Буриданы. Катастрофа

– Буридан Эрвин!

Вагон, в который ему приказали влезть, оказался тем самым, рядом с которым он стоял. Двери были уже открыты, не обычные, как в пассажирском поезде, а раздвижные, и между ними виднелось темное пустое нутро: сидений, как он и предполагал, не было.

Он поставил чемодан на пол вагона, оперся о него обеими руками, сильно оттолкнулся ногами и прыгнул внутрь, так что колени и те не запылились. В вагоне он по праву первого нашел самое лучшее, по его мнению, место в дальнем углу, приставил чемодан к стенке и сел на него. Надо было как-то скоротать время, он пошарил по карманам, вытащил прихваченную в последний миг книгу, это был «Милый друг», и открыл ее там, куда вчера вечером вложил закладку. Это была не обычная закладка, а календарик и, прощаясь с Эрной, он обвел в нем кружочком одно число, сегодняшнее. Он считал этот день, субботу четырнадцатого июня 1941 года поворотным в своей жизни, и так оно и вышло, только совсем в другом смысле, нежели он полагал.

Потихоньку вагон заполнился мужчинами, только мужчинами, женщин и детей, наверно, поместили отдельно, и к своему удивлению Эрвин понял, что знает почти всех своих спутников, если не лично, то, по крайней мере, в лицо. Где он их только не встречал! И в судебном зале, и в горуправе, и в театре, и на новогоднем балу, может, и в поезде, только не в таком вагоне, в котором обычно, как горько констатировал один из товарищей по несчастью, возят коров на бойню.

Это были сливки общества: министры, депутаты парламента, судьи, прокуроры и адвокаты, промышленники, попадались и какие-то незнакомые люди попроще, возможно, констебли, еще кто-то в том же роде. Было и несколько однокурсников, с которыми Эрвин после окончания университета отношений не поддерживал, поскольку они устроились на работу в политическую полицию.

Теперь все эти люди оказались здесь, и Эрвин среди них чувствовал себя в какой-то степени белой вороной, ведь он единственный из всех был известен своими левыми взглядами, потому и после переворота не сошел со сцены, как прочие, а наоборот, был востребован, работал в министерстве иностранных дел, пусть всего месяц, пока это учреждение не ликвидировали за ненадобностью, потом вернулся в адвокатуру и даже был назначен заведующим юридической консультацией… Он вспомнил о своих иллюзиях по этому поводу и горько усмехнулся… В любом случае, на него смотрели исподлобья, здоровались, да, но руку жать не торопились – вот из-за тебя и тебе подобных все так и пошло, говорили, казалось, их мрачные взгляды.

К Эрвину подошел лишь один человек, муж Матильды, жизнерадостный фабрикант рыбных консервов, некоторое время занимавший должность министра промышленности – какая именно из этих двух позиций привело его судья, было трудно установить; возможно, обе. Подошел и по-домашнему протянул руку, так что Эрвину стало неловко – все-таки, он какое-то время спал с его женой. Матильда, правда, утверждала, что между ней и мужем «уже давно ничего нет», но всегда ли женщины говорят правду? Он хотел было спросить, что с Матильдой, может, она тоже здесь, в этом поезде, но не посмел. Фабрикант словно угадал его мысли и стал так же по-домашнему, как он пожал Эрвину руку, рассказывать, что ему повезло, он словно почуял опасность и позавчера отправил жену вместе с сыном в деревню к родственникам.

– Я бы и сам тоже с радостью скрылся, но эта чертова Эстония такая крохотная, здесь просто некуда спрятаться.

Эрвин согласился, добавив, что его брат об этом говорит: «Если кто-нибудь в Валге чихнет, из Таллина ему ответят «будь здоров!». И затем поинтересовался, что стало с Сообиком?

– Последнее, что я о нем знаю, что его не приняли в коллегию адвокатов, я еще ходил с этим к своему высокопоставленному зятю, но он сказал, что, увы, ничем не может помочь – другое министерство, другие люди.

– Да, Сообик куда-то пропал, я тоже не видел его уже разве месяц.

Вагон давно был битком набит, но в него вталкивали все новых и новых мужчин, так что когда двери наконец закрылись, они оказались плотно прижаты друг к другу, не меньше ста, по оценке Эрвина, человек, скрывающих свой страх перед будущим с большим или меньшим успехом. Какая странная вещь судьба, подумал он, то возносит людей на небывалую высоту, то снова швыряет на землю. Ведь те, кто его окружал, не были капиталистами третьего или четвертого поколения, наоборот, некоторым из них наверняка в детстве приходилось пасти коров. Потом рождение собственного государства дало им шанс, которым они сумели воспользоваться, надев в итоге вместо кафтана фрак и вместо фуражки цилиндр – а теперь история снова повернула на сто восемьдесят градусов.

Писателей и землекопов в вагоне не было.

После того, как двери закрылись, поезд стоял еще довольно долго, но читать уже было невозможно, в вагоне стало слишком темно, свет падал в него только из небольших зарешеченных оконец. Эрвин сунул книгу в карман и закрыл глаза, стараясь представить, что он купил билет в Рим и с нетерпением ждет отхода поезда, и тут-то тот двинулся.

Ехали медленно, со множеством остановок, те, кто оказался близко к окнам, комментировали маршрут и пытались на остановках выклянчить у железнодорожников воды, всех мучила жажда, однако удавалось это редко, конвой был суров.

За неимением уборной естественные потребности пришлось удовлетворять через дырку в полу вагона; прежде Эрвин, наверное, подумал бы, что именно по этой причине мужчин отделили от женщин, но теперь он понемногу утрачивал свою наивность.

В Тарту и он на минутку протолкнулся к окну – вдруг София случайно пришла на вокзал. Новость о депортации стала распространяться, Эстония ведь действительно маленькая, то один, то другой из его спутников мельком видел родственников и успевал перемолвиться с ними парой слов; но ни сестры, ни какого-нибудь знакомого он не разглядел, только старое дощатое здание вокзала, которое помнил еще с тех времен, когда они оптировались в Эстонию.

Но куда их везли? Неужели в Сибирь, как полагал Септембер?

Скоро выяснилось, что пока поезд движется в сторону Пскова. Где-то перед Печорами в вагоне стало оживленнее, люди, стоявшие у окон, приметили юношу на белом коне, с сине-черно-белым флагом, некоторое время скачавшего рядом с поездом. Кто-то на радостях, что «дух народа не сломлен», даже вынул из чемодана тайно прихваченную бутылку вина, которую пустили по кругу. Муж Матильды отхлебнул большой глоток, но Эрвин приложил горлышко к губам только для вида, он уже понял, что поездка предстоит тяжелая и алкоголи здесь не место. И действительно, за коротким всплеском эйфории вскоре последовала перебранка, ибо чем дальше, тем больше всех мучили жажда и нехватка воздуха.

Так они ехали целую неделю, потные, вонючие, голодные и ошалевшие от жажды, когда с короткими, а когда с длинными остановками, от которых было больше вреда, чем пользы, поскольку выйти им все равно не разрешали, хорошо если совали жестяную кружку с водой или миску какой-то похлебки. Изнеможенный Эрвин, тем не менее, каждое утро обводил в календарике-закладке кружочком очередное число, чтобы не потерять счет времени, а потом снова впадал в забытье.

На рассвете восьмого дня умер муж Матильды. Перед этим фабрикант много часов сидел без движения рядом с Эрвином и жаловался на сильные боли в сердце, но все, что Эрвин мог для него сделать, – это щупать время от времени пульс и уговаривать «еще немножко продержаться» (врачей в вагоне тоже не было). Момент смерти Эрвин зафиксировать не смог, потому что в это время спал и проснулся, вздрогнув, только когда почувствовал, что тело рядом с ним похолодело. Это его мобилизовало, и на следующей остановке ему удалось объяснить конвойным, что в вагоне мертвец и нужно вынести тело. После этого его силы иссякли, и он впал в бредовое состояние.

Ему мерещилось, что он в густом лесу, откуда не может выбраться, вокруг рычат звери, и единственное, что удерживает его от полного отчаяния, это витающий перед ним хрупкий образ Эрны.

Наконец поезд остановился, двери открылись, и люди буквально вывалились из вагонов, естественно, опять под охрану красноармейцев, но уже других, – в них не было ни капельки той спокойной самоуверенности, которая характеризовала предыдущий конвой.

Эшелон за это время усох, от него не осталось и половины, и, когда Эрвин оглядел перрон, он не увидел ни одной женщины или ребенка, только мужчин. Среди них оказался и Томас-Тыну Септембер, с которым они во время построения оказались рядом, и на чьем изнуренном лице с лихорадочно горящими глазами играла какая-то жуткая ухмылка.

– Радуйся, Буридан!

– Чему?

– За нас отомстят.

– Каким образом?

– Война началась.

Вагон Тыну на предыдущей остановке оказался вблизи от столба, на котором висел громкоговоритель. По-русски Тыну не очень кумекал, но что Гитлер напал на Советский Союз, он-таки разобрал.

– Голос у этого подонка Молотова аж дрожал от страха.

Потом их разделили, и Эрвин никогда больше не видел своего товарища по команде.

Глава третья

Неизвестность

Всю неделю после ареста Эрвина Лидия не выходила из дома. Словно лунатик, она ходила по комнате, сотни раз задавая себе единственный вопрос: «За что?» Среди депортированных было немало чиновников, неужели Эрвину ставили в вину, что он в течение полутора месяцев трудился в министерстве иностранных дел? Но ведь это случилось уже после отставки буржуазного правительства, при «своих», при социалистах. А может, НКВД не понравилось, что брат на процессе «вапсов» защищал дядю Адо? Так это же долг адвоката – защищать всех независимого от того, в чем их обвиняют. Ничего другого в голову не приходило, разве что кто-то оклеветал Эрвина, такое случалось, Густав даже знал историю о том, как донос написали в надежде завладеть чужой квартирой. В любом случае депортация Эрвина была ошибкой, трагической ошибкой, которую необходимо как можно скорее исправить. Но как?

Тут их с Густавом мнения разошлись. Лидия порывалась бежать по инстанциям, стучаться в двери знакомых коммунистов, обивать пороги кабинетов, прорваться даже в здание НКВД с одним вопросом: «Что же вы делаете, вы что, хотите, чтобы люди вас возненавидели?» – но Густав строго запретил куда-либо идти, сказав, что этим Лидия только навредит брату. «Я думаю, тебе лучше вообще не выходить, пока не успокоишься. Я позвоню твоему начальнику и скажу, что ты больна, а сам попытаюсь выяснить, в чем дело, и предпринять все возможное, чтобы Эрвина освободили». Каждое утро Лидия провожала Густава на работу с надеждой в сердце, и каждый вечер, взглянув в мрачное лицо уставшего за день мужа, понимала без слов: опять ничего.

– Ты ведь знал, знал, да? – выпытывала она у него сразу после того, как звонок квартирной хозяйки Эрвина разбудил их в субботу утром. Густав не стал ничего отрицать, правда, списков он не видел и тоже был поражен тем, что в них оказался шурин, но что депортация будет, знал: – Как ты думаешь, почему я не пустил тебя в Гранд Марину?

Лидия не поняла, что Густав хочет этим сказать, и он объяснил: членов партактива созвали пятницу вечером в кинотеатре, чтобы они помогали НКВД как переводчики и провожатые в чужом городе. Лидия тоже получила приглашение явиться, но Густав тогда возразил: время позднее, не ходи, если спросят, почему не пришла, вали на меня.

Теперь Лидия винила себя, что послушала Густава и поленилась идти: если бы только она оказалась там и случайно попала именно в группу, поехавшую за Эрвином, то…

Что дальше, она себе не представляла, но была уверена: что-нибудь обязательно предприняла бы, и это могло спасти Эрвина.

– А остальные? – закралась в душу неприятная мысль. – С тем, что их увезли, ты бы смирилась?

Густав, пытаясь ее успокоить, объяснил причины депортации: международная обстановка напряженная, не исключено, что скоро начнется война, поэтому необходимо вывезти из приграничных районов тех, у кого есть причины ненавидеть новую власть, но его аргументы не убедили Лидию.

– А что, женщины и дети тоже представляли опасность для Красной армии?

Муж не ответил, но его молчание помогло Лидии понять, что он разделяет ее сомнения, только не хочет в этом признаться.

В другую крайность, казалось ей, впал Герман. Брат зашел, прихрамывая, полный гнева, и принялся неистово ругать коммунистов:

– Ну, сволочи! Мама права, это не рабочая власть, а банда преступников.

– Герман, не преувеличивай! То, что случилось, не преступление, а ошибка, огромная ошибка.

– Знаем мы эти ошибки! А что нацисты со мной в Германии сделали, тоже ошибка?

То, что брат равняет коммунистов с нацистами, Лидия решительно не могла принять; по ее мнению, между ними не было ничего общего. Она так и сказала, добавив, что сама член Коммунистической партии и, следовательно, разделяет ответственность за случившееся.

– Не говори глупости! – бросил Герман сердито. – Если я проектирую театр, а кто-то поставит на сцене гильотину и начнет ею пользоваться, виноват буду я, что ли?

Они договорились, что родителям о случившемся пока писать не надо: зачем их волновать, может, все еще образуется. Софию Лидия об этом уже попросила, она сразу написала ей в надежде, что сестре удастся увидеть Эрвина – Густав говорил, что поезда с депортированными движутся очень медленно. Виктория с детьми отдыхала в Лейбаку, и Арнольд вел с ней оживленную переписку, поэтому Герман обещал предупредить зятя, чтобы тот не проболтался.

Пока они все это обсуждали, Лидия вернулась в более или менее нормальное состояние, но стоило брату уйти, как опять нахлынули горестные раздумья – самообвинения, мучительное стремление понять, почему между идеалами и действительностью зияет пропасть.

– Неужели это и есть социализм? Разве о таком я мечтала?

Она вспомнила, как Эрвин за несколько дней до ареста приходил к ней и задал примерно тот же вопрос – а что если он еще с кем-то поделился своими сомнениями? Может, в этом и кроется причина его депортации? Если так, то все гораздо хуже. Лидия всегда считала, что коммунизм и честность – синонимы, следовательно, коммунист должен говорить то, что думает. Правда, Эрвин не состоял в партии; брат полагал, что адвокат должен сохранять независимость, но разве свобода мысли не распространяется на всех?

Неразрешенных вопросов накопилось столько, что, когда Густава в следующее воскресенье неожиданно вызвали на работу и он позвонил оттуда и сообщил, что началась война с Германией, Лидия на это вообще не отреагировала. Война так война, подумала она равнодушно: о ней столько говорили, что острота восприятия притупилась. Только когда Густав пришел вечером домой мрачный и сказал: «Надеюсь, ты понимаешь, что поиски Эрвина придется временно прекратить?» – что-то стало доходить до нее.

– Но это ведь ненадолго? Если их депортировали в ожидании скорой войны, значит, мы к ней готовы…

Лидия пыталась себя хоть немного утешить, но, взглянув на мужа, поняла, что тот не разделяет ее оптимизма.

После этого разговора она почти не видела Густава: он приходил около полуночи и сразу валился в постель или не ночевал вообще. Не выдерживая нервного напряжения, Лидия решила вернуться на работу, но облегчения не почувствовала. Все обсуждали эвакуацию произведений искусства, создавали истребительные батальоны и налаживали защиту Таллина, но до нее это словно не доходило. Спросил бы кто-нибудь, какое сейчас время года, она и на этот вопрос не смогла бы ответить.

Однажды Густав пришел к ней на работу, велел идти домой и упаковывать вещи.

– Немцы приближаются быстрее, чем мы ожидали. Возможно, правительству придется эвакуироваться в Москву. Туда послали Лаазика, подготовиться к нашему прибытию, но он плохо знает русский. Мы договорились, что ты поедешь к нему в качестве переводчика. Торопись, поезд отправляется через пару часов.

– А ты?

– Я пока останусь здесь.

– Без тебя я никуда не поеду.

– Поедешь! Это приказ.

Лидия впервые увидела Густава в таком состоянии, она была уверена, что ее хладнокровный, умудренный опытом муж никогда не потеряет самообладания, а сейчас он почти кричал на нее.

Правда, Густав быстро успокоился: наверное, устыдился своей несдержанности.

– Пойми, это один из последних поездов. Потом останется только пароход.

Лидия страдала морской болезнью; когда-то она рассказала о своей слабости Густаву и теперь была благодарна, что даже в такой ситуации, в военное время, он помнил об этом.

– Хорошо, но хотя бы проводи меня домой.

Она не ожидала, что Густав найдет на это время, но неожиданно он согласился, наверное, боялся, что иначе жена не уедет.

Молча они прошли через центр в сторону Вышгорода. За окнами кафе сидели люди, курили, беседовали и, кажется, даже смеялись. Не верилось, что идет война, пока прямо перед их носом по улице Харью в сторону Ратушной площади не промчался грузовик с красноармейцами. Лидия в рассеянности чуть не ступила на мостовую, и Густав резко схватил ее за руку:

– Осторожно!

Этот возглас стал последней каплей, Лидия почувствовала, как что-то в ней сломалось, и заплакала навзрыд. Густав не стал, как обычно, утешать ее, даже не обнял; сперва Лидия подумала, что он стесняется прохожих, но потом поняла, что его мысли где-то далеко.

Она проглотила слезы и вытащила из сумочки носовой платок.

– Я не могу уехать, не сообщив об этом родителям и не попрощавшись с ними, но что я им напишу об Эрвине? – объяснила она причину своих слез. – Я боюсь за маму, такая новость может сломить ее, но и утаить все не могу.

Густав молчал, и, глядя на него, Лидия поняла, что муж знает что-то такое, о чем она понятия не имеет.

– Я думаю, ты зря беспокоишься, – сказал он наконец. – Писать не имеет смысла, почтовое сообщение прервалось.

– То есть как прервалось? – не поняла Лидия. – Не может быть, чтобы немцы дошли до Лейбаку!

На работе она слышала по радио, что советские войска ведут героическую борьбу, не пуская агрессоров дальше границы.

– Еще нет, но это может случиться в любой момент.

Только теперь Лидия догадалась, что радио врет и положение на фронте намного хуже, чем она думала.

Она убрала платочек и решительно обернулась.

– Тогда я точно никуда не поеду, я не могу оставить родителей.

Густав взял ее за руку, причем так крепко, что Лидия ойкнула от боли.

– С твоими родителями ничего не случится, – сказал он приглушенно, подавляя гнев, – а вот тебя немцы, если схватят, убьют.

– Почему?

– Потому, что ты коммунистка.

Я не коммунистка, я больше не хочу быть коммунисткой, чуть не вырвалось у Лидии, но она промолчала: Густав не понял бы ее.

– А что будет с тобой? – спросила она тихо, покорно.

– За меня не беспокойся, нас в беде не оставят.

Так это или не так, у Лидии больше не было сил спорить. Она высвободила руку, повернулась и хотела, наконец, перейти улицу, но вдруг увидела, что со стороны Ратушной площади на бешеной скорости возвращается тот самый грузовик с красноармейцами. Тупо и отрешенно глядели солдаты перед собой, и, по их лицам никак нельзя было сказать, что они с нетерпением ждут минуты, когда попадут на фронт и смогут перенести войну на территорию врага, в чем, как Лидия неоднократно слышала на политучениях, состояла стратегия советской армии.

Словно слепые, подумала Лидия, провожая взглядом одиноко блуждающую машину, пока та не скрылась за липами аллеи Карли.

Глава четвертая

Самосуд

Зерно и другие продукты Алекс стал прятать с первого дня войны, справедливо предполагая, что, когда начнется отступление (а что оно начнется, Марта ему внятно объяснила), большевики все, что годится есть, захватят с собой, но совхозных лошадей он трогать не посмел: их было немного, и с пересчетом оставшегося тяглового скота новоиспеченный директор, он же бывший батрак, справлялся. Правда, скоро он, как коммунист, пошел добровольцем в Красную армию, но к тому времени конюшня уже опустела, последнюю клячу утащили прямо от ворот кладбища, пока хоронили первую жертву войны, бывшего главу волости, у которого случился инфаркт за приемником, когда он слушал речь Молотова. «Есть еще справедливость на земле!» – успел он сказать перед тем, как упал на пол. Своего хуторского мерина Алекс на похороны не вывел, спрятал в лесу, хотя и существовала опасность, что кто-нибудь его уведет, потому что в лесу народу стало больше, чем в деревне, одни скрывались с начала депортации, другие ушли, как только объявили мобилизацию.

Так прошел первый этап смуты, но от того, что произошло дальше, даже у много повидавшего на своем веку Алекса мурашки побежали по спине: выяснилось, что у тех, кто спрятался в лесу, чешутся руки, и, увы, не по косе. У одних национализировали землю, у других – дом, у третьих забрали родственников и увезли непонятно куда, теперь настало время за все это отомстить. Вот и случилось, что как-то утром в канаве у дороги нашли велосипед, а рядом с ним – того самого председателя исполкома, бывшего деревенского пьяницу, который отрезал немалый кусок и от хутора Алекса; теперь он лежал тихо, совсем холодный, с пулей в животе. Новость распространилась быстро и дошла до уездного города, откуда немедленно прибыл истребительный батальон. Столкновение между коммунистами и «партизанами», как называла ушедших в лес Марта, произошло недалеко от Лейбаку и закончилось поражением последних. Оставив трупы на поле боя, «партизаны» отступили, и по пути зашли выпить водички во двор мызы, где бесстрашная или, вернее, беззаботная Виктория как раз вешала подгузники Пээтера на веревку. Услышав громкие голоса, Алекс вышел на крыльцо и увидел, что несколько ружей направлены на его дочь.

– Это и есть твоя красная сука, Буридан? – спросил главарь «партизан», и Алексу пришлось долго объяснять, что это не она; одна дочь, к несчастью, действительно пошла не той дорогой, но она в Таллине, и о ее судьбе он не знает ничего (что было правдой, потому что ни от Лидии, ни от других детей уже две недели не приходили письма). Вряд ли одно это «отречение от коммунизма» спасло бы дочь, но весной Алекс, за спиной директора, помог нескольким из этих молодцев – кому посевным зерном, кому лошадью, и когда он им об этом напомнил, Викторию великодушно оставили в живых, «пока не выяснится, кто она такая».

Через час произошел еще один неприятный инцидент, теперь во двор въехал грузовик с истребительным батальоном, и, когда водитель заглушил мотор, разгоряченные недавним сражением каратели ясно услышали из открытых окон немецкую речь – там тесть Алекса рассказывал дочери о значении города Ростова в товарообмене между Россией и Германией.

– Шпионы?

Старого Беккера вывели вместе с двумя женщинами, Мартой и Викторией, удивительно спокойными, и теперь Алексу пришлось объяснять вооруженным людям обратное: что вся его семья лояльна действующему (он не стал добавлять «пока») порядку, доказательством чему служили и его работа главным агрономом совхоза, и родственник, коммунист Густав Кордес.

После двух таких происшествий Алекс понял, что женщин с детьми надо из этого опасного места «эвакуировать», а поскольку Таллин и Тарту в качестве убежищ в начавшемся хаосе отпадали, выбор пал на хутор: можно было надеяться, что туда война, в том числе и гражданская, как происходящее окрестила Марта, не дойдет. Сама Марта от переселения отказалась, аргументируя свое решение тем, что должна заботиться об отце, хотя Алекс догадывался, что главная причина состояла в отсутствии на хуторе необходимых бытовых удобств, и в его сводных братьях, с которыми Марта предпочитала общаться как можно меньше. Виктория тоже сперва возражала: она надеялась, что Арнольд приедет и заберет ее в Таллин, но, когда Алекс обещал привести мужа к ней на хутор, сдалась: наверное, стоять под прицелом было все-таки не очень приятно.

Мерин так и пропал в лесу, но весной из России вместе с тракторами прислали осла (всего лишь – соседней волости для развития сельского хозяйства в новой союзной республике подарили верблюда из Средней Азии), такого костлявого, что его даже не захотели реквизировать, теперь Алекс поставил животное перед арбой, положил на дно мешок с одеждой, посадил на него Вальдека и Монику, и можно было отправляться в дорогу. Останавливаться приходилось довольно часто, и не от усталости – маленького Пээтера Алекс и Виктория тащили по очереди, а потому, что капризы осла не удавалось побороть ни пряником, ни кнутом, так что Алекс наконец стал понимать, какая трудная жизнь у политиков.

Оставив молодую мать вместе с подрастающим поколением под опекой двух умиленных холостяков, Алекс с ослом вернулись на Лейбаку, никого не встретив по дороге, чего нельзя сказать о последующих днях, когда ему, курсирующему между мызой и хутором, неоднократно приходилось угощать куревом отступавших, или, вернее, бежавших русских солдат. Эти уставшие до смерти парни были единственными, кто ни разу не угрожал Алексу; все, что они, кроме сигарет, просили, – это показать им дорогу в сторону Таллина или Ленинграда. «Кто вы такие? – спрашивал Алекс у каждого, и получал один и тот же ответ: