Лаборатория бога

– Мертвой.

– Думаешь, случайно?

– Ты экспертная система или психолог?

– Вопрос на вопрос, – Ми-и-ё-ё нахмурилась. – надеюсь, ты видишь, что я нахмурилась? Задействовала свою depressor anguli oris.

– Можно уточнить? Когда ты изучала человеческие эмоции, ты копалась в мозгах биологов, анатомов? Патологоанатомов?

Ми-и-ё-ё чуть приподняла один уголок губы. Одарила улыбкой.

– Толкаешь разговор на другие рельсы.

– Ты хотела сказать «переводишь тему»?

– Извини, в синхронизации человеческого восприятия с базой конструктов сгустка есть свои загвоздки. Ведь я начала вчувствоваться и улавливать людские состояния, будучи сгустком. Тогда же уловила основные алгоритмы усвоения языка. И все же… я хочу знать, какой ты меня видишь. Это поможет выбрать первого человека, о котором ты расскажешь.

– Если ты о Рите…

– Да, о ней. Мы немного похожи, правда?

– Ни капли.

Слишком просто самопровозглашенный демиург поднимал болезненные темы. Была в этом какая-то противная мне механистичность: словно добраться до мыслей, до всей человеческой сути можно раскроив голову и полюбовавшись на уродливые переплетения сосудов и нервов. Щупальца прозорливости сгустка орудовали у меня в душе, вызывая тошноту и желание ускользнуть из поля зрения Ми-и-ё-ё.

В молчании Ми-и-ё-ё не было ничего неловко-сбивчивого, вряд ли в нем зрело осознание вины за неуместную беседу. Существо словно находилось в режиме гибернации. Глаза Ми-и-ё-ё были пустыми и мутными, навевающими мысли о безразличии, онемении и смерти. Было похоже, что она налаживает связь со струнами, чтобы сильнее в меня вгрызться.

И тут я не выдержал: внутри как будто натянули тетиву лука. Упругое движение в душе – и я бросился навстречу существу, оставаясь на месте, выбросил навстречу Ми-и-ё-ё немного жадного любопытства. Она вскинула глаза, в которых теперь что-то жило и плясало. Ярко-зеленая радужка и туманность-бабочка золотистого пигмента, словно нарисованная поверх изумрудного. Ми-и-ё-ё выглядела растерянной, как будто разряд недоумения мог встряхнуть и перемешать конструкты. Когда я привыкну к этим перевоплощениям?

Когда пойму, где мое воображение, а где фокусы существа?

– Я еще не готов.

В глазах Ми-и-ё-ё блеснуло… торжество?

***

«Мыслю – следовательно существую», – вот же сомнительный вывод. По крайней мере, если пытаться сделать его здесь. Лежа в кровати, я пытался представить, где я, а где это место. Где я, а где навязанные конструкты Ми-и-ё-ё. Может быть, я уже мертв, и только часть сознания, застрявшая в паутине вечности, проигрывает этот бессмысленный фильм?

Здесь отпала необходимость раздеваться, лезть под одеяло, стирать одежду, чистить зубы. Я был сытым, чистым и на удивление пустым.

Смогу ли я растормошить… хоть что-то?

Я закрыл глаза и стал вспоминать моменты нашей последней с Ритой близости.

Несколько мгновений тело холодил ласковый шелк ее ночнушки. Я лежал на кровати и читал, а Рита прижалась ко мне щекой и щелкнула по носу, спугнув серьезность. Я посмотрел на нее.

Сейчас, когда жена смыла макияж, легко проступают веснушки. Без штукатурки с подводкой она кажется более хрупкой и нежной. Я целую Риту и жадно сжимаю руку на талии под струящимся шелком. Она что-то шепчет и задевает ногой книжку. Та летит на пол. Я встаю с кровати, поднимаю книжку, кладу ее на туалетный столик, а Рита за это время успевает залезть под одеяло. Оказавшись там же, я прижимаю жену к себе. И тут… прохлада шелка смешивается с прохладой тела. Охватывает гулкое ощущение – Рита хрустнула в моих руках, переломилась, как сухой багет. Мне хочется отстраниться, но страх скручивает по рукам и ногам. Голова Риты безвольно опускается мне на грудь, и легко в нее толкается. Хочется оставить Риту, откинуть одеяло… Холодное, надтреснутое, мертвое… Навязчивая идея.

Легкое возбуждение сменилось тревогой. Я сел на кровати и оглядел комнату, пытаясь убедить себя, что все вокруг разряженное, скучное. Комната не могла чиркнуть по моим ассоциациям, заставляя их пылать виной и догорать. Здесь больше никого нет.

И все-таки они могла.

Она чиркнула по спичке моего терпения резко, даже с каким-то остервенением. Я дернул рукой, желая откинуть одеяло. Нелепое движение невротика. Оно разозлило меня еще больше.

В кресле у туалетного столика сидела Ми-и-ё-ё. Она смотрела на меня стеклянными глазами. Лицо в вечернем свете походило на череп – тени подчеркивали впадины. Пустая бутылка с отбитым горлышком – подумал я тогда. Такая светло-зеленая бутылка из-под пива, у которой не до конца стерлась этикетка.

Уж не знаю, как у меня это получилось, но в голову одновременно пришли две мысли: «Какого черта ты здесь!» и «ты в точь такая же, как я только что представлял Риту».

Я поднялся с постели и сделал пару шагов к Ми-и-ё-ё. Существо – и да, это опять было «существо» – протянуло навстречу руку. Тогда нас разделяло всего несколько шагов. Поднятая рука напомнила о неуклюжести Ми-и-ё-ё в человеческом обличье. «Жалкое, какое же оно жалкое – только и может, что поднять руку и вздохнуть. И это существо заявляет, что создало мир? С его эволюцией, с его разборчивостью, с его многообразием и каверзностью? Маленький котенок, голодный до конструктов, как до материнского молока – вот оно кто!»

Жалость всегда шла рука об руку с яростью. Стоит пожалеть – без солидарности и надрывно – и ты находишь объект, на который кидается твоя голодная злость.

Я бросился к Ми-и-ё-ё, словно падальщик, желающий урвать кусочек плоти. Схватил за руку и насильно опустил ее. А потом затряс Ми-и-ё-ё за плечи.

– Никакой ты не бог… И не Рита, совсем не Рита. Черта с два! – я занес руку для удара.

– Ты мертвая, мертвая, – рука дернулась и застыла в паре сантиметров от щеки Ми-и-ё-ё. – Ну, читай мои мысли! Чувствуй ее… Может тогда станешь хоть каплю похожей?

Я резко опустил руку и отстранился. Сделал пару шагов к окну и уронил сначала локти на подоконник, потом голову на руки.

Когда мое дыхание перестало походить на отжимающегося с грузом на спине, Ми-и-ё-ё сказала:

– Я проходила на чердак и уловила что-то новое в тебе. Такого я еще подробно не считывала, – в голосе не было ни дрожи, ни сожаления, – это особенный голод и… я не смогла удержаться.

– Чердак! Отлично. Если не могу укрыться в своей черепной коробке, так хоть спрячусь в коробку ненужных предметов.

И я пошел на чердак.

***

Я держал в руках серебристые часики. В память бросился факт, резкий и неприятный, как запах ацетона. «Я изменил отношение к ней, когда она созналась в симпатии». Женщина, которая смотрела на меня угрюмо-осуждающе, припечатывала к стене тяжелым взглядом… Сплетничала за спиной, распыляла Ритино недовольство. Но факт оставался фактом: неприятие и раздражение как рукой сняло, когда я услышал откровения Изабеллы. И это меня пугало – обнаруживать петельку, выбивающуюся из полотна, в себе, еще страшнее, чем увидеть ее в других.

Я не просто забыл про неодобрение – в минуту растерянности и горя я готов был обнять подругу жены, чтобы забыться. Заправить выбившуюся прядь за ухо, нежно шепнуть слова утешения… И это при том, что я даже не соизволил попрощаться с Ритой под предлогом неприязни к церемонии похорон.

Смесь стыда за свой поступок, малодушия и отвращения к тем, кто, как мне кажется, меня на дух не переносит, не дали мне в последний раз увидеть любимую женщину.

Часы полетели на пол. Я придавил их ногой и услышал хруст – что же, отлично, вещи здесь разбиваются. Разбиваются ли люди? Мой взгляд упал на очки в роговой оправе. К кому я никогда не изменил бы отношение, так это к отцу. После любых откровений. Очки должны были последовать примеру часов, но я почему-то медлил.

Когда я в последний раз пришел к отцу, он выглядел нелепо: сильный, статный в зрелости, близорукий и сутулый в старости он вызывал жалость. Надтреснутую жалость. Через ее трещины просачивалась ненависть. Отец смотрел на меня ушиблено, словно просил прощения взглядом. Сеточка морщин вокруг глаз и роговые очки делали его непохожим на себя прежнего, заставляли жалость насильно вгрызаться под сердце. Он скорее напоминал рассеянного доброго профессора из фильма. Но он не такой. По крайней мере, не был таким. И должен помнить об этом до конца своих дней. Отец провел меня на кухню, разлил нам пиво по стаканам и рассказал про опухоль в голове. Я промолчал. Сильный внешне и мятежно-неустроенный внутренне в молодости, теперь он рассохся, разладился и готов был на исповедь. Я это чувствовал каждой клеточкой. И именно поэтому я встал, бросил пресное «прости» и оставил отца наедине с бутылкой.

Мы больше не виделись до самой его смерти.

Я посмотрел на чердак, трансформировавшийся в коридор памяти, так, будто делал это в последний раз.

Пора кончать с этой вредной привычкой бежать сюда ужаленным кем-то или чем-то.

Пора кончать и с тем, кто всю жизнь позволял себя то жалить, то жалеть.

Если мои струны отвечают за формирование окружающей действительности, то у меня есть для них задание напоследок. Попытка – не пытка. Пытка – существование.

***

Струны, черт возьми, как вами пошевелить, как заставить реальность плыть и принимать нужные формы? Я лежал на полу чердака с закрытыми глазами – нужно было сосредоточиться. Вот он я, со всеми воспоминаниями и заморочками, вот моя пустота, забранная во что-то веское, ощутимое, словно воздух в стеклянной банке. Протягивай руку и утешительно гладь по стеклу или разбей, но больше никак не поможешь. Пустота живуча.

Где же дурацкие струны?

Нащупать струны, завибрировать, заставляя мир рвать меня на куски. Как пламя рвало частички воспоминаний на чердаке, когда отец поджег мамины фотографии. Пламя? А что – неплохая идея. Можно попробовать призвать огонь. Ветер не получилось, но пламя это другое. Оно только уничтожает, а уничтожать легко. Вот и посмотрим, насколько я человек. Правда, задокументировать результат не получится. Даже мысленно.

Я попробовал ощутить внутри вибрации или голод до информации – конструктов, как говорила Ми-и-ё-ё. Как же выглядят, ощущаются эти струны? Выглядят ли они вообще? Ощущаются-то однозначно, иначе как на них настроиться?

Может быть, ярость поможет? Уж ярость – надежная сила. Никогда не знаешь сколько внутренних ресурсов, сил нужно будет потратить на доброе дело, да что там, на один добрый взгляд. Но ярость – только свистни, и она тут. Недавно я чуть было не ударил Ми-и-ё-ё. Что я чувствовал тогда?

Сжать бы пальцы на ее шее и хорошенько потрясти. Вздумала тренироваться на мне? Ну так на, жри мое нутро, забирай! Оно мне самому противно. Но сначала я посмотрю, что у тебя внутри. Где же ты?

Упругое движение в душе – словно натянули внутри тетиву лука – и последующее за ним желание выгнуть грудь, тянуться к наполненному. К тому, от чего можно оторвать кусочек.

Я открыл глаза и вздрогнул.

Ми-и-ё-ё смотрела на меня сверху. Она была в длинном белом платье, словно невеста.

Я приподнялся на локтях и заглянул в лицо существу. Собрал волю в кулак, медленно встал на ноги, и голодные струны, как стая разъяренных собак, вцепились в конструкты Ми-и-ё-ё.

***

Чердак горел. Языки пламени смахивали рукописи с полок, рисуя пепельные узоры на деревянном полу. Мы стояли напротив друг друга, словно два мага, мысленно кидающиеся заклинаниями. Огонь расползался по чердаку неестественно медленно, но дым раздражал глаза, что подкрепляло веру в мою способность манипулировать окружающей реальностью и подстегивало усилить хватку. Я выработал тактику: цепляться за конструкты Ми-и-ё-ё, а затем резко бросать это дело, подбрасывая мысленно дрова в огонь.

– Боишься за свои конструкты?

Пепел с дымом бросились мне в глаза, вынуждая прищуриться.

– Я не люблю, когда меня читают, – тихо сказала Ми-и-ё-ё.

– А я, я, думаешь, люблю?

Я бросил ее конструкты: терял контроль над реальностью. Похоже, тут с Ми-и-ё-ё не справиться – еще немного, и разворошенный мной огонь совсем издохнет, напоминая о себе лишь резким дымом. Я протянул вперед руку, боясь, что Ми-и-ё-ё незаметно подберется слишком близко. И одновременно остервенело бросился на ее конструкты. Я уже понял алгоритм: внутри словно натягивается тетива лука (она и есть струна?) и тебя кидает в мир образов, на которые ты нацелился. Их, эти образы, можно срывать, словно налитые яблочки с дерева, откусывать по кусочку и пережевывать до появления более целостного понимания. Ярость позволяла проделывать это быстро, отточено и без заминок, словно я был лучником, целящимся во врага, ненависть к которому мне долго и упорно прививали.

– Из меня получился чахлый человечек, – кажется, Ми-и-ё-ё кашлянула, – но дома грез – родная стихия. Поэтому бросай пожар.

Конструкты Ми-и-ё-ё не блистали понятностью. Неведомые зверушки, реки, террасы, фракталы – я тонул в хаосе, пытаясь ухватиться за образы и смыслы.

– Да и черт с тобой, – я выплюнул пару семечек этого кислого яблока вместе со знатным куском, – все равно ни черта не понятно.

Несколько мгновений мы стояли друг против друга и наблюдали, как проваливаются в никуда очаги пламени, словно кто-то невидимый душит их невидимым же одеялом.

– Я ничего не могу противопоставить твоей ярости, – с ненавистным мне видом, с деланно-высокомерным видом телевизионного диктора сказала Ми-и-ё-ё, – я не настолько человек, чтобы она во мне разгорелась.

– А х ты ж… – процедил я сквозь зубы, – лицемерная тварь, вот ты кто. Ты же создала ярость, чтоб тебя… Ты же создала весь этот цирк, ты же забрала у меня все.

Я сделал шаг навстречу Ми-и-ё-ё. Она не сделала ни шагу назад. Я вдруг вспомнил Риту. После моей пощечины ее щека была алой. Душа Риты вздрогнула от пяток до ушей – каждый гребаный миллиметр тела жены был потрясен, обижен. А теперь Ми-и-ё-ё… безразличная, тошнотворно безразличная. И чем-то неумолимо похожая на Риту. Человеческое в ней от напряжения и необходимости обороняться ожило и разрумянилось. Я дернулся к Ми-и-ё-ё и сжал руки на ее шее. Она отпрянула, но не высвободилась.

Я тут же убрал руки с шеи Ми-и-ё-ё, обжегшись своей жестокостью, и схватил ее за плечи. Уставшие и разгоряченные, мы вместе повалились на обугленный пол. Ми-и-ё-ё обожглась и сдавленно ойкнула – он еще не остыл.

– Что, нравится быть человеком? – я прижал ее плечи к полу. – А умирать нравится? Понравится тебе ловить последнюю порцию воздуха в агонии? Терять близких – одного за другим? Зависеть от других?

– А т-ты, кхе, не завись, – выкашляла Ми-и-ё-ё, – вы, люди, предоставлены сами себе. Свобода воли…

– А выбор? Где выбор? – я приблизился к Ми-и-ё-ё, различив на бледном лице еле заметные веснушки.

Веснушки, черт бы их побрал…

– Что будет, если я тебя убью?

– Я попаду в лабораторию и продолжу преспокойно делать свои делишки, а вот ты… Ты останешься здесь один, пока не достигнешь достаточного мастерства в управлении струнами, чтобы вырваться из дома грез.

– Вырваться куда?

– Там тебя ничего не ждет.

Я чуть ослабил хватку.

– Выходит, у меня нет выбора. А у тебя есть. Разве это честно?

– Я уже говорила, что вытащила тебя случайно. Потом, мне кажется, ты сам напросился… Тебе же было так плохо среди жалких людишек, что не понимают чердачной обособленности…

– Так напросился или случайно? – плечи Ми-и-ё-ё опять были прижаты к почерневшему полу. – Что, юлишь? Научилась человеческим хитростям?

– Твои желания конвертируются в нервные сигналы, потоки, электромагнитные возбуждения, кодируются в них… Я учла их неосознанно. Когда я поняла, что наделала, пришлось создать для тебя дом грез, – и после короткой паузы, – пришлось создать для нас дом грез.

Я отпустил плечи Ми-и-ё-ё и упал с ней рядом. Некоторое время просто лежал, шумно дыша. Наши руки случайно соприкоснулись, и я не поспешил отдергивать свою… «Теплая рука», – вдруг мелькнуло в сознании. Меня словно громом поразило – я лежал несколько мгновений ошарашенный. А затем приподнялся и посмотрел на лежащую рядом Ми-и-ё-ё. Чумазая, с растрепанными волосами и теплыми руками, она вдруг посмотрела на меня как-то по-детски и сказала:

– Прости меня, что же делать теперь?

В голосе Ми-и-ё-ё проступала придушенная хрипотца.

Я потянулся к ее руке; мои ладони ощутили пульсирующее тепло.

– Ты могла запросто убить меня, тюкнув камнем по голове, когда я вцепился в твое горло. Для тебя это как потушить пожар. Почему не устранить угрозу?

Ми-и-ё-ё ответила не сразу. Она приподнялась и села, обхватила руками колени. Девушка – я и впрямь вдруг увидел девушку – молчала некоторое время: наверное, собирала разрозненные мысли, как шурупы собирают магнитом.

Пауза позволила мне отдышаться. Что-то внутри расправлялось и таяло – злость уже не сжимала чувства в тугой больнючий комок, отстраненное наблюдение за Ми-и-ё-ё и усталое предчувствие заумной лекции делали эмоции менее концентрированными.

– Я привыкла не вмешиваться, пускать на самотек. И речь не только о тебе. Я не вмешивалась в развитие человечества, только задала начальные условия. Хочу сказать, я не знала точно, что у вас будут именно такие войны и именно по этим причинам. Я не знаю до сих пор, справятся ли люди с последствиями глобального потепления, покончат ли с кровопролитием… и не хочу знать – знать все неинтересно. Можно, конечно, вмешаться при желании, так как у мира есть резерв гибкости, но надеюсь… надеюсь, что этого не случится никогда.

– Так… так дом грез ты тоже меняешь через этот резерв гибкости? – перебил я Ми-и-ё-ё.

– Нет, конструкты, дома грез – это то, чем легко манипулировать. Но для миров нужны отдельные инструменты. Струны внутри черных дыр-посредников, что упрощают считывание, резерв гибкости и прочее. Но ты сбил меня с последней мысли. Позволь продолжить.

Ми-и-ё-ё деловито сложила руки на коленях. Ее платье было в серых грязных разводах. Ткань напоминала снег, запятнанный бензином и дорожной солью. Я так и не понял, откуда взялась эта ее страсть к платьям. Ми-и-ё-ё упоминала, что я сам достраиваю ее образ. Неужели я одел ее в это платье? Одна вещь радовала – черное наконец сменилось на белое.

Ми-и-ё-ё поправила подол и продолжила:

– Отсутствие детерминизма в поведении мельчайших частиц – частиц многовариантности – и сложность в совмещении их логики с логикой мира классической физики делает вопросы существования более щадящими. Многовариантность больше, чем квантовые сценарии поиска. Подобное находит отражение и в мышлении. Не позволяет железно-прямо рассчитать траектории мысли, дает надежду на то, что механизмы вселенной останутся загадкой и будут подпитывать страсть к познанию и творчеству. Многим людям хочется детерминизма, хочется проследить механизм каждой эмоции, каждой мысли, скрупулезно отслеживать тенденции и последовательности, вгрызаться в живой код. Это неплохо, но иногда настораживает. Я сделала все, чтобы люди не упивались детерминизмом, но и все для того, чтобы жизнь не была подвластна лишь случайности…

– Да ты прям святая! – не удержался я.

Мне опять захотелось выплюнуть свою ярость, словно выбитый окровавленный зуб. К чему опять все эти резервы гибкости с частицами многовариантности? И… квантовые сценарии… чего? Наверное, Ми-и-ё-ё читала мысли преимущественно странноватых эрудитов. На это прозрачно намекали речевые конструкции. Переваривание эмоций и невербальных средств общения давалось ей, очевидно, куда сложнее, чем наука и философия.

– И все-таки я не святая. – сказала Ми-и-ё-ё как-то по-новому, будто со свистом внутри нее пронеслась боль и этот звук примешался к словам. – От скуки я насоздавала проблем. Щедро рассыпала по лаборатории миры, в которых со свободой воли и передвижения не все так ладно, как у вас. Они тоже состоят из частиц многовариантности, но здесь приходится активно пользоваться резервом гибкости. Мир неустойчив, и его постоянно нужно редактировать, и еще, ваши программисты сказали бы: обучать. От странных, порой резко меняющихся законов страдают жители миров. Да и сферы мультивселенных я умудрилась столкнуть, нарушив принцип информационной гравитации и перемешав некоторые души, но это особая история…

– Перемешать души… Звучит так, словно крупа рассыпалась, – не удержался я.

– Я уже исправила все, что могла. И… Думаешь, я просто так пропадаю с тобой в доме грез? Ответственность за тебя и за содеянное – это одно, но ведь есть что-то еще. Уж лучше вгрызться в тебя, чем ощущать свою одинокость там, среди сгустков. Ты ошибаешься, считая меня совсем бесчувственной. Я… У меня есть «я». И знаешь сколько проблем это создает?

Ми-и-ё-ё совсем разгорячилась. Она говорила достаточно монотонно, но под этой монотонностью неумело скрывался нарыв – я это чувствовал.

И тут меня пробрал хохот. Ироничность ситуации то успокаивала, то возбуждала, но не вызывала уже голодной до действий ярости.

– Ты такая же… хах… ненормальная, как и я? Несмотря на то, что создала этот дикий дивный мир? Мир, продуманный до таких мелочей… Каждая мутация, каждый полет птицы на юг, каждый вдох и выдох, каждый безумный бег нервного импульса, каким-то образом подпитывающий страхи и идеи… И все это ты? Такая как есть… Растрепанная, умеющая только вздыхать да… Раньше я и помыслить не мог, что буду разговаривать так с богом…

– Я уже сказала, что богом тут и не пахнет. Я всего лишь сгусток, который создан для плетения. Кто знает, кто создал меня саму? А ты всего лишь человек, и тебе простительно срывать на мне злость. До тех пор, как человеческое во мне не проснется и не зарядит тебе хорошую оплеуху.

– Ты делаешь прогресс, – я посмотрел на Ми-и-ё-ё пристально и отметил про себя: «боже ж ты мой, она действительно все больше похожа на человека».

Я встал на ноги, шатаясь, и протянул Ми-и-ё-ё руку:

– Думаю, нам больше нечего делать на чердаке, – и, немного подумав, добавил: да и вообще, к черту чердаки! Расскажи про эти свои миры, пожалуйста…

***

В ярко-зеленых глазах Ми-и-ё-ё блеснуло любопытство. Это означало: она запрыгнет на подоконник, в задумчивости пошевелит ногой и начнет допрашивать с пристрастием. Она все больше напоминала Риту.

– У тебя в кармане лежит одна вещь.

– О чем ты? – я нехотя поднял голову.

А ранее до боли в шее, упорно, склонялся над бумагами. Боль в шее посоветовала оставить Ми-и-ё-ё, как тревожный звоночек – мол, хватит писать, пройдись по саду и лесу, учись манипулировать домом грез.

Я отодвинул стул от рабочего стола и засунул руку в карман. Сложенный вчетверо листок бумаги. Ну точно же! Если бы я был человеком, то устало вздохнул бы. Но (месяца?) существования в изощренном вакууме сделали свое дело – реакции стали более подконтрольными и выверенными.

Я повернул голову к окну. Ветер шевелил легкие занавески, словно они были призраками огромных мотыльков, тянувшихся к невидимому свету в глубине комнаты. Ветер вернулся. Он впархивал ко мне в гости, как и Ми-и-ё-ё.

– Опять вгрызаешься?

– Хочу понять тебя лучше. Я рассказала про свои миры.

– Да-да. Кстати, я уже заканчиваю первую повесть.

– Первую повесть? Ты о чем?

– А ты разве не знаешь?

– Я же дала обещание не читать мысли без спросу. Про листок я давно прочитала…

– Что же, скоро узнаешь. И не обольщайся, она будет не про меня. Впервые не про меня.

Я развернул листок, припрятанный в кармане.

– Это мое прошлое, Ми-и-ё-ё. И мне больше не от кого прятать его на чердак. Да и чердака вроде как нет.

Дом теперь выглядел иначе. Скат крыши значительно уменьшился.

Ми-и-ё-ё быстро уловила, что ей разрешено считывать. Она прикрыла глаза и кивнула мне. Я принялся читать про себя отрывок, по ходу конвертируя человеческие воспоминания в конструкты. Со временем я делал это быстрее. Ностальгию и боль приглушала внимательность, что требуется для любого рода плетения.

Мы ехали по сухой горячей трассе, смазанной миражами, словно сливочным маслом. Отец, гложимый чувством вины за последний скандал с матерью, предложил провести выходные в кемпинге у горного озера. Но больше всего мне запомнилась дорога. Если хорошо зажмуриться, можно представить, что у нас семейный микроавтобус, что так любят хиппи, а если еще и уши заткнуть, чтобы эта тишина между мамой и отцом не дергала крылом и не кричала, как подбитая из рогатки птица, можно попробовать поверить в то, что у нас обычная семья с редкими скандалами и уютными вечерами, когда все собираются за одним столом и вместе выходят в сад посмотреть на звезды.

Трасса и миражи – есть у них что-то общее. Дороги способны растормошить особенное чувство: словно весь мир хочет, чтобы ты сделал перерыв, шумно выдохнул все невзгоды и сладко, расслабленно вдохнул воздух нового, чистого мгновения. Дорога – это уже никогде, но не та дезориентирующая пустота, что выбивает почву из-под ног, душит. Дорога – мост между мирами, продуваемый семью ветрами.