Лаборатория бога

Руки сами потянулись к бумажкам с текстом.

Я не собирался читать их. Не собирался поначалу. «Какая именно нетленка?» – единственный вопрос, что меня занимал.

Он открыл дверь автомобиля и поторопил маму. Бросил нетерпеливый взгляд на меня. «Садись. Нужно ехать сейчас. В обед машина нагреется и будет хреново». Облачком пара вспорхнула вверх надежда. Нечасто мы едем куда-то втроем. Редко папа вот так открывает для мамы дверь.

Ну конечно, речь пойдет об отце. Я уже хотел отбросить писанину, но любопытство получило достаточный импульс, разогналось и теперь скользило по инерции вперед. Несколько листков, сложенных вчетверо и отправленных в карман – и я пошел дальше.

Слева серебристо блеснули часики. Присмотрелся. Донельзя простой циферблат и рисунок короны над ним. «Изабелла», – подумал я. Имя не было шероховатым, не скребло по душе, оно вызвало короткий приступ вины и поспешно выскользнуло из мыслей, словно рыба из рук.

Я продолжил прогулку по чердаку памяти. Скользнул взглядом по очкам в роговой оправе. Камере, что сломалась пару лет назад. Мы с Ритой брали ее в свадебное путешествие.

Ну все, с меня хватит. Что изменится, если я увижу все предметы, что и так ношу с собой? В сознании, подсознании или странной каморке, что находится между этими двумя этажами, полными смутных движений и призраков. На этаком техническом этаже.

Нужно было спуститься с чердака и непременно отвлечься.

***

В кабинете меня ждали стопка бумаги и ручка. Единственный способ не сбрендить – создавать. Синтезировать. Пусть перемешанные мыслетрясениями более глубокие пласты жизни в ходе написания попадают на поверхность. Главное – не допустить полного погружения в прошлое. А еще лучше – думать и писать не о себе.

Единственная вещь, что вызывала сейчас острое любопытство – место, куда я попал.

Я посмотрел в окно, надеясь, что увиденное подкинет мне топлива для размышлений. В саду повисла нежная дымка. Ну конечно – дымка. Это та муть, что творится у меня в мыслях. Состояние, слишком выверенное, осознанное для сна или комы, но чересчур безумное для реальности. А, может, дымка – мир, зависший вне зоны внимания? Моя способность к детализации ограничена, поэтому мир вокруг подвисает, как игра на компе. Чем не версия?

Кто творит мир вокруг в большей мере – я или самопровозглашенный демиург? Существует ли М-и-и-ё-ё, или она плод моего воображения?

Она говорила абсолютно дикие новые для меня вещи и оттого ощущалась отдельной от меня, неподвластной мне, существующей вне зоны моего комфорта. Не порождение подсознания, а голодная чайка, летающая над морем, полным смутных мыследвижений. Да, я был склонен считать, что Ми-и-ё-ё существует.

Я вспоминал теории, о которых читал от нечего делать. Сколько помню себя, я все коллекционировал. Теории, собственные маленькие истории, предметы, ехидные наблюдения. В одном из блокнотов я даже составил список самых любопытных теорий и гипотез:

Гипотеза матрицы

Теория струн

Гипотеза мультивселенной

Гипотеза квантового реализма

Я хотел использовать научные и околонаучные интересности в рассказах, которые так и не были написаны.

Пальцы чуть сжали ручку. Стояла бы на столе клавиатура – я бы легонько проскользил по ней пальцами, едва касаясь кнопок. Этакое подготовительное движение, почти ритуал.

Наконец я вывел:

Легенда о создании

В голове высвечивалось и гасло: струны, сгустки, сотворение мира, нервные сигналы, ионные каналы, мозг… Что там Ми-и-ё-ё говорила про мозг – электромагнитные возбуждения? Считывание. Странное считывание. Ми-и-ё-ё действительно отвечала на вопросы, которые я не успевал озвучить. Как у нее, черт возьми, это выходило?

Поразмышляв над названием, я зачеркнул его и написал ниже:

Легенда о лаборатории

А потом, еще ниже:

То, что я знаю о Лаборатории. И домыслы.

Во избежание путаницы, я решил: все что здесь – дом грез, лаборатория – остальное пространство. Туда уходит Ми-и-ё-ё и там она делает свои таинственные делишки.

На одном листе я составил список из всех теорий и гипотез, которые хоть как-то ассоциировались со словами Ми-и-ё-ё. На другом писал текст – не то рассказ, не то вступление к чему-то большему. Идеи получали подпитку легко, будто кто-то невидимый вкладывал мне нужные сведения в голову порцию за порцией, как уголь в паровой котел.

***

Сначала была Лаборатория. Ее символические стены, похожие на бешеное переплетение цветных лоскутов и стеблей растений, высились среди пустоты. Затем появились сгустки – проворные и голодные комочки, напоминающие органику в первичном бульоне. Сначала создания присоединяли к себе соседние примитивные сгустки. Существа с жадностью поглощали и другие кусочки, «чистые конструкты», которые заставляли плясать в сознании сгустков образы-конфетти.

Сгустки разрастались, их конструкты становились очень ветвистыми, а внутри существ многозначительно задрожали струны. Последние имели доступ ко всем конструктам сгустка, они объединяли систему моделей и образов, словно городской центр, куда ведут все дороги и намерения.

Прекратилось бешеное заглатывание: теперь сгустки держались друг от друга на расстоянии, так как научились доставать конструкты иным способом. Когда сгусток сообщался с ближайшим товарищем, он приводил в действие его струны с помощью вибрации своих внутренних струн. Как пианист играет на своем инструменте, так сгустки взаимодействовали со струнами товарищей, вкладывая в разные послания различные «мелодии». Только «мелодии» эти обрастали смыслом, так как струны сгустков-адресатов вибрировали в определенной последовательности, получая информацию о конструктах сгустка-адресанта. В Лаборатории котировался особый струнный алфавит.

Когда несколько сгустков налились информацией, они смогли использовать свои конструкты для плетения. Внутреннее зрение сгустков совершенствовалось. Оно напоминало человеческие сны, но не черпало визуальную информацию через органы чувств. Вместо этого струны существ получали доступ ко всему сущему. «Видели» сгустки и символические стены Лаборатории. И плели они мосты над темными прудами небытия, и принимали всевозможные формы, и строили сооружения, полные грез и сложных узлов, пока жадность до синтеза не натолкнула их на нечто большее.

Долго ли, коротко ли, стали они плести целые миры из ниточек-струн и частиц многовариантности, налитых информацией. И сплетались миры парадоксальные, в которых бы ни выжила даже самая примитивная бактерия, и получались более сложные – где жили ползающие и летающие, несущиеся со скоростью света и неподвижные…

И стали разлетаться вокруг ошметки-лоскутки информации, словно новогодние фейерверки. И были особо страстные создатели, как сгусток #2385, который послал товарищам мощный сигнал, шевеля тысячи струн сразу нескольких десятков сгустков вокруг. Он оповещал, что создаст непревзойденных существ – они будут так же одержимы синтезом, как и сгустки, только напомнят символические стены, имеющие форму и цвет.

Нашел сгусток свободный закуток в символических стенах Лаборатории, абстрагировался от струн товарищей и принялся вытягивать из себя множество конструктов, сплетая из них пестрые локации. Пока плел сгусток один только сложный пейзаж, другие сгустки успевали сплести по десять миров, и впервые осознал сгусток, что такое сравнение и спешка, и нетерпение. Он не выдерживал и вырывался на волю, к другим сгусткам, и плавал среди них жадно, получая новые и новые конструкты. Возвращался и плел снова.

Стал сгусток проводить параллели, задумался: создаст он существ сознательных, существ развивающихся. Что если зададутся они вопросом: откуда все? Откуда клетки, откуда живой код и все разнообразие вокруг? Решил сгусток, что надо сделать так, чтобы его детища развивались постепенно и ставили вопросы также постепенно, гораздо медленнее сгустков, и чтобы делали это они по-своему, чтобы у сгустков был новый материал для плетения.

И решило существо, что все должно эволюционировать: и материя, и мысль. Синтезировал сгусток, с долей зависти отмечая, что товарищи создали уже сотни миров, и сплел несколько отдельных моделей и локаций, чтобы увидеть, как примерно все будет эволюционировать. Он заложил в новый мир резерв гибкости – это был танец частиц многовариантности.

Струны внутри нетерпеливо дрожали, когда сгусток занимался главной моделью. Он сжал всю информацию под гибкой оболочкой в одну концентрированную точку и запустил модель. Мир начал расплетаться, распускаться, словно цветок в растущем пузыре.

Создавая новый мир с нуля, сгусток заложил в его основу тот хаос частиц многовариантности, что бередил его сознание. Он отдал миру значительную часть своих конструктов и струн, тщательно следя за роковым влечением вещества и антивещества, за количеством воссоздаваемой материи – будто плел свою Вселенную из нитей разной толщины, то пропадающими, а то появляющимися вновь, дабы подсказать создателю о прочности плетения. Разные частицы многовариантности сливались в танце, разбегались и сходились вновь, образовывали конгломераты и неслись стремительными волнами, но все они помнили о своей гибкости, ожидали «приказа» и были готовы принять нужное положение, словно бусинки, которые можно вынуть из куска пластилина в одном месте и вставить в другое.

Струны, считывающие разнообразные танцы частиц многовариантности, сконцентрировались в информационно заряженных и потому «тяжелых» черных дырах. Без посредников – черных дыр – считывание усложнялось, информация затапливала сознание сгустка.

Теперь сгусток наблюдал. Внутри дрожало-выстреливало ревнивой струнной очередью. Пока один из его товарищей создавал по десять миров, в его мире первые создания выходили из воды на сушу. Вот уже появились первые прямоходящие существа, еще пару миров вспыхнуло поблизости – и зароились в головах двуногих теории.

Сгусток мог ускорить рабочее время, но не хотел упустить ни одной детали. Он проматывал лишь некоторые этапы эволюции и останавливался на самых неоднозначных, словно сидел перед домашним кинотеатром, растягивая мысленно самые ностальгически-заряженные моменты.

Поначалу сгусток ликовал. Он бешено носился среди товарищей, настойчиво улавливая их конструкты и убеждаясь, что никто еще не создал ничего подобного. Соседние сгустки в основном создавали миры-островки, обрывающиеся в бесконечность. Эволюция здесь была выборочной, экологическое и пищевое равновесие требовало вмешательства сгустков. Никто из товарищей не додумался расплести мир из одной концентрированной точки. Никто не продумал каждую его веху, каждую метаморфозу, не сделал мир саморегулирующимся.

И почувствовал сгусток себя особенным.

Особенным и обособленным. Он уже не спешил делиться конструктами с товарищами, лишая их материала для строительства.

Сгусток все больше сторонился товарищей и все ревностей относился к созданному миру. И все же бессознательные вибрации говорили: раскройся им, покажи, что ты первый, покажи, как ты преуспел!

Между тем, сгустку надоело лишь наблюдать, и он решил создать систему миров. Он сплетался с миром, полным цветов, запахов, чудесного считывания, идей и тенденций и останавливался на категориях. Это были частички конструктов, из которых сложно создать полноценный мир, но сгустку нужно было создать хоть что-то. И он выбирал любопытные категории основного мира, брал подобные из своего запаса и плел вокруг сложного мира новые миры, более простые. Многие из них не эволюционировали, а сплетались готовые: ничто не расширялось, рождаясь из концентрированной точки.

Более богатая информационная система притягивала к себе категории естественно, потому несколько миров вращались вокруг стержневого мира, словно планеты вокруг звезды. Так было и в мире сгустков – информационно-наполненные влекли к себе менее сложных и вторые, словно нелепые голодные акулки, отрывали по небольшому конструкту. Не отбирали, но словно копировали, спеша применить новые знания в конструировании домов грез и миров. Их струны голодно натягивались, желая притянуть материал, который оживит как внутреннее зрение, так и страсть к синтезу.

Но вернемся к нашему сгустку. Он все чаще сливался с миром: с суммой электромагнитных полей, генов и ионных каналов, которые хоть как-то могли запечатлеть кондиции этих неуловимых и свободных существ – людей. Сначала он не мог разделить образы, ощущая сразу сотни душ, словно запах одного огромного букета. Для обитателей лаборатории жизнь человека была коротка, как для людей срок существования поденки. Даже рабочее время считывания, растянутое, как резина, не позволяло хорошо вчитаться-вглядеться в плеяду образов. Пока сгусток учился считывать отдельные образы, на земле прошло десять лет. Но вот он смог различать индивидуальные оттенки: информационное биение холериков и сангвиников, спокойных и одержимых, самодостаточных и цепляющихся за окружение.

Сгусток все реже выплывал из своего ревностно оберегаемого закутка к товарищам. Стены Лаборатории были изоляторами, позволяющими другим струнам не нарушать покой синтезирующего или созерцающего. Став отшельником, сгусток все больше и больше варился в своем мире, сливался с его масштабами, вибрациями, категориями…

Люди привлекали его своей оформленностью: однажды сгусток осознал, что в большей степени ассоциирует себя с ними, запертыми в своей индивидуальности, чем со свободно делящимися конструктами товарищами.

И однажды плетущее существо решилось.

Сгусток слился с миром в поисках подходящего образа. Уцепился сознанием за струны внутри черных дыр, которые были посредниками в считывании. Последние стягивали к себе пространство и делали его похожим на другие, длинные струны, чувствительные к малейшим изменениям. Это напоминало паутину, в центре которой находился паук, чувствующий малейшие вибрации и изменения в своем недобром царстве. В каком-то смысле они были живыми, только если можно четко разграничить живое и неживое.

Выделил сгусток один из образов, душу, готовую оторваться от мира – человек должен был умереть. Плетущее существо осознало это, сопоставив обстановку и состояние человека. Сгусток живо принялся считывать образ, подмечать различные детали, используя внутреннее зрение. Время для сгустка замедлилось, упрощая считывание.

На волоске от гибели девушка пульсировала как бешеная. Пульсировала вся ее душа – существо, состоящее из частиц многовариантности. Жизнь теряла равновесие и должна была свалиться в котел смерти и хаоса. Сгусток составлял образ женщины из отдельных кусочков: вот уникальная пульсация души, вот цвет глаз, такого цвета леса, луга, болотистые водоемы, подсвеченные солнечным светом, вот тонкие и живые руки, что теперь повисли жалкими обрывками каната…

Некоторое время сгусток считывал ее, а потом оформился.

Но что-то пошло не так.

Считывание подцепило еще один образ, что содержал элементы предыдущего, будто долго питался теми же конструктами. Так бывает у людей, что переживают одно и то же событие и много думают друг о друге, мысленно сращиваясь.

Это был молодой мужчина с раскосыми глазами, крючковатым носом и грустным лицом.

***

Скоро творческий процесс сошел на нет: мысли налились тяжестью, появилась тревога. Хотелось обернуться и проверить, нет ли кого за спиной.

Оглянувшись, я убедился, что тревога не была пустой. Что-то отозвалось во мне, когда Ми-и-ё-ё появилась рядом. Уж не те ли самые струны?

Как долго она стояла у меня за спиной? Ми-и-ё-ё вполне могла стоять часами не шелохнувшись – в этом я не сомневался.

Я сердито сдвинул брови. Ми-и-ё-ё почти никак не изменилась с последней нашей встречи. Темно-зеленое закрытое платье, скрывавшее надсадную худобу, сменило привычный траур. Пожалуй, все.

– Я немного занят.

– Знаю. Просто хочу извиниться: я не удержалась и… немного поучаствовала в процессе.

– В смысле? В каком процессе?

– Я услышала, что ты пишешь о сгустках. И немного помогла… подкорректировала, чтобы было ближе к истине. Сначала тебя понесло не туда…

– К-как? – я даже подавился словами.

– Как насчет другой темы? О мире сгустков мне все известно, но вот люди… Напиши про людей.

– О людях мне известно, но вот сгустки… – передразнил я. – Ты все-таки используешь меня?

– Нет, хочу узнать больше о вас. И про людей – неправда. Не знаешь ты их так хорошо…

Эх, эта непробиваемая, безыскусная непосредственность… Устал от людского лицемерия – вот тебе, пожалуйста. Но, видимо, без хитрости и здесь не обошлось.

– Оцениваешь мой опыт, не имея своего?

– Прости, – бесцветно сказала Ми-и-ё-ё, – ты не знаешь о людях многого, а я знаю еще меньше, чем ты. Я просто хотела помочь, поделившись конструктами.

– Один плюс: не надо осмыслять информацию, что ты уже вплюнула мне в голову.

– Вплюнула?

– Иначе не скажешь. И все-таки… Ты считаешь, я плохо понимаю людей?

– Как минимум избегаешь мыслей о некоторых из них. Каждый сгусток понимает: если избегать какого-то конструкта, то сложно сплести хорошее полотно. Мир, дом грез – не важно. Ограничивая себя, ты не можешь синтезировать смело. Разве не очевидно?

– Избегаю… вот как! Значит, будем копаться в моих мозгах?

Ми-и-ё-ё вздохнула. Как она это усвоила? Вздохнуть в нужный момент – разве не нужно быть для этого человеком, мыслить и чувствовать как человек?

Ми-и-ё-ё поймала мой изучающий взгляд, и, смутившись, я опустил глаза на исписанные листки бумаги.

– Не хочу, чтобы ты копалась у меня в мозгах. Но, очевидно, я здесь на правах лабораторной мыши. Или даже плодовой мушки.

Ми-и-ё-ё скрестила руки на груди. Ее веки дрогнули. Она опять вздохнула (недавно усвоенный прием покоя не дает?)

– Свобода воли… – теперь двигались только ее губы, лицо оставалось безучастным. – Сгустки не вмешиваются без крайней необходимости. Но ситуация нова для меня, а ты не совсем человек. У тебя есть струны. Стало быть…

– Можно продолжить? Стало быть, я частично сгусток и тебе все хочется, чтобы я поделился информацией и, в свою очередь, поделиться ей со мной. Что же… Иногда мне кажется, что я сойду тут с ума, запертый в своей голове. Я готов делиться, но с одним условием.

Я придвинул стул поближе к столу и сгреб все валявшиеся на столе листки в одну кучу.

– Делимся поровну и только с согласия друг друга.

– Поровну невозможно. Ты просто не переваришь те объемы информации…

– Хорошо, я понял. Делимся по очереди. Я рассказываю про людей. Как могу со своей паршивенькой колокольни. Ты об устройстве мира, чтобы я мог писать дальше, хоть чем-нибудь себя занять. И, думаю, ты сама понимаешь – заставить меня много говорить о людях контрпродуктивно. Знаешь это слово?

Ми-и-ё-ё презрительно фыркнула. Это у нее так хорошо получилось, что я не смог сдержать улыбку.

– Я достаточно прочувствовала, чтобы предположить: людей ты не очень любишь.

Мы оба провалились в молчание. Ни мне, ни, скорее всего, Ми-и-ё-ё не хотелось рассуждать о столь тонких материях. Кто понимает в любви больше – человек, пожизненно и посмертно запертый на чердаке прошлого, или бог с низким эмоциональным интеллектом? Ответ, мягко говоря, не очевиден.

Моя таинственная хозяйка очнулась первая:

– Начнем прямо сейчас?

***

Мы расположились под яблоней. Я механически проверил одежду на предмет муравьев. Ничего. Их не было, как и ветра.

– Сейчас все, что принимают твои струны, растворяется в подсознании. Но можно поработать над внутренним зрением. Тогда я смогу передавать тебе не только смутные обрывки мыслей, но и образы. Мы, сгустки, обладаем внутренним зрением. Теперь способность видеть не смотря есть и у тебя, но людские привычки подавляют ее. Ты всеми силами цепляешься за человеческое восприятие.

– Еще бы не цеплялся. Я же человек. Я же человек?

Я ушиблено усмехнулся. Так, бывает, машина не может завестись. Механический всхлип – и ничего. А ведь хотелось прокричать или прорыдать – неважно – только чтобы почувствовать себя живым.

– Не бойся. Я научу тебя переключаться между… режимами. Я уже прошла через это.

– Что нужно делать?

– Закрой глаза. Попробуй не думать ни о чем.

– Не могу.

– Знаю.

– Я не один такой. Не охота проваливаться в пустоту внутрь себя. Многим. Впрочем, я же не понимаю и не люблю людей, что это я взялся рассуждать…

Ми-и-ё-ё положила свою холодную ладонь на мою. Отторжение завладело мной, но я сдержался. Словно по коже провели чем-то прогорклым и склизким.

– Не думай ни о чем и будь голодным. Тебе нужно научиться запрашивать конструкты. Тогда я смогу передать тебе образ. Позже – целую связку образов. Но, пожалуй, начнем с одного.

– Пожалуй, начнем, – пробормотал я и закрыл глаза.

«Я голоден до конструктов», – мысленно протараторил я, чувствуя себя идиотом. «Я голоден», – отозвалось эхом в подсознании. «Я голоден, потому что несчастен, – подхватило что-то во мне. – Если не дурацкие конструкты, я буду думать… думать много. Сегодня на чердаке…»

Сознание возвело хлипкую плотину на скорую руку, защищаясь от потока воспоминаний. Я открыл глаза и решительно посмотрел на Ми-и-ё-ё.

– Кажется, я безнадежен.

Ми-и-ё-ё опять вздохнула.

– Ты знаешь, что люди не только вздыхают от разочарования? Можно для разнообразия охнуть и закатить глаза.

Сгусток, она же Ми-и-ё-ё, она же моя загадочная хозяйка, не ответила.

– Ладно, ты старалась. Теперь моя очередь. Как мне рассказать о людях? Мы же не ходим по грешной земле, думая о людях каким-то одним исключительным образом. Слишком много открытий и информации в последнее время. Нейрофизиология, генетика, социальная психология.. Кто-то считает человека белым листом, другие утверждают, что все уже записано заранее.

– Я неплохо вижу вас со стороны частиц многовариантности, генов, гормонов, нервных импульсов. Более того, я сама довольно точно предвидела, как именно все будет развиваться-расплетаться. Но есть что-то еще. Оно заставляет вас любить одних людей и ненавидеть других. Выбирать машины определенного цвета и любоваться на заснеженные вершины. Это что-то заставляет вас останавливаться на середине пути и передумывать. Или рваться вперед с новой силой.

– Это что-то действительно есть? Я хочу сказать… чем я отличаюсь от другого человека?

– Вопрос к тебе, – уклонилась Ми-и-ё-ё.

– Что же? Гены, воспитание? Протоптанные опытом нейронные дорожки? Динамические стереотипы? Откуда мне знать больше, чем знает бог?

Ми-и-ё-ё просила не называть ее этим громким словом – «бог» – но так я лишь хотел подчеркнуть абсурдность просьбы.

– Я хочу поговорить о втором. Нужные гены активизируются на конкретных этапах развития зародыша. Я долгое время смотрела на воспитание подобным образом. У ребенка или котенка, разница есть существенная, но не во всем, на определенном этапе включается потребность в той или иной подпитке. И если она не включилась или подпитки не произошло – существо получается неполноценным. Для человека все усложняется социальной адаптацией. Переменных для успешной адаптации слишком много, и с течением прогресса они меняются. Ребенок с «эмоциональными ямами» в воспитании не может спокойно преодолеть свою инаковость…

– Инаковость? Хочешь сказать, этот ребенок похож на зародыша с зеркальным удвоением конечностей или вовсе без них? Этакий социальный урод или изгой?

– Нет, не так. Мне просто интересно плетение индивидуальности, плетение…

– Боишься, что такие, как я, создадут уродливые плетения, что испортят общую картину?

Ми-и-ё-ё поднялась с травы и протянула мне руку. Черные волосы чуть растрепались – челка сбилась на бок, а несколько прядей торчали из пучка. В груди екнуло – так, окруженная дружелюбным облачком хаоса, она больше напоминала Риту. Я опустил глаза, посмотрев на бледную худую руку существа. Отторжение вернулось. Внутри поселилась смутная тревога: словно эта рука может пройти сквозь кожу и разорвать плоть, выдрав остатки человеческого.

– Прогуляемся? Расскажешь о тех людях, что заставили тебя так думать. Думать, что ты уродливая петелька на полотне.

Ми-и-ё-ё будто не замечала мое замешательство – не убирала руки. Так и застыла с протянутой рукой, как статуя. Рита давно бы картинно закатила глаза и подпрыгнула на месте с нетерпения. Ее плечики бы трогательно дернулись.

Я протянул существу руку. По телу прошел озноб. Конечно, сей факт не ускользнул от Ми-и-ё-ё. Я поднялся с земли и сложил руки на груди, с опаской глядя на Ми-и-ё-ё.

– Какой ты видишь меня?