Happyend

От денег Макрелька, конечно, отказывалась – уж на булочку для бабушки она худо-бедно зарабатывала, и, сжав зубы, галопом неслась до киоска, шаря по карманам в поисках грязных монеток. Дальше нужно было отстоять очередь из других старушек, поклонниц рыночной торговли, а потом нестись с добычей обратно. Бабушка растроганно плакала и благодарила, а Макрелька потом получала выговор от начальства.

В тот день Макрелька опаздывала так сильно, что не высушила волосы, и те мокрой косой били ее по шее, пока она бежала до первого этажа.

– Лапонька, купи мне булочку, – прошелестела Сиреневая бабушка и протянула мелочь.

– Бабушка, сегодня никак! – на бегу крикнула ей Макрелька. На работе у нее были неприятности, тут не до киосков. – Я вечером вам в магазине куплю!

Макрелька еще немного подумала о бабушке, пока летела вниз по двум лестницам, а потом переключилась на свои неприятности. В конце концов, живут же в доме еще люди. Кто-нибудь сходит в киоск за булочкой.

А потом неприятности оказались не такими уж и неприятными. После работы Макрелька зашла в магазин, купила вафли и мороженое, но про булочку забыла. Да и про бабушку тоже. Та перестала выходить во двор со своим стульчиком и как-то сразу вывалилась из Макрелькиной памяти.

А спустя месяц в квартиру Сиреневой бабушки заехали новые жильцы. Макрелька объедала стаканчик от пломбира и растерянно смотрела, как грузчики заносят диван в знакомую дверь. Она понимала, что в бабушкином возрасте переезжают только в одно место.

«В киоске они всегда мягкие», – вспомнились Макрельке бабушкины объяснения, – «зубов-то у меня нет».

И – так вышло! – что человека, который бы радовал ее этими булочками, тоже не было.

А что Макрелька? Спит до обеда, лопает пломбиры, любит маленькие радости. А другому их сделать не может – некогда.

Пятнадцать рублей и лишних две минуты. Проще, чем высушить волосы. Тяжелее, потому что для другого. А потом – раз! – и жизнь другого заканчивается, и шанса что-то исправить, сделать приятное, уже нет.

Чертыхаясь, грузчики вернулись на улицу за шкафом. Мороженое у девочки Макрельки таяло, а она вдруг впервые осознала, что хоть и длина ее юбки не выросла за последние десять лет ни на сантиметр, давно уже никакая она и не девочка, а зовут ее Анастасия Сергеевна. Какая там Макрелька, какая серебристая чешуя. И сумка у нее дурацкая – с улыбающимися котами, как у пятиклассницы. Разве коты улыбаются?

Она закрыла глаза и увидела, как купила ту булочку – мягкую, последнюю. Как радостно вспыхнули слеповатые глаза, как крючковатые пальцы сжали пахнущий сдобой пакет. Мороженое капнуло на сумку, прямо на улыбку нарисованного кота. Девочка-недевочка недовольно открыла глаза и бросила недоеденный стаканчик в урну.

Грузчик уронил на ногу тяжелую коробку и выругался. Анастасия Сергеевна вытерла пальцы и пошла домой, к своей кошке.

Явная опора

К началу лета кисти рук у Янки становились загорелыми, будто отдельно от неё успевали слетать к южным морям. Зажарившись, они напоминали ей обезьяньи лапки, и она раньше всех на улице переходила на короткий рукав, чтоб поскорее стать ею целиком – верткой Янкой-обезьянкой, со сморщенным, смешливым лицом. Это от солнца – гуляют они много, темных очков Рома боится, а Янке нравится идти прямо навстречу свету, переть напролом. Когда свет остаётся позади, ей страшно.

Лапки предрекала ей подружка, когда Янка была ещё беременной – вот будешь гулять с коляской, а руки всегда на солнце, и к концу лета станут чёрными, как у шахтера. И Янке поскорей хотелось стать таким шахтером – наматывать круги по парку, в наушниках – «Тайная опора»2, в загорелой руке – стаканчик латте. Кто ж знал, что это так затянется. Растянется. Останется на всю жизнь.

Она сдувает пушистую шапку одуванчика на Ромика, а тот заливисто смеется. Когда в Янкиной руке остается голый стебель, она продолжает дуть, а Ромик – смеяться. Одуванчики в их жизни ничего не меняют.

«Смех, как из фильма ужасов», – констатировала ее троюродная сестра пару лет назад. Есть люди, которым во что бы то ни стало нужно сказать правду. Или то, что они под ней подразумевают. Определение Ромкиного смеха – меньшее из того, что сестра сообщила в тот день. У Янки не было сил спорить. Подумаешь, одной дальней родственницей меньше.

Или уборщица в поликлинике: «Ох, вижу таких деток, всегда плачу. Тяжело же тебе с ним! Вот горе-то!..» Лицо доброе, участливое, помогла с коляской, подтерла грязные разводы на полу. А в Янку как кол вбили – не улыбнуться. К своему горю привыкаешь, а вот это, навязанное, ей несется тяжело.

Счастья с парками и кофе у неё так и не случилось. Как-то сразу начались врачи, диагнозы, толстые медкарты. Не до книг, не до кофе. Им с мужем было по двадцать три, и они, крепкие юным задором, смело вступили в бой. В первые годы Ромкиной жизни она еще чувствовала ускользающую, но такую близкую победу – вот-вот, еще чуть-чуть, и мы забудем все, как страшный сон. В полтора года Ромик сел, потом стал опираться на стопу, и вот – первая попытка пройтись в ходунках. Силы из Янки хлестали через край, она могла не спать сутками – читала медицинские статьи, искала врачей, училась делать лечебный массаж. Много гулять. Много разговаривать. Много обниматься. Её жизнь стала жизнью маленького Ромика.

Потухла она не внезапно – сначала образовалась маленькая брешь, через которую из Янкиного мира стали вытекать цвета, запахи и звуки. Она все заклеивала ее на ходу, на бегу, но когда из детской коляски Рома пересел в инвалидную, у Янки опустились руки, и осталась одна пустота. Стало ясно, что самые страшные сны еще впереди, к ДЦП прибавилась эпилепсия, препараты, лечившие одно, давали откат в другом, и Янкиной борьбе не было конца.

Когда Ромику было пять, она забеременела. Раньше они с мужем мечтали о большой семье, а теперь стояли, обнявшись, в темной прихожей, как два потерянных зверька. Янке казалось, что она предает сына, которому нужны все ее силы, и того, неродившегося еще человека она тоже заранее предает, потому что на него этих сил уже не хватит. Со слезами решение было принято, но за пару дней до запланированного аборта у Янки случился выкидыш. То, чего она в первую беременность боялась больше всего, во вторую принесло облегчение.

Ей посоветовали придти к Богу, и Янка по-честному воцерквлялась, но дойти до Бога все не могла, а, может, он сам к ней не шёл. Перед сном она привычно тасовала свои прошлые грехи, все надеясь вытащить тот, сотворивший с ее ребёнком такое. Словно от того, что она найдёт причину Ромкиных страданий в себе, всем станет легче.

Спустя год Янка осознала, что Благодать, обещанная ей в храмах, шла под руку со Смирением. А такое решение за маленького Ромика она принять не могла.

Она отказалась от Благодати. Не смирилась – приняла, и стала жить дальше. Мир не стал снова цветным, но она научилась раскрашивать его сама, настолько, насколько хватало сил. Сегодня – только небо. Завтра – лягушек у пруда и сахарную вату. Потом – одуванчики. Усталую улыбку мужа после работы. Мамины руки. Ромкины глаза.

Да ничего ведь и не случилось непоправимого. Мама здорова, и всегда рядом. Муж не отвернулся от ребёнка, от самой Янки – на короткий миг, может быть, но разве она сама от себя тогда не отвернулась?.. И Ромик – добрый, сильный, родной, в глазах которого плясал весь мир, Ромик был с ней. Больше ничего не нужно.

Сын учился собирать пирамидку, а Янка училась куда более занимательным вещам. Прощаться с людьми – жестко, без второго шанса. Не потому, что злая, а потому, что нет времени на этот шанс. Прощать – потому что на обиды времени тоже нет. Просить.

Просить тяжелее всего. Но и к этому привыкаешь, если нет другого выхода. Когда семейный бюджет был исчерпан, а у Ромика снова начались откаты, Янка выдохнула и создала странички во всех социальных сетях. Сбор – всего четыре буквы, но от них зависит маленькая Ромкина победа. Сбор на операцию в Кургане, сбор на реабилитацию в Крыму… Янка впервые увидела море Ромкиными счастливыми глазами. Слезы той обещанной ей Благодати катились по лицу, и она погружалась в соленую воду с головой, и слезы становились морем – бескрайним и всеобъемлющим.

Потом нужно было учиться не обращать внимания. На всё – взгляды прохожих, смех других детей, людское скудоумие.

«Зачем вы ребёнку роллы заказали, он же ничего не понимает, и ему все равно, что есть», – комментировали ее фотографии в соцсетях.

«Рома – обыкновенный ребёнок, любит роллы, пиццу и мороженое. И если он не может это сказать, вовсе не значит, что он овощ и ничего не понимает», – терпеливо объясняла Янка.

«Машину купили себе не по кошельку» – «Потому, что только в неё влезает инвалидная коляска».

«Зачем вам перманентный макияж?» – «Потому, что я молодая женщина, и тоже хочу быть красивой».

Люди хотели видеть ее сгорбленной, униженной горем. Так было бы правильно – просящие должны вызывать жалость и даже немного отвращение, тогда им действительно хочется помочь.

«Почему вы все время улыбаетесь?!».

«Потому, что», – звенело все в Янке, но пальцы ее не касались экрана телефона, – «я люблю жить, я люблю свою маму, люблю мужа, и сына, который у вас вызывает только жалость, я люблю – не из жалости, и не потому, что так надо, а просто – люблю! И никто из нас не умер, и никто не умер в нас – в Ромке – взрослеющий ребёнок в оковах его тела, в муже – мужчина, во мне – женщина. Поэтому мы улыбаемся. Поэтому мы счастливы».

Ромке уже десять, а «Тайную опору» Янка так и не осилила. Что ж поделать – ее ребёнку куда важнее опора явная, за которую можно взяться и идти дальше. Та, на которой держится его мир.

Янка катит коляску по парку своими обезьяньими лапками. В пакете у неё булка для голубей, она сядет на скамью и будет вкладывать кусочки в Ромкину трясущуюся ладонь. Он неуклюже раскидает их вокруг и будет смеяться. Тогда Янка прикроет глаза и пятачок вокруг них станет цветным – зелёная трава, желтый хлеб на коричневой плитке – все, на что сегодня хватит сил, но больше и не надо.

Потому, что даже это – благодать.

Кусто

У нас было два пакетика сухой лапши, литровая бутылка колы, фигурка Робокара, наполовину заполненная жвачками, и куча разноцветных карамелек, разбросанных по карманам. Я не знал, что из этого пригодится, поэтому взял все.

Утром мы съели последний пакетик быстрокаши на двоих, посмотрели серию «Щенячьего патруля»3 и немного поссорились из-за шапки. Вообще-то, шапка была моя, но в последнее время Федька стал торчать по всему красному, и незаметно присвоил ее себе. Мама называла ее «шапочка Кусто». Тогда, давно. Когда папа еще жил с нами.

– Дай шапку Кусто.

– Не дам, – сказал Федька, обкусывая уголки ногтей. Он всегда так делал, когда нервничал или залипал перед телеком. Ногти у Федьки уже давно больше похожи на шматы мяса, чем на ногти.

– Это моя шапка. А ты даже не знаешь, кто такой Кусто.

– Ты тоже не знаешь.

– Я знаю! Это крутой черный певец.

Конечно, я только предполагал. Раньше у нас в гостиной висела картина, изображающая певца Боба Марли в смешной разноцветной шапке. Я не знаю, что он пел, но папа говорил, что он очень крут. Может быть, у всех крутых певцов есть яркие шапки. Когда папа от нас ушел, он забрал картину с собой.

После ухода папы мама почти перестала разговаривать. Я ходил в школу, потом пинал балду, а в шесть вечера шел встречать маму на остановку и мы вместе забирали Федьку из садика. Дома мама варила нам макароны, а потом ложилась в спальне перед телеком и выходила только утром, когда снова нужно было ехать на работу. В субботу и воскресенье мама лежала целый день. Иногда я пристраивался рядом и пытался что-то рассказать, но она не обращала на меня внимания. По телеку показывали, как куча противных людей, называющих себя пекарями, соревнуется в приготовлении тортов. От этого мне хотелось есть, и я уходил к Федьке. Мы смотрели мультики, строили  города из Лего или играли в мяч на улице. Раз в неделю мама заставляла себя купить нам продуктов, но почти ничего из них не готовила. Я научился жарить яичницу, ну а с сухой лапшой и кашей мог справиться даже Федька.

Так прошел сентябрь. В будни все было терпимо – школа, друзья, нормальная еда в столовке. Уроки со мной теперь делал Федька – правда, он не умел читать и писать, но сидел рядом и делал вид, что проверяет тетради. Но вчера, в очередную октябрьскую пятницу, я понял, что еще одних выходных с пекарями не выдержу. И я задумал путешествие.

Разобравшись с шапкой (я просто отобрал ее у Федьки на правах старшего), мы собрали рюкзак в дорогу. Папин самокат я зарядил еще с вечера, а для мамы в холодильнике оставил вчерашние макароны. Напоследок я написал записку и положил на стол, а потом заглянул к маме. Шторы она не открывала, и в спальне было темно, как вечером, только телек мигал белым огоньком. В нем большой торт заливали шоколадной глазурью и смеялись. Мама смотрела на этот торт, не моргая, словно это было самым главным в её жизни.

– Ну, мы пошли, – сказал я.

– Ага, – сказала мама, не отрываясь от телека.

И мы отправились в путь.

– Ты сказал ей, куда мы поехали? – спросил Федька, когда мы вытащили самокат на улицу.

– Она бы все равно не услышала. Я оставил записку.

– Надо было написать в Вотсап.

– Мама забыла оплатить интернет и мобилки, ты же помнишь.

Федька насупился. Ему не нравилась идея с путешествием. За месяц, что мама лежала в спальне, он привык зависать на мультиках. Часто у них были даже одинаковые выражения лица, только мама смотрела пекарей, а Федька – щенков, спасающих мир.

– Давай хотя бы бабу Лену предупредим, что приедем?

– Денег нет на телефоне, ты забыл?

– Ты меня бесишь.

– Ты меня тоже бесишь.

Я разозлился. Мы и так потеряли кучу времени на сборы, а теперь еще и Федькин гундеж.

– Мы поедем сами! – заорал я. – На самокате! Потому что мы взрослые, понял!?

Федька подтянул доставшуюся ему шапку на уши и, всхлипнув, залез на самокат. Я встал сзади и оттолкнулся ногой. Путешествие началось.

Дорогу до дачи бабы Лены я знал хорошо. Мы были там много раз, в основном с папой, потому что баба Лена – папина мама. Наша мама с нами ездила редко, и говорила, что баба Лена – надменная стерва. Мне на даче нравилось. Там пахло костром, ползали всякие жуки, а на втором этаже дома хранились зачетные старинные вещи. Сезон подходил к концу, но я был уверен – баба Лена будет на даче все выходные. Тут-то мы и нагрянем.

От нашего дома до выезда из города – две автобусные остановки. Мы проехали их незаметно, словно на обычной прогулке, да и вокруг все было обычное – серые пятиэтажки, хмурые люди, переполненные мусорки возле киосков. Потом город кончился, и я окончательно понял: все по-настоящему. У нас получилось.

Я осторожно вёл самокат по утоптанной тропинке вдоль трассы. Нас обгоняли машины, было шумно, но мы ехали в тишине. Я не мог это объяснить, но словно весь мир в это время смотрел своих пекарей, а до нас никому не было дела, и мы ехали рядом с оживленной дорогой, но в полном одиночестве. Все вокруг состояло из цветных кусков, как шапка Боба Марли. Светло-голубое небо. Оранжевые листья на пятнистых березах. Желто-зеленые поля вдалеке. Серая трасса. Картинки менялись, как в калейдоскопе, а потом складывались обратно. Воздух был сухим, но пахло почему-то мокрой землей.

Федькина голова доходила мне почти до плеч. Он насупленно молчал, крепко сжимая нижние ручки самоката. Перчатки надеть мы не догадались, и руки заметно подстывали. Вчера вечером, с трудом согласившись на путешествие, Федька просился поехать на автобусе и гундел. Но мне хотелось доехать до дачи именно самостоятельно,  как взрослый. Или как свободный, я точно не знал. Внутри самого себя мне все было ясно, но слов, чтобы это выразить, я подобрать не мог.

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.

Примечания

1

Carpe diem (лат) – лови момент!

2

«Тайная опора. Привязанность в жизни ребенка» (2014г.) – популярная книга Л.В.Петрановской, адресованная родителям.

3

«Щенячий патруль» – канадский мультсериал, созданный Китом Чэпманом.