Полная версия
Звёздные часы
– О.… – только и могла сказать в ответ мышь, ибо бурчание в её животе досказало всё остальное.
– Вы знаете, – продолжила рыба, – если не побрезгуете, у нас тут, со вчерашнего дня лежит, ещё свежее, нам не по зубам, а вам в самый раз. Рыба метнулась к дальнему берегу пруда и скоро вернулась, толкая перед собой ещё не оплавленного слизью жука.
– Это мне?! – мышь не сразу решалась принять угощение, даже несмотря на то, что была голодна, и уточнила из вежливости ещё раз, – Это удобно? Вам же к столу… Придут гости, мало ли…
– Даже и не думайте отказываться. – Рыба была непреклонна. Я не смогу веселиться, зная, что вы тут одна, в таком бедственном положении. Кстати же, вон идёт мой будущий супруг, я вас представлю.
Красный, с искрой пиджак, сидел на новобрачном безукоризненно. Подойдя поближе и обнаружив на листе кувшинки мышь, он был не то, чтобы растерян, но смущён до крайности и даже несколько встревожен:
– Дорогая, можно тебя на минуточку, – окликнул он невесту, осклабившись в сторону мыши:
– Она ещё здесь?
– Странный вопрос… Впрочем, что ты имеешь в виду?
– Видишь ли…
Багровея в тон костюму, молодой человек поведал о том, что накануне ночью, они с мальчишками расшалились и дотянули стебель кувшинки до самого берега, а мышь переступила на него в темноте, не распознав сослепу куда идёт. Молодёжь, в восторге от затеи, вернула лист на прежнее место в центр пруда уже вместе с пассажиром, да после увлеклась тем самым жуком, которым теперь закусывала мышь.
– И ты, ты не вспомнил о ней? И спокойно спал, пока эта несчастная дрожала на сквозняке?!
Жених был более, чем сконфужен, но молчал.
– Сейчас же! Сделай то, что должен, или никакой свадьбы не будет. – сказала рыба и, подобрав хвост платья, ушла в глубину.
Надо ли говорить, что усилиями друзей и родственников жениха лист кувшинки был немедленно причален к берегу и, окружённый ими со всех сторон, не шелохнулся, покуда все четыре розовые пятки мыши коснулись суши, дабы не сделаться причиной ещё бОльших неприятностей.
…Свадьба прошла с размахом. Всё, чему было положено кипеть и пениться, пенилось и кипело, гостей собралось ровно столько, сколь и положено в таких случаях, а почётное место за столом, по правую руку жениха, занимала скромная мышь в сером бархатном платье. Выставленное на берег специально для неё кресло, для надёжности было обвязано крапивой. Хозяева обращались к ней «на вы», а среди гостей прошёл слух, не загадывая, впрочем, наперёд, что не иначе как именно ей выпадет случай стать крёстной будущих ребятишек.
Шалости… Они хороши, коли не причиняют никому вреда. Да всегда ли нам есть дело до тех, кто рядом? В паре шагов, на расстоянии взгляда или прикосновения вытянутой руки.
Нагнать пропущенную жизнь…
Игра … бестолкова… на первый взгляд, на самом же деле, развивает… пошлый, уродующий суть мироздания навык активного потребителя. Избежать навязанный алгоритм невозможно. От того становится тошно и немедленно хочется избавиться от внешнего управления активами собственного сознания.
(Из отзыва к компьютерной игре)
Грязноватый запущенный мужик с обезьянкой на собачьем поводке стоит спиной к Московскому вокзалу, нарочито тоскуя, рассматривает Невский сквозь толпу и монотонно просит:"Подайте…"
Неподалёку молодая пара, он в твидовом пальто, она – юная, нервно держится за ручку чемодана:"Помогите собрать денег на билет, обокрали".
С наступлением темноты обе группы воссоединяются и мило беседуют. У парнишки невероятно красивые воровские глаза. Девушка просто миленькая.
Очевидно близка с тем, кто просит под обезьянку. Они понимают, что живут?
Дорога… Круглые окна старинной башни в опасной близи от рельс закупорены тряпками. Те обветрились, покрылись пылью и стали похожи на барельефы. Лики львов проступают столь явно, что хочется убедиться в том, потрогать, провести пальцами по широким их носам. Но тщетно. Поезд проходит мимо мнимых львов. Ведомые притяжением далей, мы покорны ему и надеемся , что наверстаем упущенное, когда -нибудь…
Нагнать пропущенную жизнь… Разве это возможно, не бояться потерять её, и из-за этого страха, либо по недомыслию не совершить не то, что великого, но и с малым не совладать.
Время, как явление природы, к нему бы, да также бережно, как… Смешно. С чем мы нежны? В чём бы человек ни находил удовольствие и отдохновение, – в пустозвонстве суеты или зрелом созерцании, – это рекомендует его лишь отчасти.
От Триумфальной до Моховой дышится широко, просторно, подстать улице. И, после пары вдохов смущаешься не вдруг, одёргиваешь себя. Жить… в своё удовольствие? Неловко как-то, не принято.
Сторонние гости, те не обременяют себя суетой сантиментов. Фотографируются, шутейно или всерьёз, удерживая на ладони Покровский собор, чуть не лёжа на камнях Красной площади. В Эрмитаже и Третьяковке ищут портреты похожих на них вельмож и снимаются подле, как с родственниками!
Неглаженые колени туристов из Великой, по их досужему домыслу, Британии вызывают отвращение. Их желается закутать в клетчатые пледы, и, опоясав ремнями, как чемодан, выслать за городскую черту.
Встреча с колоритной парочкой у Третьяковки: он в шортах и сандалиях, она в кроссовках, почти ночной рубашке и шляпке, напомнила об опере в Кремлёвском дворце съездов, куда иностранцы приходили в шубах и джинсах, нивелируя «Пиковую даму» до «Кошек». Наши, облачённые в лучшее, стыдились глядеть, чтобы не сконфузить. А тем всё равно, – пузыри из жвачки, вертят головой по сторонам ковбои… Стыдоба.
Сонм китайцев, такое ощущение, что они повсюду. Про Китай-город врут, что он – их рук дело, у стен Эрмитажа стоят потупившись. Пионерский строй японцев, по двое бредущих за гидом, в руках у которого опознавательный кружок, цифра или флажок.
Индусы в пиджаках, которые не сходятся у круглого рубца на середине живота. Их пухлые спутницы в сари и надетых поверх свитерах ядовитых оттенков, мало смущаются своих пышных фигур и не стыдятся сниматься на карточку в интерьерах покоев русских царей.
А по Сенатской бесцельно бродит фальшивый Государь с фавориткой, на Никитской стаптывают обувь двойники Ульянова и Джугашвили…
К чему эта фальшь? Выйдя из музея, все сувенирные лавки хочется снести бульдозером.
Мир слишком велик, чтобы состязаться со всеми подряд. Станешь нагонять чужую жизнь, не успеешь взойти в последний вагон своей собственной. Нагнать пропущенную жизнь… А надо ли?..
Детский голос в толпе:
– Я с китайцами в Эрмитаж не пойду.
И женский, ему в ответ:
– Дорогу, китайцы! Расступись! Иди за мной, сынок.
Стыдное дело
Собираясь спать, я подошёл к окну, чтобы приоткрыть его. Вместо песни соловья, в комнату полился мерный ручеёк разговора со скамейки под окном. Разобрав, о чём он, я не решился уйти, а стоял и мёрз, переменяя озябшие от холодного пола ноги.
– Человек тянет одеяло природы на себя: рыбки в банках, птицы в клетках, собаки на цепи. Думает, что знает, как им лучше… Как он может об этом понимать, если не умеет устроиться, как следует, сам?! Суетится бестолку по всю свою жизнь. А зачем?
– Да, ладно тебе, что ж он, их всех дурнее? Наверное, знает зачем.
– Куда там…
– Неужто им в тепле хуже, чем, к примеру, в холодном осеннем лесу? Вода льётся за шиворот, ноги мокрые, чаю горячего хочется…
– Чудак-человек! Это тебе за шиворот, а по густому меху капли дождя скатываются, до кожи не достают. Горячего не хочется, ибо привычки к этому нет, а жирное если что покушали – так кисленьким закусят! В норе, на лёжке – тепло и сухо. Конечно, если человек не вытоптал, не выкосил, не сжёг!
– Не ихнего ума это дело…
– Ты мне не перечь! Да чьего ж тогда!!? Вот выйди во двор безо всего, к вечеру так простынешь, что в себя не придёшь.
– Ну и что? Кто к чему приспособлен. Я -то вот подумаю ещё, как мне пойти, что в какой час надеть-обуть, а зверьё твоё без рассуждения, куда ветер подует, туда и отправится.
– Ты это в самом деле? Они ж не сор, чтобы их ветром мотало туда-сюда. Вот, к примеру, моя лягушка на огороде, что промеж двух прудов. Землю под картоху перекапывал, так её с комом земли вывернул на свет Божий. В руки взял – камень камнем. Да помаленьку оттаяла, ожила, и прямо на глазах превратилась в царевну: глаз с поволокой, платье в драгоценную мелкую сеточку, дышит мелко, переливчато так, занятно. Я её в воду, в большой пруд отнёс, жалеючи, живое же! И что ты думаешь, – посидела она на бережку, обсмотрелась вокруг себя, да пошла в другой пруд, что поменьше. Сама слабая ещё, ползёт не враз, хоть и тяжело, но туда старается, куда ей самой надобно. Почему, спроси, – я ж её, вроде, на простор, чтобы, значит, дышалось легче, а она ушла в тёмный, мелкий, тихий… обитый мягким войлоком водорослей и раскисшей виноградной листвы..
– Выходит, у неё свой резон.
– Ты ж только говорил, что не её это дело, выбирать, куда идти!
– Ну, мало ли…
– Да, ладно, я не об резоне, понимаешь, а про смысл всей этой суеты.
– Так – жизнь, она такова, ведёт по умыслу, своему, а куда, зачем – кто разберёт.
– Да по правде-то, в их жизни, в звериной, смысла поболе нашего. Гляди-ка вон, птица, – веточки- травинки сплетёт, скрепит чем, обмажет, тёплого положит, нанесёт туда яичек, высидит, выкормит птенцов и – на волю. Да как запоёт! – и после ещё поёт.
– Так и что? И человек поёт.
– Ему другие поют. А он сцепит зубы, тянет лямку и слушает.
За окном замолчали. Я основательно продрог и, переждав минуту, уже хотел было уйти, но ветер донёс до меня продолжение разговора:
– Слышь, а о чём они поют?
– Люди-то?
– Да не, птицы.
– О жизни поют, о счастье, об любви.
– Ну, так и люди про то!
– Э.… нет! Птицы поют о своём, о себе.
– А люди?
– Они тоже о любви, да только о чужой, как о собственной. Бегут за ней, словно за морковкой, а сами-то и вкус её позабыли давно, вот и все дела.
– Грустно…
– Не то слово. Ведь для любви здесь люди-то находятся, для неё одной.
Голоса смолкли, уступив вдруг место птичьему, в разнобой, хору. Против обыкновения, его звуки вызвали завистливое недовольство и горечь, от которой ощутимо щемило сердце.
Я прислонился горячим лбом к стеклу. Стало видно, как ночь осторожно идёт по дороге: не пылит звёздами, луну несёт обёрнутой для сохранности тёплым платком, и потому нет никакой возможности разобрать, кто там спорит за окном. Было понятно, что, доведись этим, двум беседовать при свете дня, разговор шёл бы совсем о другом: о дровах, о покосившейся стене сарая и про дороговизну… Про что угодно, кроме любви. Стыдное это дело.
:)
Мятое мятное заспанное утро, с привкусом корицы и голубого ликёра неба. Эх… пенного бы ещё, шипучего, чистого, как слеза… моря… Деревянного стука клюва о гальку, – то чайка выуживает застрявшего во время прилива малька. А он вертится, хлещет птицу по щекам:
– Не смей! Оставь!
Да где там… Если только спугнёт кто чайку вдруг, а та взлетит тяжело, да выронит рыбёшку в воду, ухмыляясь. Была б голодна, удержала.
Двоеточие и круглая скобка, это не череда знаков препинания, а привычный уже ритуал перерождения эмоций, вырождения их. После пары лёгких касаний, из-за бамбуковой завесы единиц и нулей, выглядывает насмехающееся дебелое желтушное лицо колобка. Не утруждая мускул лица видимым выражением душевных мук, не нагружая сердца излишним биением, капнув птичьим помётом точки, лететь дальше, угнездившись между мягкими подушками дивана, на насесте стула… как угодно, но, не останавливаясь, мимо..! Бочком, не умея втянуть живот, не задерживаясь подле чужих жизней, сторонясь их невыдуманных бед, не привыкая к вымышленным богатым именам и пышным заимствованным биографиям. Так – проще, минуя обязательства принять на себя вину за что-либо, на всякий случай.
Сова летит, ровняясь на крахмальный ажур свежей яркой скатерти леса. Приятно переложить часть усилий на ветер, не трудится над ритмом взмаха крыл… От того ли так часто её товарки8, позабыв, как это, летать самим, сбрасывают ком
перьев наземь, исчезают, воспарив насовсем?..
Двоеточие и круглая скобка :) , пуговица на чересчур короткой ножке ниток, что позволяют лишь выглянуть из-за угла прорези ткани, а дальше – ни-ни.
Тулипан
Небо сердилось, угрожало неприятностями, а лепестки яблонь под руку со снежинками безмятежно вальсировали, добиваясь благосклонности вальяжно раскинувшейся травы, снисходительно наблюдавшей за нелепым танцем.
Май плакал, не переставая. Филин, сколь мог, сердито выговаривал ему, но дорожка непросохших с вечера слёз вела уж в лес, а там…
Мороз совсем некстати настиг земляного червя9. Лишённый сил прямо посреди тропинки, он неспособен был сойти, лежал безвольно студнем. Листья одуванчика желтели в такт рыжим головкам, а грибы до того продрогли, что рассыпАлись под одним лишь взглядом в их сторону.
Маленькие зелёные вишенки, как старички, трясли одутловатыми щёчками под кудрявой плешью венка из цветов, водружённого на них, сонных, ради смеха, некстати расшалившейся подружкой. (Вот уж, девчонка…) Она-то и поведала о том, что…
… Неподалёку, прямо из горсти сора у дороги выросли два тюльпана. Один, что повыше, явно парень, и невысокая ладная девчушка. Она стоит, спрятавшись за крепкую ровную спину друга, сияя обилием, красотой и невозможностью скрыть свои прелести вполне. По всему видно, парень немного старше и, чтобы уберечь сестрёнку, ему приходится терпеть немало неприятностей. Раскинув лепестки рук, он укрывает её от скучающих взглядов прохожих, способных сорвать цветок и тут же бросить себе под ноги, от камней, которыми швыряет со скуки дорога и от пыли, коей часто чихает та на все четыре стороны.
Много повидавшая на своём веку, обыкновенно она куда-либо спешит, – переделки старого не стоят её внимания, но, проходя мимо этой парочки, она каждый раз задерживается. Из любопытства познать причину, что заставила лилейных обосноваться тут, вдали от клумбы, цветника или хотя бы палисадника под окном. Не решаясь на расспросы, но лишь присматриваясь к житью-бытью этих двух тюльпанов, дорога смогла нащупать путь к своему, похожему на явь, мнению.
Нарочно или случайно, ещё детьми, цветы были выброшены вместе с прочим мусором, как это часто бывает, на дорогу. Прямо так, в летних пелёнках персикового цвета. Сперва они чуть не попали под колёса, затем едва не оказались расплющены сапогом редкого сорок седьмого размера… Очень скоро стало почти невозможно угадать в них прежних, нежных и доверчивых малышей. Именно такими, – едва живыми, напуганными, в синяках и ссадинах, их и нашла полёвка. Покуда она перетаскивала луковички по одной, поближе к норе да обеду, ворон, приметив суету, спугнул мышь. И тут пропасть бы двум ребятишкам без проку, без времени, но случилось идти мимо дождю, который, вскипев от возмущения, принялся стучать мелким острым кулачком по столу земли, добиваясь правды, да так звонко, что проделал не дыру, но небольшую ямку, которой хватило, чтобы укрыться им двоим от дурного глаза непогоды. Так и живут теперь два тулипана10 подле мешка с мусором, из которого выпали, да у дороги, что их приютила. Красят место, а не наоборот…
…Едва досказав, девчушка с железным характером и окалиной вишнёвой косточки внутри, принялась за шалости вновь… Было нечто в этой истории, что близко касалось её, но спросить – так это или нет, не решался никто.
Экзерсис
11
Чёсаный чуб дикого ячменя воистину дик и необуздан, глядит повесой исподлобья. За мутным ламповым стеклом одуванчика горелый потухший фитиль стебля.
Пологий пригорок, поросший мускари12, словно заставленный голубыми свечами стол.
Ландыши под липой весь день, с самого рассвета, носят драгоценные ожерелья крупного жемчуга, а к вечеру переменяют их на самодельные бусы, унизанные изнанкой кукурузных зёрен. И вот уже комары тонко отточенным жалом карандаша обводят облака по контуру, через кальку луж…13
Туча, задрав лапы, катается по небу пушистым щенком, а чёрная гадюка с белой душой, ощутив биение шагов ли, сердца, отползает с тропинки в сторонку… медленно, стараясь не напугать.
За прядью леса не рассмотреть друзей, не распознать врагов. Тот, кто ищет тебя, выйдет навстречу, а как отыскать того, в ком нуждаешься сам?
Циля и Тата
«С глубокой печалью в Российской академии художеств узнали о кончине заслуженного деятеля искусств РСФСР, почётного академика Российской академии художеств Татьяны Ильиничны Сельвинской, известного московского деятеля культуры и искусства»
Сообщение пресс-службы РАХ
В августе 2006 года не стало удивительной женщины, знакомством с которой очень дорожила, Цецилии Воскресенской – падчерицы поэта Ильи Сельвинского, он называл её «дочерью номер один». А нынче, холодным майским днём настал черёд родной дочери Сельвинского, Татьяны.
Циля и Тата. Буду помнить… восхитительную волшебную атмосферу квартиры Сельвинских в Доме писателей по Лаврушинскому переулку. Это как сургуч на сером плотном конверте заказного письма. Гладкие лакированные края печати превращаются в пыль, но остаётся сросшийся с распаренными порами бумаги след. То – распахнутая некогда душа, к которой прикипела навечно изысканная утончённость преисполненного любви взгляда на мир и пристального – к себе.
Москва – она такая… солёная. Не от той соли, из-за которой снег превращается в кисель. Но от того, что составляет её особое значение, теряющееся в пропасти вечности смысла.
Кивнув степенно в сторону Перепёлкина переулка14, не отворится больше тяжёлая дверь в просторный подъезд. Скрадывая эхо шагов, не скрипнет ажур векового лифта.
Сотворённое иными – всё оно будет не так, не таким.
Элегантные речи и плотное кружево скатерти, замысловатые коридоры покоев и взгляд, не обращённый на тебя, но одному лишь тебе доступный, как раз и навсегда сложившиеся звёзды над головой, с передоверенным смыслом тайны, и улыбкой на прощание… Тем, штучным товаром, которого не купить ни за какие деньги, нигде.
Прогуливаясь вдоль железнодорожного полотна, прислушиваюсь к тому, как галька хрустит под ногами. Представляется, что где-то там, впереди, сонно потягивается прозрачная волна в прилично задравшейся белой юбке…
Серая ворона запыхалась в поисках гибких прутьев для гнезда. А они всё ломаются и ломаются, как жизни. Одна за другой…
Что тогда?
Снисходительность к сторонним обычаям, но неприятие их,– единственно возможный вариант отношения к чуждой культуре.
Иной подход гарантирует разрушение общества.
В.И.Ленин, владеющий несколькими иностранными языками, был противником уничтожения
самобытности, путём использования иноязычных терминов и обрядов.15
Быть русским – значит пестовать традиции!
(Из научной работы по терминологии)
I
– Не говори мне этого!
– А что такого?
– Сколько раз мне повторять, чтобы ты разговаривал по-русски, без этих, иностранных словечек.
– Подумаешь…
– Вплетая последовательность звуков чужих слов в ткань родной речи, прививаются понятия, которые, с течением времени, приводят к порокам национальных устоев и разрушению ткани духовной жизни народа.
– Ну, а я тут причём?
– Ты и есть народ…
Чем лучше я понимаю смысл иноземной речи, тем бережнее отношусь к родной. Избегая заниматься главным, человечество придумывает себе занятия и слова, которые сопровождают их на этом пути. Новое дело, впечатления, опыт позволяют ненадолго ощутить полноту бытия. Начинает угадываться цель жизни… Однако всё познанное неизменно лишь до той поры, пока не оспорено размышлениями более высокого порядка.
Конец ознакомительного фрагмента.
Текст предоставлен ООО «ЛитРес».
Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на ЛитРес.
Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.
Примечания
1
ослинник, онагра, примула вечерняя и ночная свеча
2
подсвечник
3
Посторонний, пришедший со стороны.
4
кому не следует
5
раздел механики сплошных сред, аэродинамика
6
мышь
7
аэренхима
8
товарищ (жен.)
9
дождевой червь
10
Тюльпан, тулипан, луковичное, степное растенье Tulipa
11
Система упражнений для совершенствования техники
12
Гадю́чий лук, или Мыши́ный гиаци́нт, или Муска́ри (лат. Muscári) – род луковичных растений семейства Спаржевые (Asparagaceae)
13
комары вылетают, как только зацветают ландыши
14
Ордынский тупик, Якиманка, палаты XVII—XVIII веков постройки
15
(В.И. Ленин «Об очистке русского языка»,3 декабря 1924 года)
