Дядя Винки был отчасти прав, утверждая, что инструмент понадобился Мэрион вовсе не для занятий музыкой. Он нужен был ей, чтобы думать.

Детям часто приходят самые невероятные идеи. Вот и Мэрион вбила себе в голову, что, подобно гениальному сыщику, под плач скрипки найдет решение накопившихся загадок.

А призадуматься было над чем…

Во-первых, загадочный журналист.

– И зачем ему понадобилось наше привидение?– удивлялась Мэрион.

– Может, оно что-нибудь знает? – предположил Толстяк.

– Пойди спроси!

Второй проблемой стал… отец Себастьен.

Очнувшись тогда, на смертном одре, Мэрион успела увидеть, как он выходит из комнаты вместе с двумя крылатыми юношами. О чём-то беседуя, они дошли по коридору до лестницы, и там его спутники вылетели в окно, а священник долго стоял, задумавшись. Позже она спросила его про ангелов, но он ответил, что ей померещилось.

Конечно, по роду своей деятельности священник имеет полное право запросто общаться с небожителями, но почему он ей соврал?

А тут ещё Хендря.… Надо же вернуть ему прежний облик! Или не надо?..

И Рита… Мэрион подозревала, что та исчезла не по собственной воле.

О Каггле она старалась не думать, надеясь, что всё будет так, как сказал дядя Винки. Хотя откуда ему знать?.. Минутами угрызения совести становились совершенно нестерпимыми – и она ругала себя почем зря и считала предательницей.

Было и еще одно, приводившее Мэрион в крайнее замешательство.

– Мамочка, – голосом благовоспитанной девочки спросила она как-то у матери вскоре после своего чудесного спасения. – Баронесса – это почти что принцесса?

– Предположим… – насторожилась Элен, ожидая очередного подвоха в виде какой-нибудь невозможной просьбы.

Дочка озабоченно нахмурилась:

– В сказках, когда принцессу кто-нибудь спасает, она обычно выходит за него замуж… Так что же, – подпрыгнула она от возмущения, – мне теперь за Хендрю выходить???

– Но он ведь – пёс! – пряча улыбку, возразила мать.

– Он не пёс – он человек!.. – сгоряча проболталась Рио.

Но Мама не обратила внимания на её слова:

– Солнышко! – рассмеялась она. – Не думаю, чтоб ему так уж захотелось жениться на тебе, даже если бы он был человеком! Найдется ли вообще когда-нибудь такой смельчак?..

***

…Прошло три дня с тех пор, как исчез Коротышка, а они всё шли и шли по дороге, и постепенно им стало казаться, что они на самом деле не двигаются с места.

– Колдовство какое-то!. – Ла Мана сплюнул в дорожную пыль. – Во-он та рощица, видишь?.. Мы не приблизились к ней ни на шаг!

– Давай свернём в лес, – предложил Юстэс. – Припасы кончаются, может, подстрелим чего?

В лесу-то они и наткнулись на ту деревеньку, точнее, на то, что от неё осталось. Над вырытыми в земле ямами торчали обгорелые головешки. Её бывшие обитатели, наверное, пережидали тут очередную военную грозу, так не похожи были эти норы на нормальное человеческое жилье. Они обшарили всё в поисках чего-нибудь полезного, но напрасно. А потом Юстэс провалился в яму, которую они не заметили раньше. Там, у стены белело что-то продолговатое, вроде свёртка из тряпок. Юстэс осторожно потрогал свёрток рукой.

– Живой? – крикнул Ла Мана, склонившись над тёмным, пахнущим сырой землей, отверстием.

– Твоими молитвами… – глухо отозвался юноша.

И тут ему показалось, что внутри этого кокона что-то шевелится. Недолго думая, он вытащил кинжал и надрезал сверток вдоль. Оттуда высунулась человеческая рука… Юстэс отпрянул и перекрестился. Рука слабо шевельнула пальцами.

– Чего копаешься? – нетерпеливо позвал пират.

Но Гилленхарт не ответил: осторожно орудуя кинжалом, он изрезал кокон, и его глазам предстал высохший – кожа да кости – старик.

– Тут человек!

Ла Мана спрыгнул вниз, и вдвоем они вытолкнули старика из ямы, не очень заботясь о сохранности его костей.

– Отшельник? – предположил Юстэс.

При дневном свете они с удивлением обнаружили, что кокон, опутывавший найденного толстым слоем, ни что иное, как его собственные свалявшиеся волосы и борода, отросшие до невиданной длины. Ла Мана нагнулся и приложил ухо к груди старика. Очень редкие удары подсказали ему, что тот – жив. Выпрямившись, он похлопал лежащего по щекам. Под тонкими, почти прозрачными, точно пергамент, веками заходили горошины зрачков.

– Эй, приятель!.. – позвал Ла Мана.

Глаза у старика оказались зелёные, как солнце этого Мира.

Жестами он показал, что хочет пить. Они оттащили его к реке. Старик упал лицом в воду и пил, пил, пил… Они побоялись, что он захлебнётся, и подняли его. Тогда он набрал воды в ладони и протянул Юстэсу – тот стоял ближе к нему – показав знаками: пей!.. Гилленхарту вовсе не хотелось пить, но старик умоляюще сдвинул брови, и тогда он коснулся губами его ладоней и сделал глоток. После старик показал ему, чтобы он тоже напоил его из горсти, и когда Юстэс сделал так, как он хотел, найденный выпрямился, стряхивая искрящиеся капли с бороды, и сказал:

– Теперь мы можем слышать и понимать друг друга, – и Юстэс понял его слова, а Ла Мана – нет.

И тогда Гилленхарт объяснил ему, что тот должен сделать так же.

– А говорит-то он всё равно не по-нашему, – удивлялся потом пират, – как же мы его понимаем? Да и мы ведь толкуем по-своему!

– Я – не колдун, – спокойно ответил старик. – Но есть вещи, которые знает каждый ребенок, – и взяв в руку пучок сухой травы, дунул. Тут же внутри пучка заалел огонёк.

Гилленхарт потихоньку перекрестился и сплюнул. Ла Мана смотрел на старика с нескрываемым восхищением:

– Здорово! Научишь?

– Ну, коли получится. Только этому учат матери еще малых детей… Нешто не знаете самых простых заклинаний?

– Мы издалека… – уклончиво отвечал Ла Мана, и чему-то усмехнувшись, добавил: – И наши матери нас плохо учили.

***

– Они пришли словно из ниоткуда… – тягучий голос старика звучал ровно, будто и не было того страшного лихолетья, о котором он теперь рассказывал своим молодым спутникам, а была лишь старая-старая легенда, покрывшаяся пылью веков.

Заходящее солнце золотило края облаков. Пели в камышах у реки лягушки. Нагретая за день земля постепенно остывала, с её поверхности поднимался пар. Мирно потрескивал костер, жадно поедая сухие ветки. На костре булькал кособокий глиняный горшок, в углях запекалась свежепойманная рыба… Хорошо!

– Они прошлись по долине, словно стая саранчи… Нигильги. Пожиратели миров… Они безжалостно выжигали селения, убивая всё живое. Человечье мясо выковыривали они из жёлтых, нарочно заточенных зубов длинными кривыми когтями, – и кровь побеждённых бурыми комьями запекалась в их шерсти. Чёрной тучей, словно саранча, прокатились они по Великой Равнине, уничтожая жизнь вообще – до последней травинки – и вдруг исчезли! И – пришла тишина… Мёртвая тишина над огромной выжженной пустошью… – продолжал свой неторопливый рассказ старик, вороша длинной палкой тлеющие угли. – Лишь немногие спаслись, уйдя в горы… Люди из моей деревни хотели спрятаться в лесу – мы и раньше так делали. В наших жилах течет кровь чужих племен – среди предков наших были Пауки из рода Саррамантов… Сейчас их почти не осталось – прежним королям этих мест уж больно приглянулись их земли. Они-то и передали нам свое умение выживать в лихую годину… Поля наши плодородны, но и у нас случались голодные годы – и тогда мы засыпали, одеваясь в коконы… Просыпались обратно не все – многие умирали и, высохнув, обращались в прах… – помолчав, он добавил равнодушно: – Я бы тоже умер, если бы вы меня не нашли…

– Давно ли это случилось? – спросил Гилленхарт, устраиваясь на подстилке из травы.

– Давно… – пожевав губами, ответил старик. – Я уснул ещё молодым… – его лицо внезапно оживилось: – Сознание мое почти угасло, ведь я чувствовал, что остался один, а к чему тогда просыпаться? Но потом я услышал, как родился новый дракон, – и это взволновало меня. Дрожь земли, содрогающейся в родовых потугах, заставила вновь забиться моё усталое сердце… И я увидел сон. Мне давно ничего не снилось – зачем мёртвым сны?..

Он сощурился и умолк, глядя на огонь, будто там, в огненных вихрях увидел что-то, недоступное взору своих молодых собеседников.

Ла Мана помешал щепкой в горшочке аппетитно пахнущее варево.

– И часто ли такое случается? – спросил он, переглянувшись с Юстэсом.

– Что?.. – пробуждаясь от своих мыслей, спросил старик.

– Ну, я спрашиваю, часто ли рождаются в ваших краях драконы?

Старик покачал головой:

– О, нет!.. Всякий раз, когда земля извергала нового дракона, происходили очень большие перемены. Реки, моря и горы менялись или исчезали вовсе… Погибали целые народы, им на смену приходили новые… Предания гласят, что перед тем, как появилась Серая Хмарь, Король Игнаций и его воины видели в Драконьих горах рожденье Крылатого. Игнаций не вернулся назад – и Королевство едва не погибло из-за междоусобиц, начатых его сыновьями, пока девять самых могущественных рыцарей не положили конец распрям… И кто знает, что случится теперь?