Услышь меня, Господи

-Боже мой, как же обманчива жизнь в пятьдесят пять лет! Как трагически обманчива разница между тридцатью годами и пятьюдесятью пятью. Всего лишь двадцать пять лет, и ты чувствуешь себя таким же, как в тридцать, только чуть старше, быть может, чуть больнее. Но жизненные силы хлещут через край, ты полон безумной энергии, далёких планов. Следующие двадцать пять представляются теми же, что прошли с тридцати лет. Ты, по-прежнему, полон сил, чтобы справиться с бытовыми делами, обслужить себя, и самое главное, постоять за себя. Ты веришь, что твоих физических сил хватит на себя, ты ни в ком не будешь нуждаться. А потом наступит спасительная смерть, благосклонно дарованная милосердными небесами! Смерть кажется такой лёгкой, такой обыденной. Ты просто упадёшь или ещё лучше уснёшь, чтобы никогда не просыпаться! Менее всего, ты думаешь о том, что спустя два десятка с небольшим лет наступит самая настоящая презрительная старость с тем ужасным набором угасающих жизненных функций, когда встать с постели станет подвигом, и ты превратишься, в неприятную самому себе, грязную развалину. – Иннокентий Петрович ощутил во рту застоявшуюся липкую слюну, и превозмогая навалившуюся слабость выплюнул на пол сгусток мокроты с нитками крови, тягучая слюна повисла на сине фиолетовых губах. Слезившиеся глаза дрогнули и открылись. В первые секунды он пытался различить мутный свет, заполненный лишней влагой, мешавшей рассмотреть обстановку. Спустя мгновение Иннокентий Петрович увидел перед собой серо белую грязную стену давно не беленой комнаты.

Изнеможённое заплутавшееся сознание медленно возвращалось к нему, вернувшись ровно на тех мыслях, на которых он ушёл в небытие три дня назад. Горькие думы привычно крутились в последнее время в голове, ставшие его эхом повседневных размышлений, которые он никому не мог рассказать. Иннокентий Петрович увидел себя, лежащем на грязном полу в старом выходном костюме, который он неизменно надевал, надеясь на встречу с внуком. Внезапно зверский загрудинный кашель словно разорвал лёгкие, причинив дьявольскую боль. Изношенное сердце толкнулось в болезненной груди. Страшная боль судорожно прошлась по ослабевшему телу старика. – Ну вот и все. Это конец. Поскорее бы.– про себя подумал Иннокентий Петрович. Он не боялся смерти. Жизнь стремительно подходила к концу, утекая капля за каплей. Иннокентий Петрович с благодарностью ждал конца, устав от собственной ноши. Он не жалел о себе, зная наперёд, что его тело сначала прогниёт, растревоженное мелкими белыми червями, а потом соседи спохватятся одинокого старикашку, вынесут в нищемзакрытом гробу, едва стянутом расползающейся красной тряпкой, покрывающей грубую плохо выстроганную доску. Иннокентий Петрович через силу дотянулся до губ, стянутых горькой ухмылкой и вытер тягучую противную пену у венозного рта.

Лишенный каких бы то ни было красок скучный январь дрожал за оконным стеклом. Скудный солнечный свет освещал грязную пропахшую комнату с серыми стенами с содранными обоями, где крошилась отстающая штукатурка. В полы въелась многолетняя грязь, когда человек через силу на старой швабре скрёб некрашеный пол, а грязь въедалась все больше и больше. Хотя слоями лежала белесая пыль на мебели, подоконнике, но в небольшой комнате не было беспорядка, в глаза настойчиво бросался педантичный порядок, где каждая вещь стояла на своём законном месте.

Старик лежал на полу, его рука беспомощно вгрызалась в грязный пол рядом с опавшей взметнувшейся штукатуркой. Ядовито жёлтая струйка текла от штанов Иннокентия Петровича, распространяя смрадный запах. Он не сумел доползти до кровати на четвереньках, рухнув почти около входной двери. В двух шагах валялось прохудившиеся пальто с истерзанным молью подкладом, который почти уже не грел, рядом была брошена дырявая меховая некогда дорогая норковая шапка. Довершали картину скинутые валенки в разные стороны, прошитые чёрной дратвой. Сколько раз за последние годы он неоднократно самостоятельно чинил прохудившиеся валенки? Скудной пенсии не хватало на покупку новых валенок с прорезиненной подошвой. Все полученные деньги от государства уходили на любимого чёрного кота.

Он лежал на боку в своём неизменном костюме недалеко от двери. Сумев только с трудом дойти до своей комнаты, стянуть изношенное как он сам старое пальто, присесть около входа, захлопнуть дверь, а потом потерять предательское сознание. И уже без сознания завалиться на бок. По полу тянуло зимней стужей, просочившейся сквозь деревянные окна. Стоял злой новогодний месяц, что выбеливал улицы, выглаживая асфальт, дышал ледяной смертью. Предельно низкие температуры властвовали над опустевшим городом. В самый лютый мороз не хватало тепла от старой батареи, которую в этом году ему обещал покрасить сосед, часто уходящий в запои.

Иннокентий Петрович лежал, его всклокоченные засаленные волосы касались деревянных плах с коричневыми проплешинами пола. Рядом с ним сидел вылизанный ухоженный кот, прикасаясь к вспотевшей от изуверского жара голове. Кот сидел настороженно, всматриваясь в неподвижное лицо любимого хозяина. Иногда он с жалобным мяуканьем тихо касался руки едва дышащего лежащего человека и ничем не мог ему помочь. Он привставал каждый раз, когда скрипучий кашель пронзал немощное тело Иннокентия Петровича, словно пытаясь взять часть его боли себе. Тревога отображалась на чёрной морде кота.

Единственное живое существо, находящееся рядом с одиноким стариком.

Блёклый день робко смотрел на безмолвную трагедию за закрытым окном, где весь мир был глух с умирающему старику в окружении единственного благодарного кота.

–Милый ты мой, – Иннокентий Петрович дрожащей рукой нашарил дородного красивого кота. Кот доверчиво вложил свою мордочку в его ладонь, тыкаясь влажным носом. – Голодный, – с жалостью произнёс старик, глаза наполнились предательской влагой, из-за которой его и без того слезящиеся глаза переставали видеть. – Сейчас я встану и тебя накормлю, – прошептал Иннокентий Петрович.

А смерть сидела на нем. Мучительная, страшная, долгая. И пытливо смотрела в его глаза, настороженным испытывающим взглядом.

Он не мог подняться, чтобы накормить отощавшего, как он думал кота. Только шаркающий кашель, похожий на острие нескольких кинжалов больно ранил грудную клетку, словно вырывая все внутренности, жестокие спазмы сотрясали его, держали старика за истерзанное горло. Иннокентий Петрович выкручивался на полу, хватаясь изломанными чёрными ногтями в стену, оставляя на ней неровные борозды. На пальцах оседала ломкая известь.

Сердце сдавила смертельная тоска, которая прижимала его к земле, не давая свободно уйти, его последнее самое сильное желание. Встать перед выросшим внуком на колени, поцеловать натруженные маленькие руки Ларисы, что одна без чьей либо помощи вырастила его внука, попросить прощение. Ничего больше было не нужно. Не нужно было любви или грошовой помощи. Только перед смертью прошептать скудное искреннее прости. Но он умрёт отверженным, презираемым, одиноким стариком.

–Господи, ты творишь такие чудеса. А мне бы только сказать прости, свидеться с ними на одну минутку перед смертью. Услышь меня, Господи, – тихо прошептал старик. Рука предательски дрожала, срывая пуговицы рядом с горлом, чтобы облегчить трудное дыхание. Скрюченный жалкий старик даже не подозревал, что пролежал три дня. То возвращаясь, то вновь пропадая в путанных лабиринтах своего сознания. Время смешалось, было похоже то на час, то на целую вечность. Только боль становилась все мучительней, вовсю властвовала его беспомощным телом, выжигая внутри кованным железом.

Три дня назад Иннокентий Петрович трясущийся, с пробивающим ознобом едва дошёл до дома. Уже на последнем издыхании завернул в магазин, чтобы купить единственному родному существу еду и молока. Он постоянно тратил бешеные деньги на уход за путающейся шерстью кота, на витамины, на лучшую еду, прививки. Вечерами, вернувшись со своего поста рядом с организацией внука, старик вычёсывал лоснившуюся глубокого иссиня чёрного цвета шерсть коту, названного Пашей. Паша благосклонно стоял, позволяя специальной щёткой, которых у Иннокентия Петровича было несколько штук, доводить и без того ухоженные волоски до ещё большего совершенства.

Несколько дней назад начались крещенские морозы. Город внезапно поредел, только Иннокентий Петрович настойчиво ходил под окно родного внука, каждый день надеясь встретиться с ним. Его жизнь давно не представляла хотя бы маломальской ценности. Весь смысл был придти под окно любимого мальчика, в ком текла его кровь. В надежде, что сегодня они встретятся он обязательно надевал галстук и заношенный выходной костюм, чтобы не было стыдно предстать перед уважаемым известным человеком. Поверх надевалось истрёпанное пальто, которое давно уже перестало греть. А может это старческие кости не чувствовали тепла. Кто знает?

Тридцати пяти градусный мороз злобно окутывал, сидящего на ледяной скамье Иннокентия Петровича. А тот сидел со злорадной мстительностью самому себе, весь озябший со сморщенными одеревеневшими руками, которые перестали сгибаться. Вновь не дождавшись внука, когда погас свет в его окне, в сгущающихся синих сумерках старик с трудом разжал заледеневшие в толстом инее сцепленные пальцы в рукавицах, чтобы взять звенящую от мороза замершую трость. Он был похож на посаженного и кем-то забытого снеговика. Колючий шарф, в котором утопала голова был в мелкую влажную капельку ершистых снежинок от частого дыхания.

Белоснежная колючая наморозь на одежде старика блестела под холодным светом безучастных фонарей. Кустистые брови сверкали нарядной белизной. Он встал с привычной скамьи. Дни уходили за днями, зыбкая вера угасала, истончаясь с каждой прожитой минутой.

–Бог слишком занят своими праведниками, – с горькой иронией подумал Иннокентий Петрович, поднимаясь с посеребренной инеемобледенелой скамьи. Почувствовал, как звериная лихорадка захватила тело, клацая зубами он побрёл прочь, опираясь на звенящую, скользкую трость.

Нужно признать, все правильно, Бог справедлив и каждому воздаёт заслуженное. Всю свою долгую самоуверенную жизнь Иннокентий Петрович был надменным атеистом. Но два года назад идя по заснеженной улице,когда игривый снегопад легонько падал, кружась огромными снежинками, когданестерпимо хотелось необыкновенногочуда, он встретил по пути храм с золотыми куполами. Размашистые крупные снежинки весело покрывали его изношенное пальто, превращая чёрную материю в царственно снежную шубу, его протянутую старческую ладонь в вязаных рукавицахмгновенно преобразовывали в сказочную бахрому. Храм стоял с возносящимися крестами в белом усыпанном манной крупой небе. Пронзённыйнебосвод с твёрдымисеребряными линиями. Когда-то Иннокентий Петрович любил рисовать. Его взгляд мгновенно уловил всю трогательную красоту пейзажа. Ватное небо с островками глубокой синевы, на его фоне вкрапленные отлитые золотом выгнутые купола с отточеночертёжными правильными линиями крестов. Божественная тишина и очарование застывшей на несколько мгновений жизни. Благодатный покой наяву.

Немного поколебавшись, он вошёл в храм, поддавшись непонятному порыву. Иннокентий Петрович попал в такую же тихую гавань света, неземного умиротворения. В тот момент старик пришёл к Богу покаянный, грешник, признающий свою вину. Его вдруг потянуло в величественный в своей красоте храм. Но Иннокентий Петрович не любил службы, с торжественным песнопением молебнов, он приходил в редкие часы покоя, чтобы остаться с Богом наедине, держа в руках хлипкую восковую свечу. Но Бог оказался глух к мольбам Иннокентия Петровича. Все былоправильно. Как и он когда-то к заповедям Бога.

Сколько Иннокентий Петрович пролежал вновь после своего пробуждения, он снова не знал. Дневной свет не изменился, такой же тусклый, обморочный, почти как в склепе. Загрудинный кашель очнулся, сцарапав лёгкие в стальной кулак злой боли. Старик с наслаждением выхаркнул горький комок жёлчи. Вновь не почувствовал, как по полу поползла тонкая зловонная лужица возле промокших штанов. Странно, совсем не хотелось есть.

–С кем же ты, Паша останешься? – с тоской спросил он. -Сколько тебе ещё сидеть взаперти с умершим стариком? – жалость, неизвестная доселе его суровому сердцу пронзительно кольнуло сердце.

Он опёрся на влажным пол, но руки не слушались. Сила уходила, только слабое сознание ещё удерживало больного старика. Иннокентий Петрович вновь полежал. А потом подтянул ноги, сделал вдох. Кашель тут же в отместку скрутил свою непокорную жертву. Старик стерпел боль, с неимоверным трудом, кряхтя, встал на четвереньки и пополз к холодильнику, заливаясь холодным болезненным потом, что капал по кустистым бровям, солёным стекал по крыльям носа. Но упрямый старик полз, подгоняемый любовью к некогда взъерошенному никому не нужному коту. Что с ним теперь станет? Опять на улицу? Хоть покормить его, бедолагу. Может быть, приютят добрые люди. Ведь не такой сейчас облезлый, как раньше.

Кот шёл за ним неслышной тенью, мягко ступая кошачьими лапками, не забегая вперёд, след в след, любовно прикасаясь головой к трясущейся руке хозяина.

Иннокентий Петрович добрался до холодильника, опёрся на ручку, потянул на себя, почти наугад достал корм. Надорвав пакетики высыпал сразу несколько пачек. Потом наугад достал из ящика сухой корм и тут же высыпал рядом. Сил искать чашку не было.

–Разберёшься, Паша, – уверенно сказал Иннокентий Петрович, нащупал кота, чтобы провести рукой по его ухоженной, мягкой шерсти. Кот заискивающе подставил своё тело.

А потом старик почувствовал, что смертельно устал, словно отработал в цеху полную смену. Проклятая старость. Он оказался заперт в собственном дряхлеющем теле. Опустившись, Иннокентий Петрович лёг на пол, упёршись холодеющими ногами почти в дверь.

Смерть переметнулась к нему, подползла, нежно положила его голову себе на колени, баюкая Иннокентия Петровича в своих холодных объятиях. Заплутавшее сознание вновь покинуло его больной организм.

Что-то было притягательное там и одновременно тяжёлое в его чёрных словно дыра сновидениях, что три дня неустанно манили Иннокентия Петровича к себе. Хоровод забытых лиц и имён, внезапно всплывавших в памяти. Фантомы исчезнувших людей, что с годами первымиотошли в мир иной, звали его за собой. Забытые звуки, наполняющие душу Иннокентия Петровича сладостным ожиданием встречи чего-то утраченного, осязаемого, чего-то что должно случиться наяву. Туманная голова, вмещающая в себе хаотично кружащих призраков.

Он видел молодую жену с младенцем на руках, понимал, что там лежит маленький новорожденный сын. Она была красивой, счастливой, весело смеялась, открывала ему туго завёрнутые пелёнки, показывая крошечное тельце малыша. Рождение сына. Как давно это было. Потом у них почему-то никто не родился. Иннокентию Пётровичу хотелось задержаться в этом безмятежном времени прошлого. Где-то краем мысли понимал, что жена давно ушла, ушла не такой молодой.

Она всегда была хорошей хозяйкой, умела готовить не просто еду, а лакомство. Шедевры из обычной капусты и мясной кости. Так просто у нее все получалось, как жекрепко она держала в своих руках нити их семейной жизни. А потом, когда она ушла рассыпалась его, как оказалось, слаженная жизнь. Она вот умерла легко. Однажды остановилось сердце. Поздней ночью, во время спокойного сна человека, чья жизнь шла праведно, в настоящих заботах. Жена выскользнула от них с сыном, не причинив мучений долгим расставанием.

Ему хотелось выплакать горе. Извыть его на ком-то, а не получалось.

Внук родился вскоре после ухода жены. Вместо нее появилась Лариса. Вся какая-то неправильная, вседелающая по непонятному ему алгоритму. Она не справлялась с домашними делами, не умела готовить. Уродские похлёбки с пригоревшими ошмётками каши. Внук все время надрывался в зверином вое, изводящем всех вокруг. Монотонное вытье каждый день, не разбирая времени суток. Несмотря на любую погоду. Под стенания ветра и в безмятежный штиль. Рыдал всегда. Измученный этим рёвом, Иннокентий Петрович дичал день от дня. Он ни разу не взял мальчика на руки. Слишком долговязый, нескладный, худой. Иннокентий Петрович не узнал в нем свою породу. Мальчик отталкивал. Что послужило тогда предлогом? Спустя много лет он до сих пор не мог вспомнить. Будто кто-то провёл в голове стиральной резинкой. В одну кучу смешалось все. Страх, остаться в одной единственной комнате. О, как же бывает насмешлива жизнь! Он ведь все равно остался с тем, чего боялся всю ту жизнь. Тогда ему казалось, что ничего хорошегоне будет в его вдруг опустевшей жизни. Только сплошной рёв взрослеющего внука, дом, перевёрнутый вверх дном. Он ещё не знал, какой бывает никчёмной жизнь. От скамьи до скамьи ежедневно, в любую погоду. Когда к вечеру содрогнувшаяся душа разочаровано остывала, чтобы завтра вновь надеяться на встречу.

А тогда в один момент, пересилив все разом, он яростно закричал:

–Вон из моего дома!!! – Всего один резкий окрик, перечеркнувший всю их дальнейшую жизнь. Как же стыдно об этом вспоминать. Как же стыдно!

Вновь терялась связь между видениями, звучащими голосами. Прошлые картинки, всплывшие в голове исчезали, крутились в орбите бесконечных разноцветных кругов, с преобладанием красночёрных цветов. Насыщенные видения прошлого, смешанные реалии, он словно скакал между годов своей уходящей жизни, что-то смещалось до едва различимых размеров, что-то соединялось между обрывками событий. Какие же причудливые формы выписывает воспалённое сознание больного человека!

Но самым притягательным в его видениях была старая квартира.

Иннокентий Петрович заходил во двор, медленно шёл по холодным ступеням, окунаясь в прохладу кирпичного подъезда, открывал дверь блестящими ключами, звонко брякающими на брелке. Томительный провал в знакомый запах давней, давно проданной квартиры, которую он больше всего боялся потерять. А в знакомом до боли дворе цвела, благоухая раскинувшаяся белая сирень. Невероятный запах дурмана. Блики весеннего солнца рассеивались лучистым светлым полем. Как много было света, наполненного полными пленительными запахами и красками давно ушедшей жизни. Как давно это было. Иннокентий Петрович долго стоял посреди потерянной родной квартиры в своих внезапных снах, сердце заходилось от боли, что все потеряно навсегда. Что он больше никогда не вернётся в свою драгоценную гавань ушедшего счастья. Все сам разрушил. А кристально белая сирень благоухала. Он дотягивался до неё рукой. Наклонённая веточка мирно лежала в его раскрытой ладони. Маленькие бутончики цветов. Иннокентию Пётровичу хотелось остаться здесь навсегда.Больше не проснуться. Бродить в отсветах солнечных зайчиков во дворе, идти по квадратикам рыжих ковров солнца в подъезде. Доходить до деревянной двери, открывать её собственными ключами и стоять у раскрытого окна, чтобы слышать звуки полнокровного звенящего лета. Пусть вечность замрёт навсегда. Ветер будет трепать его волосы лёгким игривым ветерком. Счастье, которое он не ценил.

Кто-то резко застучал по хлипкой двери. Иннокентий Петрович выскользнул из своих пленительных видений. Дневной свет начал угасать, январский мороз стал крепче, кристальнее.

–Иннокентий Петрович, вы живы? – это сосед по квартире вернулся после нескольких дней запоя у друзей. Он часто стал пропадать, а сегодня пришёл провинившийся за не сделанный ремонт, содранные обои и не наклеенные новые, не покрашенную батарею. Хотя клялся Иннокентию Пётровичу.

Старик провёл онемевшим языком по сухому небу, выталкивая того изо рта. Но не получалось ответить, приподняться с полу.

–Я ломаю дверь, – истерично пообещали за хлипкой щепкой, именуемой дверью. Тайная радость озарила измученное лицо старика. Тело горело едким огнём беспощадной злой температуры.

Борис постоял за дверью, прислушиваясь к шороху, где неясные приглушённые звуки доносились из комната его соседа. Он бросился в свою комнату, нашёл ржавый ломик, решительно вставил между деревянным косяком и дверью с наслоённой многими годами краской. Хлипкая деревяшка поддалась, он рванул её на себя и стукнулся об затёкшие ноги Иннокентия Петровича, наступив в зловонную коричневую лужицу, растекающуюся по грязным плахам немытого пола.

–Ну ничего себе, – присвистнул Борька. -Что с вами? – он сострадальчески наклонился над скрюченным стариком.

–Умираю. В нижнем ящике комода есть деньги. Ты похорони меня, а кота пристрой в хорошие руки. Остальное возьми себе. А если не похоронишь, я не обижусь, сгнию на улице. Только кота не выбрасывай.

–У вас же кто-то есть,– Борька растеряно смотрел на крепкого еще несколько дней назад старика.

–Я им не нужен. Никто не придёт со мной проститься, Боренька. Комнату оставлю тебе.

–Я приведу их, – твердо сказал он. Борька бросился за крупными таблетками аспирина, растолок их, потом сунул Иннокентию Петровичу в рот, поднёс грязную кружку. Тот через силу сделал крохотный глоток, расплескал рвотным кашлем воду, выплёвывая на ноги Борьки мокроту, липкую слюну,остатки таблеточной крошки. Сосед подтащил Иннокентия Петровича на кровать, застеленную в светлую в игривый цветочек, оставшуюся от жены простынь. Потом взял из комода адрес внука, наклонившись к уху старика, пообещал. -Ждите, скоро вернусь.

Иннокентий Петрович горько усмехнулся, ворочаясь своим исхудавшим высоким телом, срывая простынь, обнажая матрас. Грязь от костюма въедалась в чистое постельное белье.

Его ждала страшная смерть. Он увидел ее несколько лет назад. Сейчас Иннокентий Петрович поднял лицо и встретился с ней взглядом через тонкую блестящую поверхность окна. Она смотрела на него немигающим долгим взглядом с немым вопросом в его исхудавшее после долгой болезни лицо. Это было началом его собственной страшной кончины.

Иннокентию Пётровичу было не дано понять в первые несколько лет всей трагедии. Сколько времени он прожил, охраняя своё спокойствие? Год или два? Гордый, он не придал значения, когда под мелко моросящим дождёмониспокойно расстались с сыном на полупустынной улице, заставленной мебелью по разные стороны. У каждого своя полоса знакомого до зажмуренных глаз двора, где каждая тропинка, каждая щербинка в асфальте понятна и привычна. После размена любимой десятилетиями хранимой квартиры. Они разошлись, уже тогдачуждые друг другу. Сколько раз Иннокентий Петрович потом вспоминал эту картину. Как будто сын что-то хотел сказать сквозь сжатые губы, но обидные слова застревали в сомкнутых посиневших губах единственного мальчика, ставшего отцом. Слишком мягкий, слишком нерешительный, он не бросился вслед за Ларисой, разрывался между отцом и грудным младенцем. Почему в тот роковой момент в его сыне не перевесила любовь к собственному сыну? Он до сих пор не знал. Сын маялся. А потом возненавидел отца, его Иннокентия Петровича.

–Уходишь? – спросил Иннокентий Петрович, он старался ходить прямо, выправка уверенного в себе человека. Но уже тогда плечи начали сходиться с наклоном вперед, деформируя грудную клетку, проявилась эта проклятая сутулость. Которая с годами станет все отчётливее, ещё сильнее сведёт плечи ближе друг к другу, непокорное тело старика образует покат в некогда прямой спине.

–Ухожу, – тихо сказал сын, зябко поёживаясь, нахлобучив на голову колпак от куртки, он торопливо бежал к раскрытой пасти грузовика.

Иннокентий Петрович долго смотрел ему в след. Страшное предчувствие беды сковало его, просевшая трещина в отношениях наглядно обозначилась. А настырный дождь все моросил и моросил. Не сильный, но какой-то назойливый, монотонный и ужасный в своей безостановочной безысходности.

Ему бы тогда подойти к сыну. Но что-то сдержало Иннокентия Петровича. Куда они все без него. Простят. Три поколения собственной семьи переехал, словно танком.

Он побрёл к своей машине, где пьяные грузчики наспех инеумеловтолкали его пожитки в маленький грузовичок. В один день он стал бедняком, в один день рассыпалась его многолетняя, отлаженная жизнь.

Но страх нагрянул значительно позже. Он догнал его исподтишка, сумеречный, ужасный и липкий. Страх, от которого Иннокентий Петрович сознательно бежал, прячась от него, но тот накрывал его в самые неподходящие моменты и жил в нем всегда. Страх, о котором он привык молчать, безрезультатно борясь с собой. Но этот страх жил в нем постоянно, испепеляя душу.

Тогда стало по-настоящему одиноко, страшно.

Озарение приходит слишком поздно, когда почти ничего невозможно вернуть.

Он остался один. Каждый день бредя на заветную скамью, чтобы с мученической тоской смотреть в окно напротив. Одновременно знать, что никто не выйдет сегодня. Быть может завтра что-то измениться. С каждым днём неугасаемая надежда истончалась белесой воздушной пеленой. Иннокентий Петрович мечтал, как однажды внук выйдет к нему и присядет вот на эту самую обыкновенную скамью, немного помолчит собираясь с мыслями, а потом начнёт разговор. Но никто не выходил к одинокому старику. Тот вставал под вечер, когда в заветном окне гас свет. Надеяться на что-то было бесполезно. Он ещё ждал некоторое время, чутко всматриваясь в даль, быть может внук после работы придёт к нему. Но время, завёрнутое в обойму лет, проносилось, не оборачиваясь. А потом медленно растворялось в небытие, а внук всене появлялся. Тогда сгорбленный Иннокентий Петрович шёл домой к чёрному коту, к тому, кто преданно ждал его у порога. Ласковый, благодарный за внезапное счастье. К тому, кто единственный ложился в ногах у Иннокентия Петровича и чутко стерёг надломленный покой старика. Вот и сейчас немного утоливший голод кот не мигая сидел у безвольно опавших рук больного хозяина.