Happyend

Даша Берег

Happyend

ДАША БЕРЕГ

Сборник рассказов «

Happyend

»

Carpe diem

Настя одернула рукава нового плаща, пристегнула ремень безопасности и улыбнулась. Она так любила пятницы, что почти не расстроилась из-за испорченной блузки. Симпатичный незнакомец, проливший на нее в кофейне смузи, мило извинялся и предложил подбросить до работы, а там, в шкафчике, ее ждала сменная одежда. Все складывалось замечательно.

В конце рабочей недели Настя позволяла себе обед в местах поприличней офисной столовой. Она любила находить новые, интересные ресторанчики и все утро обычно зависала в телефоне, исследуя карту и прокладывая маршрут. Не слишком пафосно, не слишком просто, не больше двадцати минут пешком, не больше тысячи за обед и не попсовая сеть – лэйблы Настя уважала только на одежде. В эту пятницу ей приглянулась кофейня со странным, некофейным названием «Carpe diem»1, находящаяся в максимальных двадцати минутах от Настиной работы. По-хорошему, обед ей не светил вообще – накопилась гора документации, и сдать надо было к вечеру, но название кофейни интриговало и заманивало.

Лови момент.

«Успею», – подумала Настя и отправилась ловить. Улов оказался знатным – красивый мужик и оранжевое пятно на блузке. Первое перевешивало.

Насте нравилось верить в возможность случайных романтических встреч и, окрыленная, она разрешила оплатить свой чек и довезти до работы. Автомобиль у незнакомца был добротный, но всю романтику испортило детское автокресло на заднем сидении. Настя не подала вида и, пристегиваясь, дружелюбно улыбнулась. Ну и ладно. Блузка была старая – не жалко, главное, плащ от Майкла Корса не пострадал. Она потеряла интерес к незнакомцу, который всю дорогу оправдывался по телефону перед визжащим женским голосом, и прикрыла глаза, мечтая о том, как закончится рабочий день, она сядет в свою машину, включит любимый плейлист, и…

Когда Настя открыла глаза, голос продолжал что-то орать из трубки, которая теперь почему-то валялась на полу салона. Противно пищала сигнализация. Тикало в висках. Настя попробовала поднять руки, но ее словно прикрутило к сидению.

«Заснула я, что ли?» – подумала она, и повернулась к водителю. У того не было половины головы. Настя что-то невнятно промычала и еще раз попробовала поднять руку, чтобы посмотреть время, но снова не получилось. Впрочем, циферблат видно было и так – без пяти минут два. Скоро кончится обеденный перерыв, а она зачем-то сидит в чужой машине.

«Что ты молчишь? Ты нас предал, предал!» – визжал голос из трубки.

Конечно, это же машина незнакомца из кофейни, и его истеричка-жена в телефоне. Как там звучало название?

– Карпэ диэм, – проговорила Настя вслух пересохшими губами и снова перевела взгляд на водителя. Вместо верхней части головы у него была серо-красная каша. Такая же каша была размазана по всему салону и самой Насте. Пахло кровью. Она посмотрела на рукав своего белого плаща – он стал грязно-красным, а ближе к манжету прилипло что-то, напоминающее человеческий глаз. Настю вырвало. Машину окружили люди, и только когда у кого-то получилось открыть дверь, она смогла закричать.

***

– Вам очень повезло, – в очередной раз сказал ей полицейский. Настя сидела в больничном коридоре и давала показания. У нее не обнаружили ни серьезных повреждений, ни переломов, а плащ от Корса забрали медэксперты, впрочем, вряд ли у нее бы возникло желание повторно его надевать. Еще в машине скорой помощи ей вкололи лекарство, действие которого стало догонять только сейчас – она казалась самой себе посторонним наблюдателем, а случившееся в обед – просто красочно нарисованным мультиком, даже немножко смешным. Она добавляла ненужные подробности в свои ответы: что должна была доделывать отчет в обеденный перерыв, но сбежала в кофейню, что Carpe diem переводится как «лови момент!», а она ничего не поймала, что шеф – старый мудак, а нормальные мужики не пьют ягодные смузи и, тем более, не льют их на незнакомых девушек.

– Вы – Ивантеева? – спросил у нее очередной врач, проходящий мимо нее по пустому коридору.

Настя кивнула. Полицейские уже ушли, а она все продолжала сидеть на лавке, как забытая кукла.

– Вы зачем подписали отказ от госпитализации? У вас сотрясение мозга…

Врач бормотал это, привычно раздвигая ее веки большим и указательным пальцем. За очками его глаза казались совсем маленькими, словно Настя смотрела в бинокль задом наперед. Она захихикала. На бэйдже врача была нарисована смешная змея, пьющая мартини, и написано: Кондратюк Игорь Валерьевич, заведующий отделением.

– А Кондратюк Валерий Иванович из Перми – не ваш отец? – спросила то ли Настя, то ли лекарство, играющее в ней.

– Мой.

– И мой тоже!

– Настя?!

Глубокие заломы на лбу, очки, усы, борода с залысинами на щеках, как у отца, – брат Игорь.

– Настя! Как я рад тебя видеть! – он крепко, почти больно, схватил ее за руки, – Я же все соцсети перерыл, пытаясь тебя найти, а ты…

Настя с интересом уставилась на его ладони, пытаясь понять, были ли они на самом деле такими горячими, или же это ее руки превратились в лед.

– Правда?..

Никто до этого её не искал. Она никогда не была настолько кому-то нужной, чтобы ради нее что-то перерывать. Игорь… Сын отца от первого брака, уже взрослый, он часто бывал у них в гостях. Насте было лет шесть, и она все просила то катать её на шее, то подбрасывать в воздух, и пищала от восторга. Потом он завалил экзамены в институт и ушел в армию, отец умер, а Настя с матерью перебрались в Екатеринбург. Больше она Игоря никогда и не вспоминала, не то что – искать.

– Как же я рад тебя видеть! – повторил брат.

Белый рукав, ставший красным. Визги из телефонной трубки. Чужие руки, вытягивающие её из машины. Настя впервые за этот бесконечный день заплакала.

***

– Отец последний год пил по-черному, – рассказывала она пару недель спустя, – а как умер, там столько долгов его разных повылазило… Они же с мамой не были расписаны, фамилии разные. Мы и уехали.

– Про долги я знаю. Я их все выплатил.

– Игорь…

– Брось. Я не в обиде. Твою маму тоже можно понять. Я выплачивал их пять лет. Наверное, тоже мог сбежать, но не стал. Кто-то же должен был.

Настя закрыла глаза. Она привыкла жить в сугубо материальном мире – любила деньги, брендовые вещи, свою машину, любила в обед по пятницам воображать, что живет чуть лучше, чем на самом деле. С матерью отношения не ладились, друзья годились только для баров и караоке, мужчины попадались сплошь недоделанные, да и намного удобнее жить одной. А тут – Игорь, с его доброй улыбкой, вкусно пахнущим домом, приветливой женой и дочками-хохотушками. Уже в который раз, сидя на его кухне, она ловила себя на мысли, что с самого детства не была так просто, беззатейно счастлива. Словно она плыла в сером одиночестве, а потом в одночасье какая-то сила подняла ее наверх, в цветной, яркий мир, и она стала чьей-то сестрой, золовкой, тетей, стала кому-то нужной. Словно Игорь подбросил ее в воздух девчонкой, а поймал только сейчас.

Они сидели на кухне вдвоем и пили чай. От кружек шло приятное, обжигающее тепло, как от ладоней Игоря в тот злополучный день. За окном был холодный осенний вечер, из коридора доносились приглушенные голоса и смех, а Настя словно сидела посередине, на границе двух этих миров. И в тот, старый, идти совсем не хотелось.

– Знаешь, – сказала она, задергивая шторы, – может, и хорошо, что я села в ту машину.

***

Было уже темно, когда она припарковалась возле дома. Во всем дворе, кроме женской фигуры у фонаря, не было ни души. Настя закрыла машину и пошла к своему подъезду.

– Думала, я тебя не выслежу, да? – закричал женский голос ей вслед.

Настя сразу поняла, кто это – они сталкивались в полицейском участке, и та уже тогда сыпала непонятными обвинениями.

Голос из трубки.

– Заморочила ему голову, развалила семью, – продолжала жена незнакомца, с которым Насте так и не довелось познакомиться, – а потом и вовсе убила! Приспичило тебе покататься!

Настя хотела возразить, но слишком поздно увидела, что в руке у женщины было нечто, напоминавшее молоток.

– Катайся теперь, катайся! – закричала та и быстро, в пару ударов, разбила лобовое стекло у Настиной машины. Взвыла сигнализация.

– Дура! – завизжала Настя и, подбежав к женщине, бесстрашно вырвала у нее из рук молоток, оказавшийся металлической колотушкой для мяса.

Женщина была ненамного старше самой Насти. Как лишившийся волос Самсон, упустив колотушку, она сразу же сложилась пополам и начала рыдать, обхватив голову руками.

Настя смотрела на разбитое вдребезги стекло и была готова сделать тоже самое. В ней снова проснулась та, старая Настя, привязанная ко всему материальному, она вспомнила свой чудесный плащ и в бешенстве заорала:

– Да откуда вы свалились на мою голову? Одна лобовуху разбила, другой… всю голову!.. Я вообще не должна была быть в этой гребаной кофейне, и мужа твоего я видела первый раз в жизни!

– Врешь! Врешь! Тебе бы только трахаться, а у нас семья была, дети!..

Настя словно вновь оказалась в разбитой, пахнущей кровью машине, и голос все продолжал и продолжал визжать в трубке, и она вдруг сказала вслух то, что было очевидно, но почему-то раньше не приходило на ум:

– Да ты же сама его и убила! Пилила его всю дорогу, он даже трубку не мог выпустить из рук, и отвлекался… Это из-за тебя все и произошло!

Та резко перестала плакать и замерла с открытым ртом. В ее расширившихся зрачках что-то колыхнулось, словно Настя камнем бросила в них последние слова, а вода глубокая, а дно илистое и вязкое, и не достать уже камень, и будет он там всегда – ужасом осознания, который потом станет ужасом вины, и, может, ужасом всей ее жизни. Насте вспомнилась кухня Игоря, тепло от кружки с чаем, смех племянниц. Младшую тоже звали Настей, и похожа она была на маленькую Настю точь-в-точь, и Игорь так же брал ее на руки и подбрасывал вверх, а та беззаботно хохотала. И это видение-воспоминание Настя ни за что не хотела бы потерять.

Ее разрывали два мира – старый, в котором важнее машины и вещей не было ничего, и новый, с простыми радостями. Кто-то убегает, кто-то выплачивает долги. У кого-то разбито всего лишь стекло, у кого-то – вся жизнь. Чувство вины тяжелее горечи утраты. Возможно, оно тяжелее всего.

Настя еще раз посмотрела на разбитое стекло и, вздохнув, тихо проговорила:

– Да, я с ним трахалась. Я разрушила вашу семью. Он не хотел, а я все не могла остановиться, и разрушала, и разрушала. И мне приспичило покататься в тот день. Я виновата. Простите меня.

Зрачки женщины сузились, выплеснули ужас. Она встала, вытерла слезы тыльной стороной ладони.

– Я так и знала. Сволочь.

– Сигнашку выключит кто-нибудь? Что случилось? – спросил сосед, вышедший из подъезда.

Настя еще раз вздохнула и показала на колотушку, которую все еще сжимала в руке.

– Я лобовое себе разбила.

– Дура, что ли?

Настя выбросила колотушку в мусорное ведро и пробормотала себе под нос:

– Ну, вроде того.

Хмели-Сунели

За завтраком Вова сказал, что смыл бедняжку Сунели в унитаз. Мы пили кофе – Вова в северной комнате, я – в южной. Уже вторую неделю мы жили по разным комнатам и все время говорили по телефону, и это было странно, потому что много лет до этого мы жили в одной и не говорили совсем.

Поэтому мы и купили этих двух несчастных рыбок в круглом аквариуме – у нас был общий бизнес-проект, и нам нужно было еще хоть что-то общее, чтобы довести его до конца и не развестись раньше времени. Продавец заверил, что это мальчик и девочка, и что к концу месяца у нас будет славное рыбное потомство. Мы назвали рыбок Фаина и Олег, как великих советских актеров, написали на стене график кормлений, потому что даже об этом уже не могли нормально договориться, и стали жить дальше, в делах и планах на дела. Полгода спустя мы очнулись и поняли, что рыбки по-прежнему плавают в пустом аквариуме. Я помню, как тогда расстроилась. Мне показалось, что будущего нет ни у кого, даже у глупых рыб. Только равнодушная вода и бутафорский домик с тощей водорослью.

А потом все изменилось – в мире грянула эпидемия, бизнес-планы полетели ко всем чертям, а я заболела модной болезнью. Вове не разрешали выходить из дома, а мне – из комнаты.

– У вас квартира создана для карантина, – сказала врач.

Мы взяли в ипотеку эту старую распашонку десять лет назад. Нам было по двадцать три года – ни денег, ни мозгов. Но мы были счастливы и радовались крошечной кухне, ванной с шумящими трубами, северной комнате со скользким линолиумом, южной – с ее обоями в цветочек. Мы стали обладателями Муми-дома, как называли его в шутку, друг друга и целого мира.

Со временем все куда-то делось. В длинной, нелепой квартире мы то болезненно сталкивались в узком коридоре, то, наоборот, целыми днями могли не пересекаться, как в заколдованном лабиринте. Ремонт бросили на половине из-за ругани и постоянного дележа имущества на словах. Нас связывала только работа, и эта связь была мучительной, беспросветной. Когда на горизонте замаячили хорошие деньги, мы решили, что ради них можно продержаться еще год, а там будь, что будет.

– Наверное, это самцы, – сказал Вова, когда стало понятно, что нам не услышать гомона рыбьих голосов, – и они гетеросексуалы.

– Может быть, они бесплодны, – возразила я, потому что тогда мне уже казалось, что в этом мире бесплодно все, кроме работы, и все не имеет смысла. Мы опять поссорились, выясняя сексуальные предпочтения рыбок, но потом все же решили дать им новые имена и оставить в покое.

Я назвала их Хмели и Сунели, без привязки к полу и ориентации. Целыми днями они бесцельно плавали друг за другом в своем круглом доме.

Когда я заболела и врачи заперли меня в южной комнате, уже стало понятно, что бизнес-планов можно больше не строить и мы банкроты. Вова заказывал продукты и сам готовил еду. Мне она казалась безвкусной и я писала ему на вотсап: «Недосолил борщ», «Зажал соуса».

– Можно подумать, твой борщ был съедобным! – орал Вова из кухни. – Я ненавижу все острое!

– Мог бы об этом говорить! – орала я в ответ, а потом долго кашляла.

На третий день после очередной такой перепалки я устала кричать и набрала ему по телефону.

– Раньше ты говорил, что паровая грудка тоже вкусная!

– Раньше мне все, что ты делала, казалось вкусным, – сказал Вова, а я заплакала.

Мы проговорили двенадцать часов подряд, как столько же лет назад, когда только начали встречаться. Не выясняли отношения, не касались работы и того, как жить дальше, просто говорили. Оказывается, за последний год Вова подтянул свой английский. Я села на шпагат. Вова до сих пор помнит стихотворения Пушкина из школьной программы. Я никогда не читала Мураками. Вова любит комочки в манной каше. Я быстро сгораю на солнце. Кажется, я все это знала когда-то. Кажется…

Мы говорили днями напролет. Мы желали друг другу доброго утра и спокойной ночи – впервые за много лет. Обменивались дурацкими фото и сообщениями. Мне напоминало это о временах, когда только появились мобильники, и все перекидывались смс-ками, сидя в одной комнате. Вот и мы с Вовой вели себя так, как подростки из начала нулевых, только связь теперь стала дешевле, а мобильники были у всех.

Все обесценилось, все воспринималось как должное. Когда-то давным-давно парень был только у одной из моих одноклассниц, и все ей страшно завидовали, но прошли годы, и все мы стали с кем-то жить, спать, вышли замуж, развелись. Кого теперь удивишь мобилкой… Мы с Вовой так радовались нашему Муми-дому, но время спустя он стал «этой дурацкой квартирой», которую вот-вот придется делить. Время все перемололо в труху. Или же это сделали мы сами.

На десятый день нашего карантина Сунели всплыл кверху брюхом и Вова смыл его в унитаз. Хмели остался в одиночестве.

– Давай, я зайду и мы будем болеть вместе, – сказал Вова и сел под моей дверью.

– Надо было раньше, – вздохнула я и тоже села под дверью, только с другой стороны.

– Раньше я про тебя ничего не знал.

Мы прожили вместе десять лет. Мы ничего друг про друга не знали.

Когда я вышла из комнаты, аквариум уже опустел. Хмели постигла участь его друга.

– В этом мире выживают только влюбленные, – смеясь, сказал Вова и взял меня за руку.

44 размер

С голодухи Натке всегда снилась ерунда. Разгрузочный день, хоть на кефире, хоть на яблоках, оборачивался для нее мучительной пыткой, а сон был тревожным и рваным. Нынче снилось, что в мире больше не было кофе, даже не так – снилось, что в мире никогда не было кофе.

Натка не была заядлой кофеманкой, поэтому на кошмар сон не тянул. Кофе для нее был, прежде всего, напитком, с которого начинался день в любой диете (завтрак: рисовый хлебец и черный кофе без сахара), а еще тем, без чего она не представляла Олега. По утрам он варил его в турке, напевая себе под нос попсовые мотивы, а Натке нравилось встать у него за спиной и уткнуться носом в основание шеи, в самый острый позвонок.  В ее сне этого не было – ни Олеговых песенок, ни тепла его спины, они пили чай из пакетиков и шли каждый по своим делам.  В теплые выходные они также слонялись по парку, но без ореховых рафов в руках, а значит, не выдумывали дурацкие имена для подписей на стаканчиках, не смеялись, и не проверяли, чей напиток слаще.  А слаще всегда был у Натки, и Олег сцеловывал кофейную пенку с ее губ и шуточно ругался на баристу. Но в мире без кофе не нужны баристы, а раф мог быть чем угодно, но только не напитком.

Как же они тогда познакомились? Неужели не было того дурацкого, судьбоносного дня, когда два уставших, сутки не мывшихся человека пытались воскресить кофе-автомат на вокзале? Отчаившись, они тогда уселись прямо на грязный пол, и один из них, оказавшийся Олегом, спросил: «О чем вы сейчас мечтаете?», на что второй, то есть Натка, ответил: «Почистить зубы». Потом это стало их фирменной шуткой, и к любому желанию они обычно добавляли – и зубы почистить. Хочу пиццу «Четыре сыра» и почистить зубы. Хочу летом в Испанию и почистить зубы. «Я люблю тебя и твои зубы», – говорил Олег, и они, как по команде, начинали хохотать, хотя шутка была затерта до дыр.

А во сне и Олег-то был не Олегом – просто серый силуэт, пивший чай, молчавший вечерами, ни о чем не мечтающий, и, тем более, не шутивший.

Натка проснулась резко, как по щелчку, и первым делом выглянула из окна, принюхиваясь к запаху из кафешки на первом этаже. Оттуда шел бодрящий кофейный аромат, а у людей, спешащих по проспекту, в руках были заветные стаканчики. Натка выдохнула. Вот приснится же! Захотелось скорее обнять Олега и прижаться щекой к его спине.

Но на кухне было пусто. Натка зябко повела плечами и потянулась за туркой, но ни ее, ни банки с перемолотым кофе на привычном месте не было.  Желудок предательски заурчал, прогнав наваждение. И точно. Ни Олега, ни кофе в ее жизни давно нет.

Завтракать расхотелось. Натка поплелась в ванную и долго разглядывала себя в зеркале, вспоминая, зачем она опять решила худеть, и, самое главное, почему они с Олегом расстались.

«Хочу похудеть и почистить зубы», – говорила Натка, крутясь перед зеркалом миллион лет назад, а Олег отрывался от компьютера и крутил пальцем у виска.

«Зубная паста в ванной», – отвечал он, игнорируя начало фразы, но потом на пару с Наткой ужинал безвкусной грудкой и огурцами. Собственно, более-менее похудеть у Натки получалось, только когда они жили вместе, хотя Олег и говорил, что это никому не нужно.

«Мне нужно», – почти плакала Натка, пытаясь сосредоточиться на кресс-салате, а не огромном синнабоне, всплывающем зачем-то в ее голове.

Олег пожимал плечами и накладывал себе новую порцию салата. К концу месяца на нем болтались все джинсы, а Натка так и не могла влезть в сорок четвертый размер.

И вот она, оказывается, уже одна. Следов мужчины в квартире нет – ни тапочек, ни пены для бритья, значит, совсем одна. Натка посмотрела на свои руки, ноги, талию и вдруг впервые задумалась – а что не так с сорок шестым? «Сорок шестой размер – мой самый любимый размер», – говорил Олег. «Хочу сорок четвертый и почистить зубы», – смеясь, отвечала ему Натка, а Олег почему-то не улыбался.

Натка помнила, что в грудке сто тридцать семь килокалорий, а в кусочке шоколадки – двадцать восемь, но почему Олега больше нет в ее квартире, вспомнить не могла. В голову лезла всякая ерунда – ночь, сладкий, сваренный Олегом кофе, снежное конфетти в свете уличного фонаря, один плед на двоих и ее рука в его руке.

И Натка решила сделать невероятное.

– Наташа? – удивился голос Олега в телефоне. На заднем плане истошно пищал ребёнок.

– Знаешь, мне приснился сон…

– Я тебя не слышу! У меня же теперь дочка! Перезвоню позже, хорошо?..

Дочка… Три года прошло, у нее все по кругу, даже цифры на весах остались прежними, а вот Олег вышел на прямую.

Натка разглядывала экран телефона, пока в глазах не зарябило от цветных иконок.

– Знаешь, – сказала она иконкам, – мне приснился сон про мир, в котором не было кофе. А потом я поняла, что он про мир, в котором не было тебя. Нас. Ты помнишь, почему нас не стало?..

За окном не падал снег, потому что было лето. Натка включила чайник и начала собираться на работу.

Макрелька и булочка

Жила-была девочка по имени Макрелька. В детстве ее обидно прозвали Селедкой. Что это вообще за рыба такая – селедка? Сразу пахнет луком, перегаром и краснеют пальцы от перетерания свеклы. Поэтому, когда девочка подросла, она досадное прозвище исправила и на сайте знакомств назвалась Макрелькой. Макрелька – представляется что-то шустрое, красивое, с серебристой чешуей, а не то, вонючее и под шубой.

Однажды девочка собрала чемодан, кошку и переехала жить на юг, к морю, где жарило солнце и пахло кипарисами. Она сняла крошечную квартирку в старом пятиэтажном доме, устроилась на работу в самом сердце города, где вдоль реки, как сказочные тридцать три богатыря, выстраивались в ряд могучие эвкалипты с гладкими кронами, и зажила в свое удовольствие. Дом Макрельки располагался на пригорке, и чтобы до него добраться, нужно было пробежать две лестницы с покосившимися перилами. Двор напоминал ей двор ее детства – старые качели, чумазые дети без гаджетов, крики мам с балконов и бабушки-божьи одуванчики. Поднимаясь по ступенькам, усыпанным переспелой алычей, Макрелька любила фантазировать, что попала в машину времени, и вот-вот из-за кустов вертлявой рыбкой вылетит маленькая она с ободранными коленками.

Бабушки в доме жили разные. Одни ранним утром хватали тележку с клетчатой сумкой и исчезали в неизвестном направлении. Другие целыми днями сидели на лавочке в глубине двора и перетирали новости, как свеклу для того салата. Третьи в блаженном беспамятстве грелись под солнцем, возможно, последним в своей жизни. Дедушек во дворе почему-то не было.

Макрелька ходила на работу к обеду. Вечерами она любила взять себе пломбир и откусывать его маленькими кусочками, пока ноги сами несли ее извитыми тропинками, поднимали до дома по двум лестницам. По воскресеньям Макрелька спала полдня, а потом еще долго валялась в постели, пила сладкий чай и хрустела вафлями. Словом, жилось девочке неплохо.

Макрелькина бабушка не могла уже толком ни ходить, ни говорить, а только сидела возле подъезда на деревянном стуле, неизменно одетая в сиреневый плащ и мужскую фетровую шляпу. Разумеется, это была не настоящая Макрелькина бабушка – настоящая осталась в Сибири и шныряла по городу с клетчатой сумкой. Сиреневая бабушка была одним из столпов, на которых держался Макрелькин день – солнце греет, алыча зреет, сиреневая бабушка сидит. Макрелька кидала ей «здрасте» и бежала на работу. Было у девочки такое качество – вечно она долго спала и везде опаздывала.

Иногда у бабушки появлялись просьбы, и не к кому-нибудь, а к вечно бегущей Макрельке.

– Внученька, – шамкала бабушка, – заведи меня домой.

И Макрелька, рабочий день которой должен был начаться уже вот-вот, медленно вела ее по бесконечным десяти ступенькам до квартиры на первом этаже, а потом еще возвращалась на улицу за бабушкиным стулом.

– Доченька, купи мне булочку в киоске, – и к Макрельке тянулась морщинистая рука с монетками.

Киоск располагался между двумя лестницами при подъеме во двор. Макрелька киосков не любила с детства – туда нужно было просовывать голову и разговаривать с продавщицей, задача которой – подсунуть несвежее молоко. Еще в киосках нужно было платить деньгами – нелепыми бумажками и грязными монетками, оттягивающими кошелек. Макрельке нравились супермаркеты, где можно было выбирать продукты, не снимая наушники с головы, и банковские карты с их смешным «дзень!» на кассе. У Макрельки давным-давно не было кошелька.