Поколение Хэ. Хроника мутного времени

Период освоения новой маски занял год. И это был Исход. Толик написал и опубликовал в интернете книгу «Побег из маркетингового курятника», в которой излил все накопившееся в текст, сквозь который невооруженным глазом просматривались раздражение, усталость и некоторая даже обреченность типа «а пропади оно все пропадом». Он постепенно перестал реагировать на происходящее на заседаниях департамента. Да и реагировать стало некому и не для кого. После слияния кафедр в департамент прежние связи нарушились, а новые не образовались. Сидящие в одной аудитории сотрудники департамента не знали друг друга даже в лицо, не говоря о более глубоких характеристиках. Коллектив перестал быть таковым, превратившись в безликую массу. И на поверхность этой субстанции всплыли личности не только нерукопожатные, но и старательно стремящиеся к максимальной удаленности от малейших подозрений в рукопожатности. Закручивание гаек дошло до степени срывания резьбы. И резьбу-таки стало срывать. Сначала тихо начали увольняться старые профессора. Менее расторопных оставшихся стали серийно не переизбирать на аттестациях под смешными (для тех, кому еще было смешно) предлогами. Затем… Толик подал заявление по собственному, не доработав год по контракту. Благо, как у пенсионера, у него было право уволиться без отработки, в один день. Отдел кадров попросил на это три дня из-за задержки с подписью ректора. Толик милостиво согласился. И все. Он стал неработающим пенсионером.

Понимая, что на пенсию прожить не получится, он записал несколько видеолекций с, как ему казалось, просто необходимыми каждому профессионалу-маркетологу моментами, которым не уделялось внимания в стандартных университетских курсах. Вывесил лекции на паре платных платформ, назначил цену и стал ждать первых слушателей-зрителей. На страничку его лекций заходили, ставили иногда (редко) «лайки» и исчезали. Денег не поступало. Вообще. Толик несколько удивился, поставил минимальную цену и подождал. Реакции не было. Поскольку платить за размещение лекций надо было ежемесячно, он снял объявление и заморозил контент. Раскручивать лекции, приплясывая перед аудиторией, он не привык и отложил разумное, доброе и вечное в «долгий» ящик. Ящик, насколько знал Толик, на самом деле был «длинным», но он просто устал от избыточной эрудиции. Хотя, каждый раз, проезжая Долгопрудный, механически про себя называл его Длиннопрудным.

Пенсии хватало на оплату квартиры, платежи за интернет и телефоны и… на непритязательные продукты по скидкам. Спасало то, что жена хорошо готовила и пока еще был приличный запас одежды и обуви. В редких поездках жены с дочками в Нижний, Владимир и Питер оплату расходов мамы дочки брали на себя, к чему Толик относился философски. Его не ущемляло то, что он перестал быть кормильцем. Он просто расслабился – впервые за всю жизнь. И это оказалось хорошо. Телефон почти замолчал. Изредка его вспоминали старые знакомые из Сибири, да инвестиционные фирмы с банками преследовали предложениями невиданных доходов и сверхпривлекательными кредитами. На предложения инвестиционных фирм он односложно отвечал простыми русскими словами, а на предложения банков начинал разговаривать с молоденькими сотрудниками о вредном влиянии «холодных звонков» на карму звонящего. Постепенно перестали звонить и они. Перешли на СМСки.

Зато у него появилось время для чтения. Сначала он перечитал Сэлинджера. Даже открыл, что любимая им семья Глассов, несмотря на ирландско-еврейские корни, глубоко запала на записки русского паломника XIX века о поисках Б-га в себе. Непритязательные с виду рассуждения полуграмотного русского мужика просто мистически завораживали эту высокоинтеллектуальную семейку, буквально доводя ее до самоубийств. Дело дошло до того, что старшие стали прятать ее от младших. Толик нашел в интернете эти записки и скачал их. Ничего мистического не нашел, – они даже показались ему скучными. Б-г их поймет, этих американских интеллектуалов. А вот их переживания по поводу этих записок заворожили уже самого Толика. Может, сами записки были только отправной точкой для рассуждений Сэлинджера?

Затем он купил и прочитал новую книгу Пелевина. Среди его знакомых было мало поклонников Пелевина. Его считали манерным писателем, разводящим глубокую философию на мелких местах. Толик был с этим несогласен. Нередко Пелевин выступал медиумом, предугадывая или точно диагностируя еще только намечающиеся изменения в обществе. Диагноз всегда был емким и попадал прямо «в яблочко». Например, дилогия «Смотритель» была посвящена мистическим поискам Павла Первого. До сих пор этому императору была посвящено мало книг – на память приходили только книги Тынянова и Эйдельмана, да забытые исторические романы XIX века. И вдруг – такое внимание властителя дум креативного класса. Поначалу Толик запутался в описаниях мессмеровских опытов с бакетами и животным магнетизмом. Но потом экзотика осела и явственно проступила личность современного персонажа, соразмерного «бедному Павлу» как по масштабу «должности», так и по личностным характеристикам. И повествование сказочным образом ожило и заиграло красками. Даже стали просматриваться некоторые перспективы современного окружения по аналогии с историческими событиями. А политэкономический анализ в «Македонской критике французской мысли» вообще, по мнению Толика, мог дать фору многим курсам истории экономических учений по доходчивости и ясности изложения.

В купленной же новой книге речь шла о ноопринтах или ноофресках древних цивилизаций, оставленных нам в наследство. Немного было сказано о технике создания этих принтов в форме татуирования коллективного сознательного/бессознательного. Конечно, привычный пелевинский узор повествования, вышитый скрученными нитями мистики и реальности по канве реальных событий, как всегда, погружал в транс, после выхода из которого в сухом остатке проступала расшифровка новостных лент и ютубовских причитаний на тему претензий к властям предержащим. Чтение раскодированных текстов давало бодрящее представление о направлении и ускорении качения с горки. Величина ускорения «жэ на синус альфа» слегка успокаивала и давала надежду на своевременное принятие превентивных мер личного характера. Результат же для общества в целом был печален и оставалось надеяться только на то, что при финальном разделе «нулевой суммы» шагреневой кожи Толику достанется ее обрывок, достаточный для умеренной жизни.

Параллельно с этими книгами Толик читал тексты неизданных ранее переводов древнекитайских трактатов и документов известного китаеведа В.М.Алексеева вперемежку с суфийскими текстами. Василия Михайловича он всегда читал внимательно, после глубокого восхищения, испытанного при чтении блистательных переводов «Рассказов Ляо Чжая о чудесах» и истории с «копытными записками». Когда Алексеева отправили в эвакуацию в Казахстан, эта эвакуация, скорее, напоминала ссылку. Но и это было благом, если вспомнить разгром отечественной востоковедческой школы, предпринятый в эти годы. Далеко не все его пережили… Василий Михайлович взял с собой минимум бытовых принадлежностей и все непереведенные тексты, которыми собирался заняться «на досуге». Приехав в степь, он обнаружил, что в досягаемой окрестности не достать ни листка бумаги. Тогда он купил в местной лавочке огромный альбом болезней копытных животных infolio и на его листах записывал переводы древнекитайских трактатов. С тех пор они так и называются в профессиональной среде – «копытные записки».

Филологини, с которыми Толик платонически дружил в общежитии ГЗ МГУ, научили его читать «коктейлями». У них на столе всегда лежали парами раскрытые книги – одна на другой. Им приходилось читать так много, что комбинация разнородных текстов вносила необходимое разнообразие и не так утомляла. Коктейли порождали причудливые ассоциации – бывали и странные сближения.

Правда, после этих умственных упражнений трудно было писать научные тексты. С этой проблемой он столкнулся еще в самом начале научной деятельности. Первая же монография, представленная им на ученый совет омского университета, породила бурное возмущение со стороны признанных мэтров экономического факультета. Профессор Оливов просто из себя выходил, обсуждая его книгу. Он срывался на крик, – по его мнению, книга была написана неакадемическим языком и больше походила на беллетристику, чем на научный труд. Сам профессор в свое время работал секретарем парткома крупного колхоза и считался непререкаемым авторитетом в экономике социализма. Толику же просто скучно было складывать слова в скрипучие фразы того, что он называл «березовым веселым языком». Читать статьи и монографии, написанные мэтрами «научным» или, как они выражались, «академическим» языком, было неимоверно тоскливо. Отвращение доходило до физического ощущения изжоги. Короче, Толик «забил» на все их замечания и издал монографию в политехе, где к нему хорошо относились редакторы, с которыми он подружился еще во время чтения лекций у полиграфистов. Они вычитали его книгу, затем, деликатно похихикав в ладошку, предложили поправить несколько фривольных формулировок и опубликовали.

Обычно Толику везло с редакторами. Они увлекались его текстами и редактировали весело и живо, не придираясь к «запятым», но и не пропуская при этом неизбежные «ляпы» Толика. Видимо, их тоже угнетала среда «академического» языка.

***

СЧД 2. Мои родители. Сидите вы сейчас где-нибудь на облаке, «свесив ножки вниз», наблюдаете, как я живу, и неторопливо обсуждаете, радуясь или огорчаясь моим поступкам. И надо же, – вам нескучно друг с другом и вы не ругаетесь, как при жизни. Милые мои, а что ж вам мешало так жить «при жизни»? Насколько богаче была бы не только ваша, но и наша с сестрой жизнь? Может, дальше она сложилась бы по-другому? Ну, мне грех жаловаться, а сестре не мешало бы несколько поправить произошедшее лет пятьдесят назад…

Мои родные, хорошие, ну как же вы так…

***

Очередная книга Секацкого привлекла внимание Толика названием – «Бытие и возраст». В ней были приведены живые диалоги Александра Куприяновича Секацкого с заведующим его кафедрой на философском факультете СПбГУ Константином Семеновичем Пигровым. С работами последнего Толику не приходилось сталкиваться, но он прекрасно вел диалог и борозды не портил. По форме они оба явно работали под «Диалоги» Платона и это оказалось довольно живо и нескучно. Некоторые тезисы привлекли внимание Толика.

Во-первых, диспутанты-соавторы обозначили четкую функцию старости в жизни человека: функция старцев – философствовать, не гарантируя ни результата, ни качества. Толик призадумался – как-то неубедительно, пустословием попахивает. Обидно, однако… Но далее он прочитал: старость может восприниматься и как время свободы. И тут он вспомнил греческого европейца – профессора Караяниса, который как-то на конференции рассказывал о необходимых условиях, в которых возможно научное творчество. Последним из них он назвал «серендипность1» – этакий «дендизм» по отношению к мировым проблемам. Караянис подчеркнул, что для проявления серендипности необходимо создать ученому соответствующие материальные условия. Именно такие условия в советское время были созданы ученым-ядерщикам – они могли позволить себе занятия яхтингом, альпинизмом и горными лыжами – тем, что в наше время доступно только достаточно богатым людям. Они же могли позволить себе приглашать на концерты опальных бардов и писателей, что было немыслимо за пределами научных городков. Именно так! Ученый может творить, если мысли его не заняты проблемами прокорма, жилья и безопасности, как учил Абрам Маслов, гордо именуемый теперь Абрахамом Маслоу. Но именно этими-то проблемами современные ученые – друзья и коллеги Толика и были заняты в последние 30 лет.

Парадоксально, но практически все блага и бонусы от финансирования науки неизбежно оказывались в руках бездарей и соглашателей. Они шустро проникали на руководящие посты в научных и образовательных организациях и быстренько перераспределяли фонд зарплаты по выдуманным ими же критериям, которые, по большей части, не имели отношения к науке и образованию. Эти критерии вносились в положения о премировании и становились незыблемыми. Нередко утверждалось два положения о премировании: одно – для открытого доступа и другое, закрытое, – для «приближенных». В результате серендипность обеспечивалась тем, кто не мог ей воспользоваться по причине научной импотенции. И эта евнухоидальная система была выстроена от министерства до последнего захудалого университета.

Во-вторых, по мысли диспутантов, философия есть обмен неактуальными словами. В конечном счете выясняется, что именно все самое неактуальное наиболее актуально как внутренний стержень любого человека, и необязательно старого. С этой точки зрения старцам позволено этим заниматься – выходя на пенсию, человек начинает философствовать (причем, надо признать, по-разному – иногда умно, иногда не очень).

Прочитав это, Толик задумался о «неактуальности» размышлений стариков. Всю жизнь он искал инструментальность и применимость своих разработок. И до последнего не мог выйти из этой колеи. Когда он сталкивался с поздними книгами хороших ученых, некоторые из них поражали его полной свободой от принятых норм. Обычно коллеги соболезнующе говорили о таких книгах – дескать, хороший ученый был, но под старость «крыша слегка поехала». Такой книгой была «Исследования в области термодинамики информации и мышления» известного газового электрохимика, профессора химфака МГУ Николая Ивановича Кобозева. Толик купил ее еще в студенческие годы в книжном киоске химфака и прочитал взахлеб. Броуновское движение живых организмов; нейтрино, как носитель мышления; «векторизация» и «броунизация» и их связь через уравнение Смолуховского-Эйнштейна… Было, от чего слегка оторопеть и усомниться в канонах ортодоксальной науки. Книгу Альберта Иозефовича Вейника, член-корреспондента АН БССР, «Термодинамическая пара», Толик с трудом разыскал в «ленинке». Да и «Канатоходца» Василия Васильевича Налимова прочитал уже после перестройки. Во всех этих полузапрещенных книгах чувствовалась свобода мысли, нескованность – как официальной идеологией, так и «сложившимся мнением», которое иногда удушало свободную мысль посильнее любой идеологии. Возраст авторов давал им смелость обреченных на скорый уход из-под суда современников и твердо верящих в неизбежное понимание потомками.

Еще раз с серендипностью Толик столкнулся, разыскивая в интернете следы швейцарского китаеведа Харро фон Зенгера. Тот сумел привлечь внимание интеллектуальной прослойки европейской интеллигенции к китайским стратагемам, чем несколько оживил пейзаж стратегического менеджмента, безнадежно погрязшего в плоских моделях анализа ситуации. Так вот, его следы случайно обнаружились в заброшенном высокогорном швейцарском монастыре. Зенгер с друзьями-интеллектуалами выкупил живописные развалины этого монастыря. Постепенно они оборудовали их для уединенного проживания, создав некоторое подобие Касталии из «Игры в бисер» другого швейцарского отшельника – Германа Гессе. Списаться с Зенгером не удалось, но образ рукотворного пространства, насыщенного интеллектом «до выпадения осадка», Толик запомнил.

Постепенно он покинул «тараканьи бега» по поводу количества публикаций, индекса Хирша и поклонения новоявленным идолам – Скопусу и Вебовсайнс. Его папка спама в почтовом ящике была доверху забита предложениями публикаций (за умеренные деньги) в сборниках «международных» конференций (одна из них была организована конторой, зарегистрированной по адресу авторемонтной мастерской в Белгороде), ваковских журналах и «зарубежных» (в основном из Словении и Польши) журналах из списков Скопуса и Вебовсайнс. Он начал писать книги и статьи, не сковывая себя рамками «академического стиля» письма и актуальных тем. Слишком много мусора было в методологии экономики и экономических наук – кому-то надо было заняться этими «авгиевыми конюшнями». Многочисленные учебные пособия и учебники «с грифом УМО» переписывали друг друга и зарубежных авторов, плохо переведенных и еще хуже перетолкованных такими же «гуру». Логические несоответствия и просто «косяки» бросались в глаза на каждой странице этих «источников знаний».

Ожидаемо возникла проблема с публикацией своей «нетленки». В платных ваковских журналах публиковаться Толику не позволяло чувство собственного достоинства – «гусары денег не берут». По старой памяти, его еще бесплатно принимали в парочке серьезных журналов, но терпение и их главных редакторов было на исходе – неумолимо поджимали акционеры. Книги Толик вообще перестал отсылать в официозные издательства. Перешел на бесплатные публикации в Ridero электронных версий и варианты Print-On-Demand. Это, конечно, был несколько преобразованный вариант печати «в стол», но Толика это устраивало – он тоже не сомневался в признании потомков.

Пока Толик возился, устраиваясь поудобнее в найденной нише, вузовская наука буднично, без особого шума, скончалась. Последние дни доживала и наука академическая. Попытки гальванизации их трупов с бодрячески комментируемыми подергиваниями, без сомнения, еще наблюдались, но это больше напоминало старый советский анекдот:

– Петрович дома?

– Петрович еще дома, но венки уже вынесли.

***

Вот с кем Толику никогда не было скучно, так это со студентами. Где-то до 2004 года в высшей школе еще сохранялась общая атмосфера уважения к преподавателю. И это создавало доброжелательную среду, в которой обмен мыслями и мнениями протекал живо, иногда даже весело. Толик заряжался от ребят оптимизмом и положительным настроем на будущее. Ему было интересно делиться с ними теми находками, которые он сделал как во время многочисленных «ходок» в реальный бизнес, так и в ходе выполнения консультативных проектов. В учебниках всего этого не было по причине господства царящего в нашей экономической среде «карго-культа». Поклоняясь ему, большинство преподавателей высшей школы традиционно старается не выходить за прочные и уютные стены университета.

В этой затхлой среде рождаются удивительные феномены «больших ученых», «уважаемых ученых», «крупных ученых», которые заседают в ученых советах, возглавляют научные школы, выступают на пленарных заседаниях международных (благодаря участию парочки коллег из Казахстана или Белоруссии) конференций, не сказав за всю жизнь ни одного лично своего слова и не породив ни одной мысли, благодаря которой их можно было бы хоть чем-то вспомнить. В одном из университетов, где пришлось поработать Толику, даже додумались решением ученых советов присваивать своим (в доску) профессорам звания «основателей научных школ» и выдавать им сертификаты с печатями, удостоверяющие сей поразительный факт. Толик не обольщался тем, что его научные изыскания найдут официальное признание после его смерти и не тешил себя картинами грядущих научных конференций, на которых благодарные потомки поместят его портрет, увенчанный лаврами, над, местами лысым, местами седовласым, президиумом. Он был скромен до мании величия и о Нобелевской премии в области экономики говорил, как о решенном деле. Правда, при этом он надевал маску иронии в сочетании с дурацким колпаком, но уши-то из-под него торчали.

Постепенно он убедился в том, что и студентам его опыт работы в реальном бизнесе, находки неожиданных трактовок избитых истин и обнаружения смысла там, где на его могилке давно колыхалась буйная трава, студентов тоже не интересуют. Новые поколения «взыскующих диплома» деловито оценивали Толика с позиций сложности получения зачета или приемлемой оценки на экзамене и после первой лекции либо терпеливо отсиживали занятия, не выходя из интернета, либо вовсе переставали посещать их. Все попытки Толика как-то заинтересовать их инструментальностью рассматриваемых методов наталкивались на ясное понимание того, что в реальной жизни эта инструментальность «по барабану». Зарплата сотрудников банка или каких-либо агентств практически не зависела от их навыков и способностей. Главное было – попасть в нужную организацию и удачно встроиться в нее. И профессиональные качества для многочисленных «эйчаров» на собеседованиях были далеко не на первом месте.

Поняв это, Толик перестал метать бисер души своей, поскольку, в отличие от своих слушателей, привыкших пользоваться штампами, читал первоисточник, в котором известная всем первая часть фразы о метании бисера перед свиньями имела продолжение – «иначе они обернутся и пожрут вас».

***

СЧД 3. Проект параллельной реальности закончили к Новому году. Теперь высшее руководство было помещено на верхний уровень, а остальные сотрудники аппарата – на нижний. При разработке был учтен опыт Древнего Египта по разделению на Верхнее и Нижнее царства.

Между Верхним и Нижним мирами/уровнями пришлось ввести пропускной пункт ввиду потока желающих проникнуть наверх, минуя конкурс «Лидеры России». Им твердо сказали: – Шалишь! – и строго предупредили – на будущее. Будущее их несколько потускнело, но осталось светлым. Пока. Очередь у социальных лифтов присмирела и затихла в ожидании и предвкушении его гармоний.

В Верхнем мире обитателям фотошопили все морщинки у глаз и складки у губ, чем экономили им немало средств на ботоксе и гиалуроновой кислоте. Да и на золотых нитях тоже было сэкономлено немало золотого запаса страны. Прически отнормировали по установленным образцам – без проплешин и легкомысленных бачков. Преимущественно с целомудренными бритыми черепами и приглаженными шевелюрами, гармонирующими с костюмами в скрытую клетку. Цвета галстуков привели в соответствие с рекомендациями психологов и базовыми цветами интерьеров Старой площади.

В атмосфере Верхнего мира исчезли громкие крики, возмущенные возгласы, срезаемые звуковыми фильтрами и немедленно заменяемые мирным шорохом шин с журчанием фонтанов. Тщательно разработанные варианты «серого шума» с применением мелодий Генделя, Гайдна и Вивальди бесследно поглотили неприятные звуки сирен «скорой помощи», безнадежно взывающей из потока машин. Гул толпы исчез сам.

Профильтрованные каналы Ютуба и соцсети теперь являли собой умиротворяющую картину умиления котиками и детишечками в цветочках с «тетешками» счастливых родителей.

Цветовая гамма Нижнего мира была выдержана в предписанных блеклых тонах с небольшими отступлениями на крупно растрированные изображения тех же детишечек и котиков.

***

Когда, в начале консультативной практики, он начинал работать с «Сибирским беконом», то в первую очередь попросил годовые отчеты за последние пятнадцать лет. В бухгалтерии пожали плечами, но отчеты дали. Толик смахнул с них пыль, прочихался, составил таблицу и распечатал кипу всевозможных графиков взаимозависимости показателей друг от друга. Он был визуалом и табличные данные всегда переводил в графики. Искал же он характеристические кривые, напоминающие милые его сердцу физические и физико-химические закономерности. Химическое прошлое оставило в уме Толика неизгладимый след в виде маловразумительных стороннему уху «координаты реакции» и «каменной осыпи». Графики были гладкими и неинтересными, но Толик упорно листал их в надежде углядеть скрытые закономерности.

Как-то за этим занятием его застал главный бухгалтер Бекона, Зиновий Самойлович, и поинтересовался, что Толик ищет. Выслушав, коротко сказал: – Идем. Он завел Толика в свой кабинет и достал из нижнего ящика стола потертую общую тетрадь, полистал ее и коротко сказал: – Пиши.

Дальше он задиктовал Толику все данные за пятнадцать лет. Они явно не совпадали с данными официальных отчетов. Толик перепечатал их, заново построил графики взаимозависимостей и… характеристические кривые прорезались! Особенно его загипнотизировала кривая зависимости производительности труда от фондовооруженности. Толик ехал из Бекона на пригородном автобусе и в промежутках между подскоками на ухабах все чертил и чертил разные варианты этой кривой в записной книжке по клеточкам. На въезде в город его осенило – это «ж-ж-ж» неспроста.

Он тут же пошел к Максу в общежитие и молча положил перед ним график. Надо сказать, что Макс защищался в Дубне по ядерной физике и на «детские», с его точки зрения, изыскания Толика смотрел несколько снисходительно. Толик спросил: – Макс, на что это похоже? Тот помедлил и сказал: – Да на что угодно. Толик не сдавался: – Ну и все же? Макс нехотя повертел график и медленно произнес: – Вроде на колебательный процесс. Вот этого ему делать ну никак не следовало. Далее Толик включился на полную катушку. Он рассказал Максу, что у него на договоре есть небольшой запас денег, из которых он сможет оплатить ему работу, что задача обладает новизной для экономики и можно будет опубликовать результаты в приличном, даже для физика, журнале, что… короче, через полчаса Макс согласился участвовать в этой авантюре. Через пару дней они пришли к Сереге с системой диффуров, которые написал Макс и стали подбирать значения коэффициентов, чтобы повторить кривую (подбирал, конечно, Макс, а Толик нетерпеливо глядел на очередной график, медленно вычерчиваемый неторопливым графопостроителем). На третий день графопостроитель сдался и выдал требуемую кривую. Макс ушел писать физическую интерпретацию, а счастливый Толик сел с Серегой пить чай на ВЦ. Неделю они с Максом переводили физическую интерпретацию на экономический язык, затем Толик несколько раз ездил в Бекон беседовать с его руководителями, чтобы привязать экономическую версию к реально происходившим событиям, и только затем они сели писать статью.