Владимир Шаров: По ту сторону истории

Однажды в редакции «Знамени» я застала почти весь коллектив журнала в кабинете Сергея Чупринина – пришел Шаров смотреть верстку романа «Возвращение в Египет» (роман огромный, печатался в трех номерах журнала).

А однажды поводом для встречи послужила запись интервью на радиостанции «Мир» (мы с Владимиром Дроздом делали цикл бесед с московскими литераторами, я пригласила Владимира Шарова). После интервью мы отправились с Володей пешком и прошли чуть ли не всю Москву. Это была самая длинная наша, многочасовая встреча-прогулка-разговор. Шаров рассказывал о своей юности, об отце – писателе Александре Шарове, о друзьях отца, возвращавшихся из лагерей. О математической школе, в которой учился, о конце оттепели, на которую пришлось его детство. Об истории с бунтом в московском Плехановском институте, откуда Володю как главного заговорщика исключили, о жизни в Воронеже и о счастливой заочной учебе на истфаке тамошнего университета…

Говорили о моем детстве, о Перми, особенно Володя интересовался старинной пермской рабочей слободой – Мотовилихой. Заговорили о бунтах и революциях, о Мотовилихинском восстании 1905 года. Дядя моей мамы Митрофан Бердичевский в то время служил на пушечном заводе инженером, а мой прадед Иван Даев был табельщиком на том же заводе… Володя меня расспрашивал; я мало что помнила из рассказов родни, но зато кое-что знала «на ощупь». Например, я с детства разглядывала и трогала небольшой белый шрам на лбу любимой бабушки. Моя Агния Ивановна рассказала историю этой метины. Зимой пятого года, утром она бежала по морозцу с Весима27, где жила, на работу – в свои пятнадцать она уже начала учительствовать в церковно-приходской школе… На улицах было пусто; вдруг раздался топот, ее догнал и ни с того ни с сего хлестнул по голове нагайкой лихой казак на коне. Гикнул и ускакал… Все обошлось, девочка выжила, у нее впоследствии родилась моя мама, у мамы я, у меня дочка и внуки… Только и остался шрам на лбу у бабушки возле кромки волос. В том смысле, что я его помню. Как помню и вечное бабушкино, а потом и мое недоумение: что это вдруг происходит с мужчинами, когда в руки им попадает нагайка, или шашка, или винтовка…

В этом же прогулочном ритме в ответ на мою историю я услышала от Шарова довольно редкое имя – Гавриил. Гавриил Мясников написал когда-то книгу, которая начинается с описания того, как зловеще и мощно звучал заводской гудок в Мотовилихе во время восстания… Шаров еще добавил, что Мясникову в девятьсот пятом было шестнадцать лет, его звали Ганька, и он учился на слесаря. Я сказала, что этот Гавриил, получается, с моей бабушкой почти ровесник, они вполне могли быть знакомы, по одним улицам бегали. Шаров как-то искоса на меня глянул и сказал: «Могли. Чего не бывает?..» И добавил, что свою книгу Гавриил Мясников написал в тридцатых годах во Франции. А называлась она так: «Философия убийства, или Почему и как я убил Михаила Романова».

Это название заставило вздрогнуть. Я, конечно, слышала об убийстве. Знала, что Великого князя вместе с его секретарем похитили в ночь на 13 июня 1918 года. Их без приказа увезли на пролетке из Перми за город подвыпившие чекисты. И расстреляли… Но вот о Гаврииле Мясникове и его книге я не знала ничего. Шаров обронил также, что вообще-то смерть Михаила не была вполне доказана – позднее возникали свидетельства, что он остался жив – его якобы видели, с ним встречались…

Дальше наш разговор повернул в другие дали. Мы просто шли по заснеженной Москве, вспоминали каждый о своем и находили общее.

Вернемся к «Царству Агамемнона». Сюжет напомнил мне роман «Рукопись, найденная в Сарагосе» Яна Потоцкого. Просто потому, что действие в «Царстве Агамемнона» тоже кружит и вокруг, и внутри таинственной рукописи. Историк и филолог по имени Глеб с середины восьмидесятых по заданию одного издателя разыскивает следы книги, машинописные копии которой затерялись во многих местах: в сибирских таежных схронах, в архивах КГБ да в памяти многих ее читавших зэков… Глеб книгу ищет, но кроме свидетельства, что она была, найти ничего не может. Зато отыскивает в одной подмосковной богадельне дочь автора книги, уже старенькую, милую и даже почти в своем уме. Глеб устраивается на работу в богадельню кем-то вроде медбрата, старушка по ночам в ординаторской поит Глебушку чаем с вареньем и на все его вопросы отвечает с радостью, только требует не перебивать, в результате от вопросов отклоняется очень далеко. А Глеб все записывает.

Ее зовут Галина Николаевна Жестовская-Телегина. Но с раннего детства мать, ревнуя к ней отца, стала звать ее Электрой, и имя это приклеилось на всю жизнь. Глеб по просьбе старушки тоже начинает звать ее Электрой.

Надо сказать, что автора рукописи, Николая Жестовского, дочь и жена между собой называли Агамемноном… Почему у них так было заведено? Прочтете – узнаете подробно. Но все же кратко дам ориентир.

Семья Жестовских оказалась после революции в безумном мире, в «великой шаткости, хуже которой ничего нет» (см. эпиграф). Не то что бессмертная душа, обыкновенный вестибулярный аппарат отказывается работать, так всех мотает и бросает… А древнегреческий миф, он – навсегда, пусть даже страшен, зато никакой шаткости, все заранее и очень давно известно. Так вот, Галя Жестовская, в детстве прозванная Электрой, а потом и мать с отцом держались за свой семейный миф. Ну, как мальчик Фрикс и девочка Гелла держались за золотую шкуру барана, спасшего их от ужасной смерти в качестве жертвы богам…28

Электра вечер за вечером – как сеть плетет – рассказывает жизнь членов и друзей семьи, неотделимую от жизни России, начиная с 1905 года. Николай Жестовский был философом, монахом, странником. Случалось быть зэком, двоеженцем, стукачом и самозванцем. По шаткости времени он был большой грешник, но человек глубоко верующий, так что в грехах каялся. На том стоял и спасался… Переворот семнадцатого года был для него, как и для многих, приходом Антихриста. Многие думавшие так же решили, что сотрудничать с Антихристом нельзя ни в какой форме, большинство из них, конечно, погибло.

Жестовский же знал, что царство Антихриста раз предсказано – должно установиться, просто обязано. Но предсказано также, что оно само себя разрушит. Стало быть, принимать участие в жизни царства по его же законам – необходимо! Потому что эта самая жизнь народа по антихристовым законам приведет Антихриста к неминуемой гибели. Об этом и писал отец Электры в своей книге. То есть книга должна была стать ужасной и страшной, но и – надеждой на спасение. Стать самим Спасением.

Рукопись «Царства» была потеряна целиком, раз сожжена, дважды переиначена и переписана автором от руки с начала до конца, оба раза снова отпечатана на машинке – первый раз женой Клитемнестрой, а потом и дочерью. И в эту расползающуюся книгу, которая и называлась поначалу «Царство Агамемнона» (а как во второй раз была названа – неизвестно), заглядывали очень многие, и интересовались ею многие. И не только с целью издать – как наниматель Глеба в восьмидесятые годы.

В тридцатых и сороковых ею интересовался сам товарищ Сталин лично с товарищем Берией с целью уничтожить и книгу, и автора, и всех ее персонажей-прообразов, и всех читавших ее. В результате чего много народу погибло или сгинуло…

Да что же в ней за сюжет такой? Что в центре, на ком история держится?

Глебушка пишет со слов Электры:

…История, которая легла в основу отцовского романа, строго документальна. Это – рукопись, которая была написана во Франции в середине тридцатых годов, и ее автор весьма известный человек, бывший член ЦК РСДРП Гавриил Мясников. И то и то очень важно. Потому что автор французской рукописи и есть главный персонаж отцовского романа…

И далее:

Сам Мясников, а также его рукопись – она называлась «Философия убийства, или Почему и как я убил Михаила Романова», а также его следственное дело и стали основой первого отцовского романа…29

Вот так вдруг вернулся из давнего разговора с Володей Шаровым ровесник моей мотовилихинской бабушки ученик слесаря Ганька Мясников.

Он успел стать героем романа. Даже двух романов… Считая шаровский – даже трех! Причем – все они спрятаны друг в друге. В Перми, рассказывала моя бабушка, когда-то жило много китайцев, они торговали всякими чудесами, в том числе и загадочным образом вложенными друг в друга резными деревянными шариками… То же можно сказать о романе «Царство Агамемнона» Владимира Шарова.

Кем же в самом деле был тот мальчик, носивший имя Божьего вестника архангела Гавриила и фамилию, пахнущую кровью? И так ли уж много места занимает он в текстах Жестовского и Шарова? Сам – не так уж и много. Но последствия совершенного им убийства – это почти вся подоплека всех линий рукописей Жестовского и всех поисков Глебушки.

Цитирую уже не по роману Шарова, а из публикации историка Вадима Эрлихмана:

Так и пошло: его арестовывали, он бежал, устраивался на новом месте и поднимал местных рабочих на борьбу. В конце концов ему дали шесть лет каторги и бросили в одиночную камеру Орловской каторжной тюрьмы. Там он усердно занимался самообразованием, читая как труды Маркса, так и Библию, Толстого, Достоевского. От всего прочитанного молодой человек впал в сомнение; связав из простыни веревку, хлестал себя до крови, до незаживающих язв. Испытывал, как предки-староверы: придет ли он к Богу или к полному неверию в него…

…Помимо заботы о судьбе революции им двигало тщеславие:

«Странно все-таки: Иван Сусанин. Крестьянин. Спасает Михаила Романова, Михаила I. А я, рабочий, изгой, смерд, тоже сын крестьянина, уничтожаю Михаила II и последнего».

Образ «смерда» отсылал к любимому литературному герою – Смердякову, которого Ганька (Гавриил Мясников) считал «первым большевиком», мечтая, что художники будущего «нарисуют тип великого Смердякова», в котором он, конечно же, видел себя…30.

У Николая Жестовского были причины заинтересоваться личностью искреннего и начитанного большевика Мясникова. Этот правдолюбец как краеугольный камень лег в основание храма Антихриста. Из книги «Философия убийства» ясно: кровавое свое дело он затеял из убеждения, что оно правое и абсолютно необходимое. И его товарищи «наверху» тоже это понимали, но боялись. Гавриил взял на себя кровь младшего брата царя, Великого князя Михаила, объявленного наследником престола. И покатилось! Уже через два месяца было совершенно убийство в Екатеринбурге, в Ипатьевском доме…

Но «краеугольный камень» стал и первопричиной крушения всего храма Антихриста. Гавриил очень скоро разочаровался в тех, кто «сверху», он требовал от всех справедливости для всех, выступал против власти бюрократии, трепал нервы и Сталину, и Троцкому, был не раз арестован, всегда успешно сбегал, в конце концов приговорен к расстрелу – и на этот раз сбежал через Турцию и Персию во Францию. Где снова работал слесарем, создавал ячейки единомышленников и писал обличительные статьи в адрес политики ВКП(б). И еще: лично Сталину послал свою книгу «Философия убийства».

А что делал тем временем Жестовский? Электра рассказывает, что в жизни ее отца было время, когда, прячась от ареста как священнослужитель, он довольно долго сам вынужден был выдавать себя за чудом спасшегося Великого князя Михаила Романова… Да. Вот так. Скажете – фантастика? Конечно, вымысел, как и сам Жестовский. Но не вполне. То есть не в большей мере, чем реальный Гавриил Мясников.

Нет ничего фантастичней, чем судьба человека во времена великой шаткости. И самозванство действительно было весьма распространенным выходом для многих беглецов, скрывающихся от преследования чекистов на просторах России. До сих пор «достоверные слухи» бродят по просторам нашей бывшей великой империи – о спасении Николая II, о явлении его дочери Анастасии пред английскими родственниками, о скитаниях Великого князя Михаила…

Когда же после отсидок и ссылок у Жестовского отпала нужда скрываться от властей и он вернулся в Москву, жизнь пошатнулась совсем иначе. Дело в том, что Гавриил Мясников, как только Франция была освобождена, в 1944 году, вернулся на родину. Соскучился, что поделаешь. Его немедленно арестовали. Расстрелять-то Ганьку и без следствия могли. Но Сталин распорядился: сломать негодяя. A следствие поручили вести чекисту Телегину – мужу Электры.

И Жестовский, который сам хаживал в роли живого Великого князя Михаила, присоветовал зятю, как сломать железного революционера Мясникова… Надо просто доказать, что его великое историческое злодейство – не состоялось. Геройски уничтоженный им законный наследник престола жив!.. Зять тестя послушался, доказал – легко! И «доказательство» сработало. Гавриил поверил – и сломался. Краеугольный камень треснул. Мясников был расстрелян как один из миллионов простых смердов, выстрелом в затылок. Его вычеркнули, забыли. Но и царство Антихриста трещину дало.

По замыслу Шарова, у романа «Царство Агамемнона» не счесть авторов. Его созидают, о нем рассказывают, в нем живет и умирает множество действующих лиц истории – реальных от вымышленных отличить невозможно. По Жестовскому, Царство Агамемнона – это и есть царство победившего Антихриста. Для его дочери Электры Царство Агамемнона – это царство ее семьи: матери, отца, мужа; это ее наследство, часть пятитысячелетнего мифа, в котором она прожила жизнь. Для Гавриила Мясникова – это его личное поле смертельной героической борьбы за вечную справедливость, в котором Бога нет, да Он и не нужен, уж Ганька-то, поклонник Смердякова, знал точно.

Чекисты, стражи антихристова Царства, у Шарова часто и не злодеи: просто так им досталось по жизни бездумно идти шаг в шаг за чертом и – в преисподнюю… Они народ четкий, они служаки. Для них рукопись Жестовского – это и никакое не «царство», а крамольный документ, подлежащий аресту, как и все, кто его читал, распространял и просто в нем означен… Странный происходит сдвиг: книга то ли буковки на бумаге, то ли люди, про которых или для которых она писалась, то ли – все-таки – само царство и есть… Короче – запечатанная реальность.

Как щедро, как свободно и навсегда Владимир Шаров раздавал себя – свои знания, идеи и вымыслы – героям своих романов… Думаю, он знал и чувствовал: уходит век его отца писателя Александра Шарова, XX век уходит, а вслед – все свидетели и герои, один за другим. Время великих потрясений и великой шаткости, как всегда, становится источником пыли и мусора, анекдотов и детективов… Что же остается?

Создатель свода невероятных историософских романов, развязки которых все происходят в России ХX века, успел: взял да и написал большую, фантастическую правду. Каков век, такова и правда. Про такое говорят: не лезет ни в какие ворота. Но у Владимира Александровича Шарова в созданное им многомерное пространство-время – все поместилось.

Вот что еще я разглядела в девятом романе и хочу добавить к сказанному. Сколь ни огромен, ни сложен сюжет последнего творения Владимира Александровича, его проза не многословней жизни, она такова, что вполне вмещает Век и Царство в плотную стопку бумажных листиков числом 665. Да, у Шарова нет лишних слов, хотя поначалу кажется – их полно… Дело в русском ландшафте, он у нас (и у Шарова) по большей части такой – с бугорками и болотами, разливами рек и отсутствием проезжих дорог. Все лишнее в нем теряется.

КОММЕНТАРИЙ ИСТОРИКА К «ЦАРСТВУ АГАМЕМНОНА»

Борис Беленкин

Может быть, я остался бы всего лишь благодарным (или неблагодарным) читателем «Царства Агамемнона», если бы не одна особенность последнего шаровского романа. Писался он в читальном зале общества «Мемориал», использовал автор материалы из архива и библиотеки «Мемориала», заведующим коей я являюсь… Кроме того, в романе фигурируют сюжеты из моих публикаций и из других публикаций, мною автору рекомендованных. Но не это главное. Главное для меня то, что героем «романа в романе», то есть утраченного романа Жестовского, является «мой» персонаж – Гавриил Иванович Мясников. Мясников, о котором мной написано несколько статей; а в 1996 году в альманахе «Минувшее» вышла подготовленная мной публикация обширных фрагментов его рукописи «Философия убийства, или Почему и как я убил Михаила Романова».

Здесь важно хотя бы кратко пересказать биографию этого исторического персонажа.

Гавриил Ильич Мясников родился в 1889 году в Чистополе. В шестнадцать лет оказался в городе Мотовилиха, выросшем вокруг крупнейшего в стране металлургического завода. Не успев стать квалифицированным рабочим, Ганька (такова была его кликуха на всю жизнь) становится активным революционером: сначала коротко эсером, а затем большевиком. Участвует во всех шумных акциях, в том числе экспроприации оружия. Далее следуют многочисленные аресты и побеги. Во время одной из отсидок товарищи ошибочно обвиняют его в провокаторстве и жестоко избивают… Последний арест – в городе Баку в 1913 году, где он проживал по поддельным документам с «одной очкастой дамой», как он позже выразится в своей автобиографии. В Орловском централе Ганька провел четыре года в одиночном заключении, часть срока закованным в кандалы. В тюрьмах Ганька прочитал уйму книг, особо отметим – несколько раз перечитывает Библию, воюет с начальством и охраной, занимается самоистязанием, дабы разрешить для себя проблему существования Бога. В это же время он проникается идеей, что он, Мясников, – воплощение одного из самых положительных, с его точки зрения, персонажей мировой литературы – Смердякова… После Февральской революции Мясников освобожден; как был, в арестантской одежде, прибывает в Мотовилиху. Там митингует и ораторствует, пока не становится председателем мотовилихинского Совета рабочих и солдатских депутатов, а в январе 1918-го – членом ВЦИКа. Узнав, что в Перми находится сосланный туда Михаил Романов, он задумывает осуществить его бессудную казнь. Для чего идет работать в Пермскую ЧК. Им без труда найдены и проинструктированы исполнители, и в ночь на 13 июня 1918 года Михаила Романова и его секретаря Джонсона убивают в лесу в нескольких верстах от Мотовилихи. По официальной версии и формулировке (автор ее Мясников), Михаил Романов не убит, а бежал…

В 1920 году Ганька начинает выдвигать собственные идеи по обустройству политической жизни, выступает перед рабочими, пишет скандальные записки в ЦК и подписывает заявление в Коминтерн. В феврале 1922‐го его вызывают в ЦК, где сообщают об исключении из партии. Далее следуют аресты, тюрьма, голодовки, ссылки, высылка, возвращение, новые аресты и побеги…

Для примера маленький фрагмент его похождений. Ганьке уже под сорок. 1928 год, ссылка в Ереван. Предчувствуя арест, находясь под постоянным наблюдением, 7 ноября 1928 года он вышел на праздничную демонстрацию, смешался с толпой, затем побрился наголо, где-то переоделся в женское платье, сел на местный поезд, проезжавший вдоль границы, спрыгнул с него на ходу, переплыл ледяной Аракс и оказался в Персии. Посидев в тюрьмах Персии и Турции, получает разрешение на въезд во Францию, поселяется в Париже и живет там до конца 1944 года, работает слесарем на заводе.

В середине тридцатых годов он пишет объемный (429 страниц машинописи) трактат «Философия убийства, или Почему и как я убил Михаила Романова»… Экземпляр рукописи он отнес в советское посольство в Париже для пересылки его лично Сталину. Потом война, арест, отправка в концлагерь, побег.

В декабре 1944 года он получает приглашение от советского посольства в Париже вернуться в СССР. Сразу по возвращении Мясникова арестовывают. Далее – девятимесячное следствие на Лубянке, отказ свидетельствовать против себя и других, приговор и расстрел 16 ноября 1945 года.

Такова биография Мясникова. Но вернемся к роману Шарова.

Глеб, он же автор, от лица которого ведется повествование, узнает, что сюжет романа «Царство Агамемнона» Жестовского строится вокруг рукописи Мясникова «Философия убийства». И хотя сам роман Жестовского как бы утерян, Мясников то и дело «всплывает» – и в пересказе романа в романе, и в «рамочном» повествовании. Мне было безумно интересно узнать, что Шаров сделает с «моим» Мясниковым, как он справится с почти невыполнимой задачей вписать в ткань художественного повествования совершенно невозможного во всех отношениях и при этом реального исторического субъекта. Субъекта, самостоятельно, без помощи автора «Агамемнона» так написавшего свою биографию, что ни выдумать такое невозможно, ни прибавить, ни убавить.

Но у Шарова получилось! То, что сочинено им вокруг мясниковской рукописи и следственного дела Мясникова 1945 года, становится кульминацией если не всей книги, то как минимум романа в романе.

Когда следствие над арестованным Мясниковым заходит в тупик (в романе), Сталин вызывает Берию и приказывает сначала сломать Мясникова, а затем расстрелять. То есть несгибаемого Ганьку чекистам надо обязательно морально изничтожить… и они берутся за дело. Время поджимает, но никаких зацепок сломить Мясникова у них нет. Детьми не пошантажируешь – все трое его сыновей погибли на фронтах Великой Отечественной войны. Жена давно уже не жена. Иголки под ногти тоже не позагоняешь – здоровье Мясникова таково, что помрет от сердечного приступа несломленным. Нужна зацепка, нужно что-то такое против Мясникова использовать, чтобы его сломить. Но ничего такого чекисты найти не могут. Мясников же вовсю над следователями куражится: то пишет Молотову заявление с требованием вернуть ему денежную сумму, которую он заработал бы, находясь не на Лубянке, а в Париже на своей работе, то заявляет, что был уверен – по его возвращении в СССР ему дадут возможность создать свою партию…

Наконец чекисты зовут на помощь Жестовского. И вот многодневное, под лупу изучение мемуаров и биографии Мясникова приводит Жестовского к открытию: слабое место заключено в ключевом эпизоде «Философии убийства…». Решено Мясникова подловить на том, что является его коньком, на знании того, чем он бравирует в своей рукописи. Речь идет о Библии, точнее, о конкретном библейском сюжете.

Что же такое обнаруживает Жестовский в рукописи Мясникова? И почему это способно Мясникова сломить?

Для ответа на этот вопрос надо понять: чтó эта рукопись значила для Мясникова, с какой целью он ее писал и, наконец, зачем посылал Сталину?..

Казалось бы, жизнь Мясникова-эмигранта проиграна. Вожаком новой революции, которая должна была начаться в Мотовилихе, он не стал. Затея с созданием новой партии провалилась… Нет семьи, нет сторонников, нет перспектив в чужом, враждебном Париже… Главный пафос его философско-мемуарного текста: я, Мясников, выбил из рук контрреволюции ее знамя – «Михаила II» (и открыл путь к уничтожению других Романовых!). Чем не дал разгореться гражданской войне с большей силой, чем спас многие пролетарские жизни и чем в конечном итоге добился победы в гражданской войне… Это та гордость за свою победу, что Мясников пронес через всю жизнь и что своей рукой описал!

Текстологическое открытие, сделанное Шаровым при чтении мемуаров Мясникова, становится кульминацией романа. После прочтения романа это кажется столь очевидным, что невозможно не увидеть! И тем не менее историки не увидели в тексте Мясникова то, что разглядел Владимир Шаров глазами своего героя Жестовского. Речь идет об эпизоде возвращения убийц Михаила Романова с «дела» и их отчет перед организатором убийства Мясниковым. Процитирую фрагмент из «Философии убийства…» Мясникова. Начну не с возвращения убийц, а с их отправки «на дело»:

Гл. 60. Они меня ожидают в Мотовилихе

Подъезжаем рысью. Я соскакиваю, и мне навстречу Жужгов. Спрашиваю:

– Взяли что нужно?

– Что?

– Ну, лопаты, топор для могилы.

– Взяли.

– Управитесь одни, или мне ехать с вами?

– Если доверяешь, Ильич, то оставайся здесь и жди. Теперь ведь все просто и несложно, без тебя все сделаем.

– Ну хорошо. Только одно: все ценности, что на них есть, бросить вместе с ними в могилу. Ничего не брать. Поняли?

– Хорошо, хорошо.

– Другое. Постарайтесь пристрелить врасплох, незаметно. Меньше всяких переживаний: сзади в затылок. А не ехать ли мне?

– Ну что ты поедешь? Неужели мы этого не сделаем?

– Ну так двигайте. Я вас жду здесь, в милиции31.

…

Гл. 62. Вот и все. Приехали.

…Мы заходим в милицию, а Жужгов выходит из кладовки и внимательно осматривает руки.

– Ты что там делал, что так руки осматриваешь?

– Да вон белье и одежду с Михаила бросил.

– А зачем ее снимали?

– Да ведь как зачем, вдруг ты не поверишь.

– Ну как же можно допустить такую дичь.

– А почему ты так настойчиво допытывал, справимся ли мы одни?

– Хотел вас узнать: нужен я вам или нет. А затем и подготовить вас, чтобы не было никакой суетни и бестолковщины, вот и все.

– Ну, а мы решили, что ты немного сомневаешься в нас.

– И очень глупо решили…

– А ты на меня, Ильич, не налегай. Мы все тебя немного испугались, и все единогласно решили взять одежду.

– Ну, что сделано, то сделано. Сейчас же ее сжечь.