Плавучий мост. Журнал поэзии. №2/2019

Плавучий мост № 2. 2019

© Редакция журнала «Плавучий мост», 2019

© Waldemar Weber Verlag, Аугсбург, 2019

© Авторы публикаций, 2019

Поэзия и время

Сергей Бирюков

В защиту поэзии

«Сколько людей – столько мнений». Пожалуйста, подбирайте аналоги на любых языках.

Разумеется, и столько мнений относительно того, что такое поэзия. Только спроси, так и посыплется…

Энное количество лет назад я по какому-то наитию написал «Каталог видов и разновидностей поэзии» (доступен в моей книжке «Поэзис» 2009 г.). В «Каталоге» 99 пунктов, это очень строгий отбор, но могло быть 199 или 1199, дальше можно выстраивать какую угодно прогрессию в духе Раймона Кено с его «ста тысячами миллиардов стихотворений».

Между прочим, давний и существенный вопрос: стихи – это в любом случае поэзия? А как быть с непримиримым противоречием между двумя линиями в создании поэтического произведения – технэ и мании? Считается, что первому покровительствует Аполлон, а второму Дионис. Эти сыновья Зевса постоянно вступают в противоборство за влияние в сфере искусств. Трезвое начало – аполлоническое и повышенно эмоциональное – дионисийское! Словом, «лёд и пламень, волна и камень».

Соединить технэ и манию в технэманию – значит попытаться уравновесить, примирить непримиримое? А может быть, напротив – войти в конфликтную ситуацию, в которой как раз и родится «новое зрение»!

Поэзия – это не что-то раз и навсегда данное. Это искомое. Вырастающее. И поэт (в идеале) каждый раз по-новому проблематизирует поэтическое. Вплоть до ревизии и отрицания канона. Можем вспомнить французских про́клятых поэтов, немецких экспрессионистов, русских футуристов.

«Поэзия – истрепанная девка // а красота – кощунственная дрянь!» – писал отец русского футуризма Давид Бурлюк.

Анри Мешонник (1932–2009), уникальная фигура французской интеллектуальной жизни – лингвист, поэт, переводчик Библии, знаток полутора десятков языков, автор оригинальной теории ритма – утверждает: «Есть только один тип поэзии. Поэзия, которая трансформирует поэзию. Все остальное – подражание. Китч для богатых».

Цитата из стихотворения Бурлюка начала 1910-х гг. – периода бури и натиска русских футуристов, которые не только призывали к радикальному пересмотру поэтических систем, но как раз взламывали символистскую эстетику, в том числе с помощью антиэстетизма.

Поэзия и поэтика были радикально пересмотрены поэтами и теоретиками еще в 10-20-е гг. прошлого века. Но в период СССР (особенно с конца 20-х гг. по начало 60-х) поэтический эксперимент, мягко говоря, не приветствовался. Яркие открытия русского поэтического авангарда долгие годы оставались в тени больших библиотек и архивов. Нужно было приложить некоторые усилия, чтобы добраться до этого опыта, заняться его открытием и, возможно, применить в собственной практике. Конечно, были энтузиасты, в том числе с поэтическим дарованием, которые немало сделали в этом направлении. Это непростой процесс, и он еще не окончен. Например, только в прошлом году в Москве вышел полный том эгофутуриста Василиска Гнедова (1890–1978), только в этом году вышло в Санкт-Петербурге собрание произведений поэта-конструктивиста Алексея Николаевича Чичерина (1894–1960). Но даже и Велимир Хлебников – по определению Р. Якобсона, «наибольший мировой поэт» ХХ в. – получает относительно широкую известность лишь в последние 20 лет. А есть пример поэта и прозаика Георгия Спешнева (1912–1987), совершенно неизвестного, который не печатался при жизни и произведения которого только сейчас являются к потенциальному читателю.

Радикальное определение Мешонника высказано уже в наше время. Своего рода попытка указать пути преодоления кризисной ситуации в современной европейской поэзии. Преодоления, конечно, всегда индивидуальны, даже если поэты собираются в группы. Могут быть общие тенденции, определенная тематическая близость, но почерк индивидуален. В предыдущем номере «Плавучего моста» Виталий Штемпель, по сути дела, вел речь о том же – о поиске новой выразительности, напомнив очень кстати и о «лица необщем выраженьи», и здесь же выразив сомнение в позитивности определения «зрелый» применительно к поэту.

Как говорится, «созрел – пора срывать»! Надо сказать, «созревших» и очень «качественных» авторов немало. В принципе практически весь журнальный мейнстрим. И это нормально. Потому что на эксперимент, на трансформацию собственного поэтического стиля и поэзии вообще идут немногие. Но идут, потому что иначе уже давно можно было бы согласиться с теми, кто считает, что поэзия достигла своих вершин и прекратила существование…

Примечание:

Сергей Евгеньевич Бирюков – российский поэт и литературовед, педагог, исследователь русского и зарубежного авангарда. Основатель и президент Международной Академии Зауми. Доктор культурологии (2007 г.).

Берега

Юрий Ряшенцев

«Хриплый диск из двадцатого века не врет…»

Юрий Евгеньевич Ряшенцев родился в 1931 г. в Ленинграде, в 1934 г. семья переехала в Москву. Окончил Московский государственный педагогический институт, работал учителем русского языка и литературы в школе, затем более тридцати лет – в отделе поэзии журнала «Юность». Автор многих поэтических книг, переводов. Юрий Ряшенцев работает также для кино и театра. Началом работы в театре считает спектакль БДТ «Бедная Лиза», 1973 г. Затем последовали «История лошади», «Три мушкетера», «Гардемарины», опера Эдуарда Артемьева «Преступление и наказание», опера Давида Тухманова «Царица» и многое другое. За сборник стихов «Прощание с империей» получил государственную премию им. Булата Окуджавы. Лауреат Международной Лермонтовской премии, премии Союза писателей Москвы «Венец», премии «Русская звезда» им. Тютчева, премии «Музыкальное сердце театра».

«Юрий Ряшенцев – долгожитель в поэзии. Он никогда не был поэтом-песенником в том смысле, в каком в советские времена были Леонид Дербенев, Михаил Танич, а еще раньше – Алексей Фатьянов. Но так сложилось, что широкие читательские, и я даже сказала бы – народные массы его знают все же по песням, звучавшим в кинофильмах, спектаклях и ставших популярными. “Пора-пора-порадуемся на своем веку…” – только произнесешь, и почти любой собеседник сразу подхватит и продолжит. Для творца – это удача и радость. Но для меня, как читателя, есть в этом и значительная доля грусти, фиксирующей, что лучшая, заветнейшая часть написанного поэтом рискует сегодня остаться известной лишь узкому кругу любителей “чистой поэзии”, поэзии как таковой. Впрочем, именно этот “узкий круг” долгое время хранил и сохранил нам, например, такое многомерное явление, как поэзия Серебряного века, в свое время почти забытое и вытесненное из советской действительности… Публикуя новые стихи Юрия Ряшенцева, мы радуем и тех прилежных читателей, кто шел с поэтом бок о бок всю жизнь, и тех, молодых, кому еще только предстоит открыть для себя это яркое имя.»

Надежда Кондакова

«Ряшенцев присутствует при вселенском ремонте, начавшемся с перестройки. Это хроника того времени с его разрухой и неофитством. Открылась возможность совершенно открытого разговора обо всем.

… Он не то чтобы переменил палитру. Он и раньше был красочен и певуч. Это похоже на перемену кистей и другую широту мазка. Из него, что называется, попёрло. Роща поколения редела. Уходили, замолкали, терялись. Уцелевших можно пересчитать по пальцам, заговоривших по-новому почти нет. 60 лет его творчества надо поделить на два: 30 советских лет и другие 30, новейшая история страны… Второе рождение Ряшенцева настолько очевидно, что возникает мысль о некоторой закономерности, о явлении, связанном с именами Заболоцкого и Луговского, Тарковского и Липкина – поэтах, показавших свой полный рост во втором возрасте.» Илья Фаликов

Лужа

Все снега февраля в этой мартовской сгинули луже.Может, Ладога глубже немного, но все-таки уже.Что за лужа! За ней чуть видна там, на месте сугроба,цепь огней: казино? пиццерия? – ну, словом, Европа.Петербург, Нижний Новгород, Миргород – так ли уж важно?Океанская рябь дышит вольно, загадочно, влажно.Подгоняем неделю, эпоху – проклятое ралли.Вся древлянская кровь устремилась к июню, к Ивану Купале.Для чего, если в каждой эпохе и в каждом пейзажеи все та же судьба, да и лужа вот эта все та же.Бросьте! Та да не та. Я нагнулся и – что в отраженье?Старый хрыч, для которого новость всегда пораженье.А ведь в прошлом году отраженье мое мне явилочеловека, в котором была невеселая сила…Над бескрайней водой снова Путь обозначился Млечный.Боль потери моей, неужели ты можешь быть вечной?Все невечно у нас, кроме нашего вечного гимна.Я его не люблю, ибо знаю, что это взаимно.

«У полдня с вечером пока ничья…»

У полдня с вечером пока ничья.Крутой холодный кипяток ручьягремит под окнами. И дикий мартхрустит сосульками. И дальний мат,с раскатом ливневым гордясь родством,не портит музыки, живой в живом.Я счастлив, Господи! А ты? А ты?Тебе приятно, что мы так просты,что так беспечны, что для нас и крест —лишь знак того, что и свинья не съест?Кто отличит до роковой порывосторг Господень от его хандры…А счастье ближнего понять – пустяк.Не. Бог ли учит нас, что мы – в гостях.В гостях что дорого? Очаг, уют…О, как пред гибелью снега поют!Как перед гибелью поют снега…Как жизнь бессмысленна. И дорога.

«Загляну в глухое озерцо…»

Загляну в глухое озерцо.Там, небось, ни карпа, ни плотвы.Там теперь живет мое лицо,мало мне знакомое, увы.Я не помню мимики такой.В зеркале щербатом по утрам,мне казалось, я совсем другой,без кривых свидетельств дрязг и драм.И когда ночной порой в стеклея лицо усталое встречал,этих черт, настойчивых во зле,я, не буду врать, не замечал.Но чего хочу я от зеркал,от домашней утвари ручной.Здесь, где я лишь уток напугал,здесь у дикой влаги нрав иной.Правдой неприкормленной своейобнажила суть беспутных лет.Вот он, Дориан, едреныть, Грей,вот он, твой доподлинный портрет.Честная зеленая вода.И короткий прочерк плавунца,по делам спешащего – куда? —поперек молчащего лица.

«Праведная стезя муравья ползет через корень ветлы…»

Праведная стезя муравья ползет через корень ветлы.Осень, пришедшая в наши края, не означает мглы.Воздух прозрачен, как тюль, как батист, и в нем, как воздушный скат,плавает вялый кленовый лист и тычется наугадв окна домов, выбирая окно, где кому-то невмоготуи он, проиграв семью в домино, радуется и листу…Это от ветра в сквере молва, что листопад в лесу.Зрелость прекрасна, но так трезва – ну, ни в одном глазу.Дикой листвы золотая орда нам не сулит бед.Хочется молодости иногда… А иногда – нет.

«Алый кочан казанлыкской розы качается над травой…»

Алый кочан казанлыкской розы качается над травой.Мне куст знаком с имперской эпохи – какой благородный стаж!Живому свойственно думать о смерти, а я же еще живой.Но яркая плоть воскресших растений внушает душе кураж.И ослепительная надежда на некую жизнь потомкрепчает под пристальным взглядом солнца, ползущего не спешав лазурном и плохо знакомом пространстве, пространстве именно том,в каком, по похожим на правду слухам, совсем как своя – душа.В наивном мире юных ромашек, белеющем в двух шагах,какое-то экстренное событие – кажется, это шмельворвался, как гопник в среду монашек, нацелился и – шарах!Удачи тебе, шерстяной счастливец, Емеля в стране Емель.Надеясь, как прежде, на щучьи веленья, надеясь всему вопреки,надышимся вволю пургой лепестковой, теплой своей пургой.Пожалуй, братцы, чем мы ничтожны, тем же и велики:беспечностью райской, да адским терпеньем, да тяжкой своей рукой.Так мудрено уповать на книги, на правильный строй таблицс этим занявшимся вдруг пожаром, сокрытым еще внутри.Тот, кто лежит под лучами навзничь, не верит лежащим ниц,и с этим уже ничего не поделать на пьяном пиру зари.

«Всё – не в масть и невпопад…»

Всё – не в масть и невпопад.Всё – не в тему – что такое?!..Скрежет дворницких лопат,ранний, как средневековье,зряшный, ибо наша явь —белое нагроможденье,наглый, резкий, без предъяв,сумрак вместо Возрожденья.И, согнав с пути дома,чем нежданней, тем скореескачет дикая зимана исхлёстанном хорее.Нагоняет все слышнейсплин неявный с явной дрожью…Чуешь, сверстник, убыль днейчерез шкуру носорожью?Жизнь склоняется ко сну.Но, проснувшись в семь иль восемь,не дури: не кличь весну.Сколько их осталось, весен…

«Покусанные смертью…»

Покусанные смертьюи смерти вопреки,позвякивая медью,шли римские полки.Сюжет античной пьесыпорой лукавил, нокто: галлы или персы —им было все равно.Покачивались в седлахцентурионы – им,во-первых, кайф, а в-сотых,людская жизнь – что дым.Вот было б интересновзглянуть на этих птиц,когда уже известно,что Рим склонился ницпред нищим готским сбродом,который, хоть и дик,а бой с одним исходом.И тот исход – кирдык!Небось, в соплях, в морщинахорали бы в пивнойо трусах, о причинахневзгод страны родной.И лишь один, не лишнийсредь бравых старичков,все лепетал чуть слышномеж двух пивных глотков,как будто Рим за этообрел судьбу свою:– Я, видно, зря зарезалту галльскую семью…

«Что-то, друзья, нас опять не туда занесло…»

Что-то, друзья, нас опять не туда занесло.Спущено ли колесо или криво весло,только причалили мы, как гляжу, не туда.Здесь и земля – не земля, и вода – не вода.Дальше не видно пути – вот что хуже всего.Кто на руле? Обвинять им для начала его.Наши дороги загадочны. Не потому льлюбящий жизнь ни за что не возьмётся за руль.Штырь ли подводный, иль баллов на семь буерак —плыли-то мы во дворец, а приплыли в барак.Амба! И поздно печалиться о тормозах —вон как на липе желтеет листва на глазах.

«Сегодня – не вчера, не завтра —…»

Сегодня – не вчера, не завтра —забытый уровень азартаво что-нибудь да воплотить.Иль это глюк, обман, химера,что есть ещё азарт во мне?Нет, ничего не воротить.Подумай, милый, в тишине:где нынче молодая прыть?Ей высшая досталась мера.Но светит март. И снег летит —не падает, летит куда-топод облака от наших крыш.Какая призрачная дата?Какой неукреплённый быт?Слышь, та тревога – не от Бога.Слышь, перестань о прошлом, слышь?Я слышу. Я перестаю.Хорошее словечко «нынче».Но так уже не говорят.В холодном северном раюя с возрастом в безмолвном клинчеи год, и два, и три подряд.Но – луч! И телефонный зуммер!Смотрю на мир, разинув рот.Ведь в нем ещё никто не умер.Никто, даст Бог, и не умрет.

«Пламя, рыжее, жгучее…»

Пламя, рыжее, жгучее,не согревает нас.Помолчать – это лучшее,что предстоит сейчас.Это жуткая каторга —так вот молчать вдвоём.Но судьба, сволота, карга,стоит на своём.Я давно ко всему привык.Вон исход на носу.Но лучше я проглочу язык,чем хоть слово произнесу.В печке рушатся один за другимзолоченые города…Что могу я сказать – все дым.Что ты можешь сказать – все вода.

«Хоть газетный лист на голову надень…»

Хоть газетный лист на голову надень.Не хватает мне здесь липы иль осины.Пальма – дерево не щедрое на тень,И сдаётся мне, что место ей в России.Мало солнышка – вот русская беда.Так считал когда-то Розанов. Согласен.Русский март приносит свет лишь иногда.А октябрь в России попросту опасен.Нам побольше бы тепла, лучей, игрысолнца с листьями. Но наш народ умерен.И, конечно, чересчур большой жарыон не вынес бы – уж в этом я уверен.Вот и хочется нам без высоких словсознавать, что смерти русичи не имут,ясным золотом высоких куполовкомпенсируя бессолнечный наш климат.

Долгий снегопад

Осыпается чайная роза.Лишь вчера встала в вазу она.В состоянии анабиозаэтот дом. И Москва. И страна.Все замедлилось. И слава Богу.Сколько можно, трава не расти,приходить от истока к итогу,пропуская всю прелесть пути.Этот снег от Находки до Бреста,бесконечный его марафон,наконец-то поставил на местосуетливую смену времён.

«На Садовом эти домики…»

На Садовом эти домикив сотне метров друг от друга.На крылах силлаботоникипо Москве гуляет вьюга.Жизнь – тайга, саванна, прерии,чёрный рэп Оксимирона.Чехов был соседом Берии.Слава Богу, не синхронно.Узкий дом окошком коситсяна широкого соседа.Третий день чересполосицаснегопада-снегоеда.Ежегодная эмпирикатам даёт ходьбе сноровку,где февраль и март сцепились, какдва шофёра за парковку.Что за дни: сырые, гиблые…Как у вас дела, Европа?А у нас дела, как в Библииот Созданья до Потопа.

«Прочтут иль не прочтут – не в этом дело…»

Прочтут иль не прочтут – не в этом дело,а в том, чтобы строка летать умела,не опускаясь в жижу тех болот,где тоже – жизнь, но ей живет лишь тело,людской души пленительный оплот…А впрочем, этот ход мой – тоже плодмозгов.Перо не этого хотело.Перо? Причем оно, когда давнорождение стихов сопряженос холодным четким шрифтом на айпаде.И превращение воды в вино,свершенное когда-то веры ради,теперь, к всеобщей, видимо, досаде,должно забытым делом стать.Должно!Но не становится. И в этом – Бог.Айпад, папирус, устная ль основа —пространство услыхать тебя готово.Ты звук прогнал, а он вернулся снова.Бери хоть лист, хоть с дерева листок,и пропадите, Запад и Восток!Прав Иоанн:вначале было Слово!

«Хриплый диск из двадцатого века уныл, но не врет…»

Хриплый диск из двадцатого века уныл, но не врет:так и жили, не пятясь назад и не глядя вперед,понимая, что есть настоящее, но ненадолго.И смешок саксофона, ворвавшись в скрипичную нудь,и не чаял о том, чтобы грусть одолеть как-нибудьв этом стоне, который и рвался как раз там, где тонко.Ну, да что уж теперь – о двадцатом… Движение летповторяет сквозь явственный шорох знакомых приметначинавшихся судеб бессмысленные катастрофы.Остается все то, что всегда оставалось у нас:лаконичная горечь последних отчаянных фраз,да веселье пиров, да печальные мудрые строфы.Нашу жизнь предсказать – не особенный труд. Но – к чему?Прав ли Тютчев, что наша Россия не внятна уму,или прав Губерман, усомнившийся в тютчевской мысли,все равно предстоит даровитым моим землякамто свершать, то губить, что дано им, бродя по векампо земле, над которой над грозами звезды повисли.

«Там жизнь была невнятна, как живое…»

Там жизнь была невнятна, как живоеволнение подводного хвоща.Внезапно откликалось ретивоена колыханье легкого плаща.И представал то серым, то лазурнымвраждебный реставрациям фасад.И прошлое, казавшееся бурным,охрипшим тембром не звало назад.Зато меня другое поражало:все запахи, все звуки, все цветатак яростно в меня вонзали жала,как прежде никогда… Как никогда…И, переполнен этой сладкой болью,не возразишь дыханью майской тьмы,всему великолепному разбою,который жизнью называем мы.Я – шаг короткий от потомка к предку.Плывун коварен под мой ногой.Что шепчешь, куст? Отдай мне эту ветку,которую я помню и нагой.

«Возвращений всегда чуть поменьше, увы, чем уходов…»

Возвращений всегда чуть поменьше, увы, чем уходов.И на злую судьбу не греша,уходя навсегда от друзей, от семей, от народов,ротшильд вряд ли счастливей бомжа.Потому что уж слишком хорош этот майский прозрачный,острый воздух, не жаркий с утра,и бассейн возле виллы, и сон у лачуги барачной,на который судьба так щедра.Будь ты проклята, жизнь! Улыбнись нам, ведь мы тебе рады,пусть еще не привыкли вполнек единению света и мрака, жары и прохлады.И к весне вслед за летом. К весне.

«Предчувствие конца – не сам конец…»

Предчувствие конца – не сам конец,а жизнь в другом, убыстренном режиме.Так, видно, скорость узнает свинецблагодаря сработавшей пружине.Прощай, рекомендованный покой,насильный сон, забота о диете.Какое угасание? Какойщадящий силы modus, блин, vivendi?!С досадой вспомнишь ход минувших дней,с их вялостью и долей незавидной…Кто знал, что напоследок лед синейи боль больней, и глупость очевидней?..Гаражный кров, чиграшьих цель ватаг,надорванный, покрытый углем, мелом,гремит от ветерка, гремит, да так,как и при сильных бурях не гремел он.

«Нет, нигде ни за что нипочем никому никогда…»

Нет, нигде ни за что нипочем никому никогдане заставит минувшее хаять судьба моя шалая.Сколько раз обернулась успехом былая беда.Крикнешь «эврика!» – глянешь, а это старье обветшалое.Я сто раз ошибался в сумбурных расчетах своих.То, что вышло к финалу, ничем по пути не предсказано.Я всю жизнь избегал всевозможных вождей и вождихи упрямо старался не делать того, что приказано.Это в нашей стране очень редко могло привести —не скажу, что к успехам, а даже к простому спокойствию.Я, пожалуй, спокоен. Хотя мог бы стать по путилицемером, ханжой, подхалимом, скупцом и пропойцею.Мне достались другие пороки. О них умолчу…Телефонный звонок. Это, видимо, кто-то из прошлого.Нет… Еще не финал. Где ключи от машины – лечу!От весны, от судьбы, от себя, от достоинства пошлого…

«Тебе куда: в Элизиум? В Валгаллу…»

Тебе куда: в Элизиум? В Валгаллу?По мне, так Вырий ближе и родней.Да, греку жутко в нем, тоскливо галлу.Но что – кликуха? Разве дело в ней?Да, слово «Вырий» как-то страшноватозвучит. Но в звуке правда – да не вся.К тому ж там Пушкин с Мусоргским – ребята,с которыми соскучиться нельзя.Там нет домов, а там одни беседкивисят меж кущ над влагой голубой,и ветки, волны, ветки, волны, веткитихонечко шумят наперебой.Народ разнообразнейшего спектрав беседках тех пиры пирует… Нов твоих глазах вопрос: а как же пекло?Что с пеклом? Где же пекло? Где оно?А пекла нет. Не побожусь, но, вроде,в славянской мифологии есть рай,а пекла, в смысле ада, нет в природе.Терпим и снисходителен наш край.

Игорь Болычев

Разговоры с собой

Игорь Иванович Болычев (1961, Новосибирск). Поэт, переводчик, преподаватель Литературного института им. А. М. Горького. Автор стихотворных книг: «Разговоры с собою» (Москва, 1990), «Вавилонская башня» (Мюнстер, 1991), «Разговоры с собой» (Москва, 2019). Переводил с английского и немецкого стихи: Р. Бернса, Р. Киплинга, У. Б. Йейтса, Э. Паунда, Л. Уланда, А. фон Дросте-Хюльсхоф, Г. Бенна, Г. Гейма, Г. Тракля и др.; прозу: А. Конан Дойла, Агаты Кристи, Дэна Брауна и др. Руководитель литературной студии «Кипарисовый ларец» (с 2008 г.).

«Зачем так много слов на свете…»

Зачем так много слов на свете.Зачем так мало в них тепла.На берегу играют дети.Играя, строят города.Шероховатой жизни струйкуСжимает детская рука,Витиеватую постройкуОна возводит из песка.На небе солнце. В поле лошадь.Над речкой – паутины нить.Пришла пора смотреть и слушатьИ ничего не говорить.2006 г.

«Человеческой жизни не хватит…»

Человеческой жизни не хватит,Притяженья не хватит звезде,Чтобы мальчик в пальтишке на ватеНаучился ходить по воде.Он умрет от тоски и презренья,Он иссохнет, считая часы,Ожидая любви и прозренья,Как трава полевая – росы.И слова, что хранили народы,И слова, что хранили века,Как подводные атомоходы,Тихо лягут на дно языка.Человеческой жизни не станетПритяженье изменит звезде,До поры, когда мальчик восстанетИ пойдет по бурлящей воде.Из-под ног, словно серые горы,Субмарины всплывут из глубин.С залпом ядерным новой «Авроры»В мир придет человеческий сын.И когда во вселенскую слякотьУхнет всё с ненадежных орбит —Что он сможет? Проклясть да оплакать.Да и то, если Бог пособит.

Бомж

О. П.

и серой тужурки сукно

Г. ИвановПо стогнам погибших империйБез паспорта и без грошаБлуждает в плену суеверийПогибшая наша душа —В пальто, по-покойницки длинном,С убогой шарманкой своей,Чужая священным руинамИ сонмам великих теней…О, как ты стремилась оттуда,Из наших убогих времен,От нашего бедного людаНа звуки великих имен.Стремилась – летела и пела,На счастье сжимая кулак…Но в этом-то все и дело,Что все оказалось не так.Не то чтобы шире иль уже —Не будь, дорогая, ханжой…Здесь все оказалось не хуже,Здесь ты оказалась чужой.Не смоешь родимые пятнаХолодной парнасской водой.Пора собираться обратно,Пора собираться домой.А то, что мы здесь полюбили,Там память для нас сохранит:Имперские острые шпилиИ серой брусчатки гранит.

«Скажи, зачем все это было…»

Скажи, зачем все это было,Шепни – во сне иль наяву, —За что ты так меня любилаНе в такт молчанью моему.К чему теперь все эти слезыИ эти приступы тоски.«Пора сметать с дорожек розы…»(Точнее было б – лепестки.)Я был всегда ничем не связан,С прохладцей ровною в груди.И вот – я всем тебе обязан.Всем – даже тем, что впереди.Песок промерзший, серо-рыжий.Забит, зарыт в могилу гроб…И снег, шурша, ползет по крышеИ глухо падает в сугроб. 3 марта 2007 г.

Бедные мысли

Закрой глаза, в виденье сонномВосстанет твой погибший дом —Четыре белые колонныНад розами и над прудом.И ласточек крыла косыеВ небесный ударяют щит,А за балконом вся РоссияКак ямб торжественный звучит.В. Смоленский. Стансы.Когда я слышу, что на светеСовсем уж не осталось тем:Негожи, мол, и те, и эти,Нет места этим, мол, и тем;Как будто сказано на десятьРядов уж всё и обо всём,И всё, что словом можно взвесить,Давно уж взвешенным несём;И не осталось в мире чувстваИль на худой конец – мысли,Которым прежние искусстваУпотребленья не нашли, —Я вижу, как в холодный зальчик,На льдистый лаковый паркетВступают девочка и мальчикСеми-восьми неполных лет.Открыты шторы. Дождик редкийНа стеклах строит капли в ряд.А по стенам – с портретов предкиНа них внимательно глядят.А за стенами вся Россия,В пожарах дымных до небес,И моросят дожди косые,И пролетарии босыеУпорно строят ДНЕПРОГЭС,Ломают церкви, судьбы, жизни,И – клином вышибая клин, —Пройдя с боями по отчизне,На танках пишут «На Берлин».А погодя прямой наводкойИз танков лупят в «Белый дом»И запивают теплой водкойОстатки мыслей о былом…Вы правы, это было, было,Не поворотишь время вспять.И много ль проку то, что сплыло,Бесплодно ворошить опять.Зачем? Оно того не стоит,Нельзя всю жизнь смотреть назад.Пустое это все, пустое…Пойдемте, дети, лучше в сад.Там шум и блеск, там тети-дядиГалдят, смеются, пьют-едят,И силиконовые блядиНа них внимательно глядят.