Дневник чудотворцев

Когда же стал вопрос о проведении скорой экспедиции, желающих набралось немереное количество. Каждому хотелось стать личным сопровождающим Бориса Борисовича в труднейшем переходе из сибирской тайги на алтайский Камень. Каждый грезил и сочинял целые истории, что вместе с профессором будут преодолены самые непроходимые горные перевалы и труднодоступные склоны, что любая бурная и ледяная речка не станет действенным препятствием на пути замечательных путешественников. Вся эта неразбериха могла наделать столько шума, что к экспедиции могли подключиться даже московские академики, если бы не твёрдый характер Сапожковского. Борис Борисович организовал самый настоящий отбор участников, среди которых он был готов избрать себе помощников. Не подходили ни завсегдатаи старших курсов, ни зелёные юнцы младших, отсекались любые гуляки и балагуры, самые ораторствующих и голосистые тоже с лёгкостью не принимались. Среди особенно усидчивых и довольно трудолюбивых Сапожковский разглядел нескольких претендентов, но сократил их количество только до троих, среди которых был и сам Пётр Алексеевич Самарин. Что говорить, а Борис Борисович был стоек и непреклонен. Двоих студентов он тут же сопроводил, узнав, что те на днях должны будут жениться. В пути обременённые семьёй помощники наведут только тоску и будут проситься домой, таково было твёрдое мнение заядлого путешественника, и он не мог подвергать собственную экспедицию подобной опасности и внезапному срыву. Так Самарин попал в замечательную компанию строгого профессора, естественно утаив свою недавнюю тайную помолвку с дочерью одного родовитого вятчанина. Мера категорическая, но Пётр с возлюбленной обо всём договорился, и клятвы их верности они закрепляли поцелуями.

Ему нужна была эта экспедиция. Пойти на такую аферу вряд ли бы кому-нибудь удалось из всех студентов училища. Пётр своим преспокойным характером зацепил за душу Сапожковского, и возможно, не будь у тех двоих женитьб, то наверняка бы нашлась некая заковыристая причина, по которой Борис Борисович обязательно бы отказался от их услуг в пользу Самарина. Был ли он его любимым учеником? Навряд ли, но вот его некоторые качества, его терпеливость и его непревзойдённый живописный почерк очень заинтересовали профессорскую голову.

Все дневники и все журналы путешествия естественно взвалились на Петра. Он должен был вести каждодневные экспедиционные записи, чтобы, в конце концов, подготовить итоговый отчёт о проделанном путешествии. Личные записи и наблюдения Сапожковского не входили в круг обязанностей юного помощника, поэтому записные книжки носились всегда при нём, а пометки по возможности оставлялись ежечасно. Благо бумажных кип хватало. Пётр, в самом деле, был влюблён в чистописание. Свой особенный почерк он формировал долгими зимними вечерами, когда затягивалась продолжительная леденящая стужа в светлом и тёплом родительском доме. Стоит отметить и заслугу его отца, некогда ссыльного, но оставшегося на долгое житейство в Вятке видного канцелярского деятеля. Ведь не будь он рядом, то юный студент наверняка нашёл бы для себя занятия поприятнее, чем бесконечные высиживания за старым столом у тлеющей лампы с мерцающим огоньком. Конечно, не будь и у него действительной заинтересованности к делу, то вряд ли бы вышло что-то дельное и красивое, что в итоге и получилось. Видимо эта любовь к чернилам и жёстким пожелтевшим листам передаётся по наследству, откуда-то из самых древних летописных глубин веков, когда словом на бумаге могли поделиться только монахи и церковники, если таковые бывали в его роду.

Так или иначе, но за кропотливое и трудное обучение в детстве судьба вознаградила Петра Самарина знаменательной встречей с профессором Сапожковским. Этим гением воплоти, который брался за дело, заведомо уже зная о будущем результате, не оглашая о том другим. Каких только не ходит о нём легенд в училище, все не перескажешь, а главное, что фантазия учащихся порой и не знает границ, одаряя Бориса Борисовича порой самыми чудеснейшими способностями какими мог бы обладать современный человек. Никто бы вовсе и не удивился, когда бы узнал, что Сапожковский сам царь-батюшка, прикидывающийся учёным стариком. А ведь некоторые даже об этом поговаривают, считая, что профессор некогда действительно имел отношение к царственной династии, да только отрёкся вовсе от престола в пользу наук. Можно было с лёгкостью даже поверить в таковой факт, ведь Борис Борисович обладал действительным необычайно притягательным обаянием и харизматической наружностью. Его белые седины, которые можно было приравнять по цвету с самым чистым горным ледниковым снежком, складно покрывали его лысеющую макушку, плавно переходя в дивную пушистую бородку, каких нельзя было встретить среди крестьянских душонок, а усы его укладывались очень ловким движением пальцев старого профессора, пронизывая воздушное пространство божественной грацией. Борис Борисович был худощав, оттого казался весьма вытянутым человеком, при своём не достаточно высоком росте, а борода несколько удлиняла его подбородок, создавая некоторые резкие черты его и без того угловатого лица. Глаза всегда горели каким-то холодным огоньком его металлического взгляда, хотя он не отталкивал, а скорее заставлял чувствовать себя песчинкой рядом с ним. Он предпочитал носить бежевые брюки и бежевый жилет с многочисленными карманами, на всякий случай жизни, поверх белёсой рубахи, бурые кожаные сапоги и кожаные перчатки. На голове носил пробковый бежевый шлем, который некогда получил в дар от одного английского натуралиста, с каким имел давнюю дружбу. Рядом всегда держал свою фризовую шинель, которую надевал только в холодную погоду.

Что касалось Петра, то юноша он был не столь завидной внешности, хотя и пользовался некоторой популярностью среди женского пола. Светлые волосы на голове вились кудряшками, а бороды с усами носить ему не приходилось, потому как те довольно плохо росли, что ему приходилось их подстригать совершенно гладко. Нос его был маленьким, как и сам он был небольшого роста. Что касалось его одеяний, то он вовсе не претендовал на почтённую академическую элиту с её официальностью и шармом. Бурые сапоги были уже потёрты, хотя и старательно ухожены, серые штаны изрядно потрёпаны, а бежевая рубаха застирана и практически потерявшая свой прежний цвет, превратившись в тусклый отдающий желтизной оттенок. Петра особо никогда не волновал его внешний вид. Самым большим опасением для Петра были дрожащие руки, которые могут испортить его искусный почерк, а второе, чего бы он не хотел, так это сказать что-то незаурядное и даже лишнее, что может обидеть другого человека.

Сейчас погода держалась по-летнему замечательная. Солнышко совершенно не напекало, жара ещё не брала верх над ветряной прохладой. Облака медленно проплывали над океаном зелёной растительности, окружающей практически весь продолжительный путь почтовых сообщений Вятской губернии. Добротные сосны, раскидистые ели, устанавливающие мир теней над таёжными землями, где-то встречаются целые осиновые массивы, безмолвно прорастающие, словно каменные колонны, а где-то поднимаются чёрно-белые берёзовые рощи с кудрявыми ветвями, радуя глаз путника своей зелёной теплотой.

Петру и здесь было всё знакомо. Домом его был не только Вяткинский городок, но и все эти заливные луга, цветущие поля и чудная лесная тайга, раскидывающая своё великолепие на тысячи вёрст вокруг. А не так давно он захаживал по этим живописным метам, изучая метр за метром, скорее больше из любопытства, чем из-за научного интереса, а может быть, причина прогулок была и вовсе совершенно в другом, ведь именно здесь порой они устраивали встречи вместе со своей возлюбленной невестой, прячась вдали от постороннего глаза под покрывалами гостеприимного леса. И глухое повторяющееся раз за разом «ку-ку» серенькой невзрачной кукушки казалось совершенно гармонирующим и таким прелестным звучанием, что кру́гом была голова, и земля уползала куда-то из под ног, отчего спиной начинаешь ощущать мягкую перину травяного ковра и в ноздри ударяет аромат неведомых цветов и спелых ягод. А рядом она. Светлая, улыбчивая, словно весна. Её необычайный образ сокрыт так глубоко в сердце, что никто никогда его там не разыщет, и даже сам профессор Сапожковский. На что, конечно же, и надеялся юный Петр.

Дилижанс тем временем совершенно не медлил, и уверенно преодолевал версту за верстой, унося путешественников вглубь сибирского континента. Путь предстоял долгий и совершенно не лёгкий. Пункт назначения на первом этапе – укрепление Бухтарминское, откуда путешественники начнут отчёт для экспедиционной кампании, где и находится тот самый таинственный Камень. Но чтобы добраться до назначенного места предстояло преодолеть около двух тысяч с половиной вёрст, сквозь леса, болота и горную местность, и всё время в одной и той же бричке. Сапожковский рассчитал на путь до Бухтармы с запасом в целый месяц, естественно с учётом необходимых остановок и пополнения запасов. Пётр прекрасно знал маршрут: через Пермь на юг к Троицку, а далее вдоль Казачьей Линии до Омска, от Омска до Семипалатинска и так до Бухтарминска. Путь не малый, но он должен стать для Петра чем-то совершенным.

Кучер, он же почтальон, был мужиком на вид самым простым. Бритое лицо, глубоко посаженные маленькие глазёнки. Был он из вотяков, справно служивших на государственной почте. Его, также как и Петра, мало забавляли излишние разговоры, и больше всего он интересовался лошадями, постоянно находящиеся у него перед носом, а также качество дороги, по которой предстояло держать курс. Вдобавок ко всему, его просто наняли на временную службу, и заводить какое-то близкое общение с людьми высокочинными было бы несколько неправильным.

Дорога вела ровно, лишь изредка попадались весомые булыжники, которые с ловкостью кучер-почтальон объезжал, направляя тройку в нужном направлении, отчего естественно путников недурно сотрясало, хотя, казалось, даже это не могло сбить со своих мыслей Сапожковского. Он продолжал что-то упорно зачитывать в своей увесистой записной книжке, иногда чиркая карандашом какие-то необходимые и известные только ему одному заметки. На что Пётр совершенно не обращал ни малейшего внимания. Тишина его манила больше, чем пресловутая болтовня. Тем более что с таким человеком как Борис Борисович не может произойти никакая светская задушевная беседа, так, по крайней мере, думалось самому Самарину.

Распластавшись на сиденье, кое-как занимая удобную позу, среди наваленного склада вещей и почтовых коробов с корреспонденцией, Пётр продолжал рассматривать яркие краски природных красот. Мысли о родном доме не переставали его покидать буквально с первых же минут езды, а уже теперь, когда перед глазами стали мелькать видимо одному ему неизвестные деревеньки с перекосившимися крышами и с зарастающими мхом отсыревшими оградками, наводили какую-то чрезвычайную тоску, но такую не противную, а скорее больше окрылённую. Юный путешественник получил величайшую возможность и честь, и теперь оставалось наслаждаться.

Вот уже добрались до Слободского, а кругом совершенно ничего не менялось и оставалось всё тем же близким. Пыль прибивалась от тяжести колёс, поднимаемая бешеной прытью лошадок. Несколько часов пути позади и первая остановка была очень кстати. Путники наконец-то смогли размять затёкшие конечности, особенно Пётр, которому такие дальние поездки были в диковину. Но показывать свою утомлённость профессору он не посмел, поэтому ловко принялся помогать разгружать почтальону посылки. Сапожковский же уверенными шажками направился к станционному смотрителю, словно в гости к давнему знакомому. Двери распахивал сам, и скомандовал сейчас же принимать почтовый груз и запрягать новую тройку. Видно было, что Бориса Борисовича знавали и в этих местах, где задерживаться он не очень то и хотел. Хотя скорее это связано больше с его запланированными сроками путешествия. Ни одна минута не должна была быть потеряна. Всё приказанное профессором утвердительно было исполнено, и, заполучив дополнительной порции посылок, экипаж тронулся по прежнему курсу.

Снова пересекли плодотворную реку Вятку, скрипя ободками по ветхому мостику, кое-как перекинутому через тихие воды грациозной матери этого края. Нельзя было не проводить её взглядом. Свежий ветерок проносил сквозь кузов экипажа запахи сухостоя, сырости и свежей рыбы, переполняя окружение сладкой палитрой ароматов богатства этой земли. Будто на прощание покачнулся дилижанс, завершив переезд через мост, очутившись на другой стороне, где снова под колёсами оказался всё тот же притоптанный нескончаемыми переездами грунт.

Собственно, что касается самого дилижанса, то он принадлежал как раз самому Сапожковскому. Его же он для путешествия предоставлял на пользование почтовых служб. Личная карета авторской работы, видимо была одним из очередных подарков его приятелей из научных кругов. Изящные контуры и витиеватые изгибы, напоминающие фольклорную роспись узорами, на деревянных элементах, преображали её в чудо человеческого искусства, а металлические детали, начищенные до блеска, из дали можно было перепутать со сказочной колесницей. Такой транспорт вмещал в себя куда большее количество самой разнообразной поклажи, за имением дополнительного грузового вместилища позади кузова, называемого горбок, где по особым случаям на запятках размещаются гайдуки. Багаж размещался и на крыше кузова, аккуратно перетянутый старым брезентом и пенькой. При этом карета давала возможности экономии казённых денег, выделенных Академией на организацию экспедиции.

Дело подошло к обедне, и на очередной остановке путники заскочили в один из придорожных трактиров маленького поселения, видимо выстроенного именно здесь по специальному маршруту профессора не совсем зря. И после нескольких часов молчания Борис Борисович, наконец, развязал свой учёный язык.

– Сегодня пройдём ещё семьдесят вёрст и заночуем в посёлке Осокино. Там проживает мой хороший знакомый, он готов выделить нам две комнатушки на ночлег, а наутро снова направимся в сторону Перми.

Сказав это, профессор как всегда уверенными шагами вошёл в двери трактира, а Пётр ничего не найдя для ответа, просто молча продолжил своё движение вслед за наставником. Скромный трактир, без каких-либо лубочных прикрас, типичных для большинства местных избушек снаружи, оказался весьма уютным и добротным внутри, а также достаточно многолюдным в обеденное время. Толпы народа выстраивались в довольно длинные очереди для получения своей порции. Так же поступили и путники. Кучер при этом был отпущен до почтового отделения, чтобы снова сменить лошадей.

Место для остановки называлось посёлком Белохолуницким, где подавляющее большинство жителей работали на железоделательном заводе. Приближаясь к посёлку можно было уже лицезреть небольшие одноэтажные домишки с покатыми крышами и высоченными трубами вздымающиеся из них, которые безостановочно курили коптильный дым, покрывающий лёгкой серой пеленой окружные территории, с первыми дуновениями ветра тут же развеивающейся, словно после пробуждения, смывая муть из воздуха. Хотя крепостное право, как считается, уже отменили, сюда видимо эта новость доберётся ещё не так скоро, да и сами люди, давно привыкшие к тягостному труду и муштре, никак не переставали бросать своё непосильное бремя, продолжая выполнять титанические заботы во благо потребительской необходимости.

Здесь у трактирщика работяги получали свою порцию отдушины в виде куска хлеба и кружки чего-нибудь пенного, чтобы после снова коллективно приступить к обслуживанию доменных печей, вагранок, кричных горнов, слесарных, мельниц, кузниц и лесопилок. Посёлок жил благодаря заводу и каждый искренне любил своё дело, приступая к нему неустанно.

Гвалт стоял оглушительный. Чумазые мужики с потрёпанными бородами вели галдёжные речи между собой простецки толкаясь и бранясь понятными только им шутками. Их угрюмый вид с нахмуренными бровями легко перекликался с простецкими повадками, словно за личиной страшного бирюка скрывается на самом деле мало дитя. Но все они были люди взращённые в суровых условиях на чёрствой земле, где только через тягость физического труда, можно добиться чего-нибудь для себя ценного, оттого возможно все эти токари вовсе потеряли самих себя. При виде гостей толпа постепенно потеснилась, растерянно тупив взор куда-то на сапоги вошедших путешественников, услужливо уступая свою очередь. На что единовременно получили отказ от Сапожковского, который примкнул к всеобщей группе ожидающих свою порцию. Пётр поступил аналогично, несколько неуверенно повторяя движения профессора, будто это было весьма обязательным. Этот жест со стороны профессора был принят одобрительно, потому ещё большая суровость на лицах рабочих быстро преобразилась точно в детскую дружелюбность, которой обладает абсолютно всякий ребёнок.

Приближаясь к стойке, за которой укрывался маленький трактирщик, ловко выдававший со своим более крупным помощником одинаковые заказы, усиливался аппетит от всевозрастающего кухонного духа. Пареные овощи и жареная рыба заполнили собственным чадом всё компактное помещение трактира до потолка, делая похожим его на парилку.

– Чего изволите? – несколько любезно вопросил трактирщик, как только профессор сравнялся с его приземлённой фигурой. Годы видно были суровы с этим малым, грубое морщинистое лицо наполовину поражено параличом, всклокоченные усы и борода возмещали недостаток волос на его блестящей лысине, а нос тяжёлым набалдашником выпячивался вперёд, загибаясь очень хватким крючком. Тем не менее, грозный вид свой трактирщик весьма облагораживал добродушным голосом и приветливой улыбкой, какую он едва мог изобразить от неподвижности правой стороны огрубевшей щеки, а глаза его выражали некоторую глубину пожилого опыта с блеском голубого оттенка.

– Нам, пожалуй, всё, как и всем, – лаконично отвечал профессор, едва видимо подмигнув старику, что естественно смог подметить Пётр, немного вопросительно посмотрев на Сапожковского. Борис Борисович в свою очередь с лёгкой подачи вынул из одного своего жилетного кармана металлическую монету, расплачиваясь за выдаваемые розовощёким помощником тарелочки с наваристой ухой и краюхи ржаного хлеба, а также выкатывались две кружки хвойной настойки, которые мигом разбавили душистым дурманом свежих иголок местные кухонные изыски.

– Желаете оставаться на ночлег? – непринуждённо продолжал вопрошать трактирщик, облокотившись на буфетную стойку и снова перекосившись в свойственной ему улыбке.

– Вынуждены отказать, – отвечал Сапожковский, потирая руки платком – Но мы надеемся, что хозяин разделит с нами трапезу.

Петр поймал себя на мысли, что профессор и трактирщик, видимо, давние знакомые. Их переглядывания напоминали общение старых приятелей, которые после долгой разлуки затевают игру в незнакомцев. Хозяин заведения в свою очередь весьма ловко соскочил со скамьи, которая позволяла ему быть чуточку выше, и вышел из-за стойки в общую залу. Теперь он стал на голову меньше и, поравнявшись с путешественниками, поднимался максимум до груди Петра, который ростом был едва более семи вершков от двух аршин. Слегка прихрамывая, скорее даже ковыляя ногами, Петр заметил, что его увечья не врождённые, и видимо были получены очень давно после какого-то несчастного случая, о котором он вряд ли бы мог спрашивать незнакомого человека. Сняв запачканный белый фартук, трактирщик бросил его на ближайшую скамью и кивком головы указал гостям следовать за ним и прокричал при этом видимо кому-то из своей прислуги или может быть жене:

– Хавроша, смени на раздаче!

Хаврошу увидеть не успели, потому что хозяин постоялого двора пригласил профессора и его помощника в соседнее помещение. Оставляя свой обед на полового слугу, который тот начал водружать на поднос, все трое покинули общий зал, скрываясь за дубовой дверцей, где оказался достаточно узкий, но очень высокий коридор с лестницей на второй этаж, которая поднималась к аналогичной двери с противоположной стороны на втором этаже. Ступеньки оказались посильны для трактирщика, и он, опираясь на перила с обеих сторон своими могучими руками, очень скоро взобрался наверх, ожидая путешественников уже там. Очутившись в другой комнате похожей на чердак, Пётр почувствовал совершенно иные ароматы, нежели на первом этаже корчмы. Запахи старых отсыревших тряпок, обветшалой древесины и древних стопок бумаги, которые, видимо, уже рассыпались в труху, и скорее напоминали о погребе, чем о чердаке, но здесь, в тоже время, было слишком светло без зажжённых ламп благодаря довольно широким окнам прямо под покатым потолком, в отличие от тёплого, но тусклого искусственного освещения снизу. Солнечные лучи ударили так резко, что глаза, только привыкшие к тени, ощутили лёгкое покалывание, к счастью быстро прошедшее.

Трактирщик указал на стоявший в середине аккуратный стол, такой чистый и ухоженный, что он создавал очень заметный контраст со всеми его окружающим историческим мусором. Сапожковский и Самарин уселись на столь же начищенные стулья с витиеватыми спинками. Половой тут же подскочил откуда-то сзади, манерно накрывая на стол заказанные гостями блюда, напомнив о кухонном аромате, который, кстати, очень въелся в белые одежды мальчика-слуги. Напротив за стульчик повыше уселся и сам трактирщик, также не обделённый тарелкой кислых щей, совсем ещё горячих, что парили они буквально как самовар.

Пока половой мальчишка раздавал съестное, Пётр продолжал осматривать затхлую комнатушку, в которой вдобавок оказалось ещё и очень душно от постоянно обогрева солнечного света из стеклянных окон в крыше. Куча хлама, разложенного в беспорядочные рядки и по деревянным ящикам и корзинам, напоминали о старом добром прошлом их владельца, но скорее служили больше службу самого обыкновенного пылесборника – к ним явно не прикасались уже минимум как год, а того и больше. Что за загадка с этими никому уже не нужными мундирами, знамёнами, лентами и медалями, цветными векселями и благодарственными письмами. Инструменты – молот, кирка, клещи и головка топора без топорища – выставленные в углу, давно почернели и покрылись бугристым слоем ржавчины, а гвозди вываленные в деревянные короба слиплись в единый рыжий комок. Здесь можно было найти и расписной сундук, запертый тяжеленым подвесным замком, и явно, что ранее его заменял более миниатюрный и аккуратный замочек, придающий лёгкость и невесомость, вопреки нынешней громоздкой образине.

– Так вы по какому-то срочному делу? – поинтересовался трактирщик, не спешивший приступать к собственной тарелке щей и, как прежде за буфетом, облокотившись на столешницу.

Разговор мог бы начаться прямо тут, но Сапожковский не спешил переходить к беседе, сославшись на мучивший его голод, тем самым больше внимания уделяя тарелке супа, чем занимался и Пётр, которому действительно уже не мешало бы и подкрепиться. После опустошения тарелок и кружек, профессор поинтересовался прежде ещё и о делах трактира, на что трактирщик сухо отвечал, что всё идёт, как идёт и богатства здесь ждать неоткуда. Лишь только тогда Сапожковский ответил и на вопрос собеседника:

– Мы направляемся на юг с очень важной миссией, – профессор очень любил несколько выдерживать многозначные паузы. Его уверенная интонация и ровный голос могли бы загипнотизировать абсолютно любого. Каждый раз, когда он говорил, его хотелось слушать снова и снова, но происходить это могло на самом деле не часто. Сапожковский всегда знал, в какой момент и что должно сойти с его уст, потому слова попадали только в цель – И очень нуждаемся в вашей помощи, – добавил он затем, смотря прямо в голубизну глаз трактирщика, в которых читалась непомерная тоска, сменяющаяся задушевной радостью, точно как бывает у людей старых и ворчливых, но искренне добрых.

– Что ж, – рассмеялся трактирщик – Боюсь весьма огорчить, но возможно ли такое, чтобы вы нуждались в услугах калеки? Моя гостиница в вашем распоряжении, но что же могу я ещё? Право, хотелось бы послушать.

Сапожковский, прежде чем продолжил, одобрительно кивнул головой в знак какого-то почтения или понимания. Можно было даже увидеть некую таинственную улыбку, пробежавшую мельком по его прежде не столь эмоциональным губам.

– Не стоит себя ограничивать в ваших непомерных возможностях, – проговорил в ответ профессор – Знаю, что многие люди приходят к вам за помощью или советом, чем вы очень легко делитесь. Потому хочется спросить, известно ли вам что-то о месте, именуемом как Камень? – вопрос профессора весьма удивил трактирщика, что тот немного замешкался, чего Сапожковский вежливо замечать не стал, складывая тем временем пустые тарелки на поднос.

– Думаю, что здесь каждый что-то знает о Камне, – ответил хозяин, словно вопрос его никак не касался, а далее его тон был таков, что казалось он говорит какие-то общедоступные всем вещи – Люди живут там прекрасно и у них появилась такая возможность туда вырваться. Чего желаю каждому добросовестному человеку. Подробностей здесь немного. Но на что вам знать о Камне?

– Для краткости, эти земли нуждаются в изучении, – продолжил профессор, словно упуская вышесказанное трактирщиком, пытаясь аккуратно выдавить из него информацию – Но нам стало известно, что есть люди, которые осведомлены куда больше, чем весь научный мир и даже географы. К таким людям можно отнести и вас, многоуважаемый мой…