Телониус Белк

Нет.

Это не конкурс. Это всего-то навсего дурацкий экзамен за девятый класс, который я обязан сдать сумасшедшей Горжетке, решившей, что она спятивший музыкальный светофор. А – взбесившийся метроном и не уступлю ей ни разу. Нашла коса на камень. Метроном против светофора. Будет на что поглядеть.

Не нужно быть семи пядей во лбу, чтобы догадаться, как развернуться события по приезду домой. Я – та самая маленькая Бабя-Яга из немецкой детской книжки (а чем, интересно Лайне красит свои волосы?), которая весь год училась колдовать, делала хорошие дела, а на совете ведьм ей вдруг не разрешают веселиться, потому что, видите ли, все её хорошие дела – на самом деле плохие. Колдовать то Баба-Яга выучилась. И доказала всем при помощи небольшого прикола, устроив инквизиторский костёр для всех ведьм, и после этого осталась единственной ведьмой на свете. То же самое придётся сделать и мне. Мне нет места в мире, где существуют такие ведьмы, как наша Горжетка.

Правда, с недавних пор, я вовсе не собираюсь возвращаться на наш Блоксберг. Такие дела.

Вы думаете, что я про всё это знаками и картинками объяснил. Не смешите. Попробуйте- ка объяснить знаками про пяди во лбу, например. Или про Блоксберг.… Для этого нужно быть семи пядей… тьфу! Я всего лишь уныло киваю и соглашаюсь с ней – да, я готовлюсь к очень серьёзному конкурсу.

Чем же занимается Лайне? Хорошенько подумав, я вынимаю из укромного уголка наклейку с надписью «Работать запрещено». Такие наклейки продают в канцелярском отделе супермаркетов по тридцать центов за штуку. Проходя мимо них, финны всегда смеются и прихватывают с собой парочку.

Тридцать центов, фигня вопрос. Я тоже как-то схватил штук шесть в ажиотаже. Одну наклеил отцу в машине, вторую Мопсе на спину на прощание прилепил. А сейчас я просто ставлю против изображения рабочего вопросительный знак. Заглянув через плечо и проводив взглядом надпись, Лаайне не может удержаться и прыскает, но, увидев вопросительный знак, на секунду становится серьёзной.

– Ну? – наклоняюсь в её сторону я. Чем же ты занимаешься?

– Ничем, – беззаботно трясёт головой она.

– Да ладно ничем, – удивляюсь при помощи рисунка я.

Тогда Лайне рисует сложнейшую комбинацию – поезд, человек с вытянутым вверх пальцем, пустые бутылки и полицейский со свистком. Потом новый сюжет – большой, просто огромный готический собор, в который врезаются двухэтажные электрички, открытая банка с пивом и гитара на привязи для велосипедов. Наконец, заканчивает ребус изображением двух держащихся за руки девиц с косичками, рвёт нарисованное ранее на куски и сваливает на девиц, перемешав всё до состояния первобытного хаоса.

Понял, нет?

Я киваю, хотя на самом деле ничего не понял. Почему о собор разбиваются электрички? А почему гитара на привязи?

Она показывает, что после этого ей всегда холодно.

Ах, вот оно что. Шубу, значит, поэтому носит.

Расхрабрившись, я тоже начинаю выворачивать душу и пытаюсь объяснить, что я здесь совсем один.

– А за квартиру как платишь? – беззвучно шевелит пальцами Лайне.

Она обводит рукой всё вокруг и набрасывает на себя недоумённый вид.

– Отец, – кое-как изображаю я человека в полтора раза выше себя.

Она притягивает к себе блокнот и пишет на нём поперёк всей обложки – SVADEDKIN?

Я машинально исправляю второе D и только потом думаю – стоп.

Неужто она его действительно знает?

От фамилии отца, она перенаправляет стрелочку ко мне и ставит рядом вопросительный знак.

Да. Я тоже Свадебкин. Только вот отца у меня, кажется, больше нету.

У меня есть только белк. И золотая кредитная карта, деньги на которой могут закончится в любой момент. А белк навсегда уходить собирается. Хищный ведь зверь. Перезимует, а потом убежит куда вздумется.

Подумав, я без всяких комментариев изображаю Белка вместо отца.

А Лайне неожиданно понимающе улыбается, потом пишет несколько на финском и, натянув шубу через голову, стремительно убегает по лестнице вниз. Чёрт.

– Позови, нет – позовём… Позовём ЕГО с собой. – скорее догадываясь по смыслу, чем понимая суть, притягивая за уши всё что можно, разбираю я порывистый Лайнин почерк. Потом забиваю слова в переводчик и с трудом довожу дело до конца. – Он такой одинокий. Как ты.

А под белком слово Alepa

Весь словарь в телефоне перерыл – не нашёл, что это такое.

Вот, вроде и всё хорошо. Можно теперь обоим с Лайне дружить. А Белк всё недоволен.

Он садится за рояль и начинает играть. Постепенно увлекается и наворачивает своими негнущимися пальцами так, что посуда трясётся. Одна задняя лапа, поддерживая ритм, бьёт об пол слегка не в такт, вторая болтается и меняет акцент произвольно. А ещё хвост. Такое впечатление, что раньше его не было, а теперь, когда он появился, Белк с удовольствием использует его для того, чтобы шуршать..Видно, что для игры ему это очень удобно. Будто третья рука выросла в тот момент, когда снимаешь горячий чайник с плиты и переворачиваешь что-то на сковородке одновременно.

Шлёп! И чайник летит в сторону…

Приходится задёрнуть окно самодельной занавеской, чтобы те, кому приспичило подойти к окну, не раскусили, что играю не я, а большая пушистая рыжая белка…

Сразу скажу, что шараду с разбивающимися о собор электричками вам просто так не решить. Но когда ты вдруг оказываешься в том месте, где они якобы разбиваются, немедленно кричишь «Ура». Это как с кроссвордом – ломаешь себе голову над какой-нибудь торпедой, которая может тебя кусать, а когда уже подозреваешь опечатку, тебе вдруг подсказывают, мол, эта торпеда – акула. И ты сокрушённо киваешь головой, а сам втихомолку радуешься – ну, конечно же, это акула. И вписываешь слово «акула» в квадратики поперек и так хорошо оно ложится поперек аквариума и Аргентины, что возникает подозрение что кроссворды – не твоя сильная сторона, даже если раньше проблем с ними не возникало.

В тот раз я, конечно, не догадался.

А потом вдруг увидел всё сам и понял, что это зрелище останется со мной на всю жизнь.

Стоило прилететь сюда, чтобы такое увидеть – не успев толком проснуться от утреннего рейса. И ведь летать то я не люблю. А все равно стоило.

До сих пор мне не по себе, оттого что самолет поднимается на высоту, которую не чувствуют даже чайки. Садясь в самолет, я чувствую что умираю. Взлетаешь, умираешь – прилетаешь, снова живой. Будто заново родился.

Удивительно родится заново в том месте, где ты уже несколько раз себя представлял. Точнее – думал – оно воображаемое. Воображаемое, как моя детская белка. Но ведь был же по-настоящему Телониус Белк. Хотя, может, и вовсе не было…

И если никакого белка не было, то о чём же я сейчас пишу? Возможно, я пишу о взаимопонимании. Единственное, чего я не понимаю и не пойму до сих пор – что же это за слово «Алепа», написанное Лайне под изображением белки.

Дни постепенно становятся немного длиннее. Выдерживать их с саксофоном в руках стало тяжелее – как ни крути, трудные дни, это не только психологическое ощущение. А вот ночи здесь, наоборот – прозрачнее воздуха. И ночью тут хорошо.

Сам-то воздух в Тууликаалио спёртый, пусть даже в трескучий мороз. Но вот ночь – легче мельчайших частичек тумана. И в такой ночи уже можно кое-что различить. Тени от россомах, выбегающих на ночное шоссе, например, или каких-нибудь других ночных крикунов в поисках пищи.

Чтобы быть заметным в такой тишине, необязательно быть лесным крикуном. Я, скажем, вижу как некоторые наиболее яркие звёзды падают вниз точно снулые мухи. И это происходит зимой, вот что самое удивительное! Падающие звёзды, напоминающие мух – интересно, только ли дело в том, что мы находимся на севере?

Настоящих мух, впрочем, тоже хватает. Раньше я их не наблюдал, но с тех пор, как Том из Финляндии починил мне кухонный свет, я даже не представляю, как мог здесь находится без антикомариного репеллента. А, может, и не было этих мух до того, как здесь свет появился, может на свет прилетели они, невзирая на холодрыгу. Эй, мухи! Февраль месяц на дворе, ё-моё!

На кухне теперь горит довольно уютная лампа, которую можно в любой момент оттянуть за кольцо а потом, нажав кнопку, со свистом выпустить вверх. А ещё опустить до самого обеденного стола, закрепить и, слегка раскачав так и оставить, притворившись, что находишься в притоне для гангстеров. Поза сидящего за столом Белка, надвинувшего шляпу на глаза, удивительно подходит к этому ощущению. Сейчас, я дождусь, что он заснёт, опущу лампу на уровень глаз и чутка её раскачаю. Совсем чуть-чуть, лишь бы не потревожить лёгкую воздушную ночную поволоку. И вот тогда-то под лампой соберутся мухи похожие на удивительный летающий изюм, со слюдяными крылышками. А я пойду спать, зная, что на кухне у меня фантасмагорический зоопарк – волшебные зимние мухи и спящая белка за обеденным столом в тишине.

Согласитесь, что-то неладное творится с февральской погодой. Откуда, спрашивается, эти мухи взялись – не сонные как падающие звёзды, а шустрые и изворотливые – ни дать ни взять, растревожил в подвале уйму мокриц и те разбежались. А за окном валит мелкий противный снег. Мы с Белком подолгу смотрим на снежный буран через наши не очень чистые стекла и чувствуем, что скоро появятся другие заботы. Например, вымыть это замызганное окно. Думаю, что прридётся заняться этим в первый же жаркий день, Но я не могу себе представить Тууликаалио летом. И это ещё только полбеды. С некоторых пор, когда думаю о будующем, то чувствую, как холодеет в ногах. Я справляюсь с неприятным ощущением лишь тем, что напрочь перестаю думать.

– Тело не ус! – говорит по этому поводу Белк. – нельзя куда-то бежать, думая только о правой лапе.

– Хмм, – недоверчиво тяну я, – а если думать о левой? Может она толчковая у меня?

– Что значит толчковая? – спрашивает Белк, а сам вынюхивает что-то шершавым, живым, слегка дермантиновым пупырчатым носом.

– Когда на ёлку лезешь, ты о чём думаешь? – лениво задаю вопрос я.

– О бесконечности – помолчав, вспоминает Телониус Белк. – о взлётной полосе. О том, что никогда-никогда не закончится. О пианино. Только без чёрных клавиш. В переносном смысле конечно – без чёрных. Без чёрных клавиш не обойдёшься в жизни никак. Но если о черных клавишах подумал, когда на ёлку полез, то всё, считай, упал и начинай заново.

И я сразу вспоминаю о Ботинковых подножках и подсечках.

Но ведь если начинаешь по ладу гонять как белка в колесе, то без бемолей-диезов не обойдёшься.

В руку ложится мертвяще-холодный саксофон, на котором я проверяю эту засевшую в голове теорию. Как всегда, когда я беру в руку саксофон, внутри меня что-то привычно натягивается. Но не рвётся.

Чёрные клавиши – это что? Ответ на все мои вопросы?

– Давай на ёлке проверим? Пока никого нет? – небрежно бросаю я, зная, что если уговаривать по настоящему, то Телониус Белк из вредности не согласится.

– Вот ещё. – Белк водит носом вокруг себя так усердно, что приподнимается на задние лапы.

– Белк. Мне очень надо, – канючу я, не в силах сдержаться – Залезь на ёлку. Это быстро.

– Понимаешь, если я буду знать, что ёлка когда-нибудь кончится, то я к ней и близко не подойду – категорически отказывается Телониус Белк, который вынюхал, наконец, на хлебной полке покрытый крошками сыр. – Не люблю спускаться. Люблю лезть. А вверх или вниз – всё равно куда.

Теперь он основательно мажет на сыр клюкву и масло из брюквенницы. Брюквенницу белк выдумал сам, но поскольку сезон брюквы еще не начался, мы храним там подмороженую ягоду и солёное масло.

– Смотри, – делаю ещё одну попытку я. – вот лапа твоя. Вот ёлка. Вот до-мажор. А вот до-диез.

– До мажор, вроде это уже не ёлка. – капризничает Белк, – это другое дерево. Я с такого не ем. А с до диеза и вовсе падать неудобно. Приходится лапы сгибать. Проще спуститься, да поаккуратнее.

– Покажи мне, как ты по ней лезешь? Скажи, что ты чувствуешь? Ну, пожалуйста…

– Да я вроде уже и сам забыл, – смущается Белк. – А сыр ещё есть?

– Как падаешь, только наверх? – делаю последнюю попытку я.

– Нужно вообще забыть о том, что у тебя лапы! – категорически отрицает он, справившись с едой – Тогда и холодеть ничего не будет, – неожиданно добавляет он и провожает меня уничижительным взглядом

Интересно, как он вообще догадался, что у меня холодеет в ногах, когда я с ним разговариваю?

Белка зевает.

– Иди спать. И не думай о лапах.

– У меня не лапы, – ядовито замечаю я. А, в целом Белк прав. Думать попусту вовсе не обязательно.

Я ухожу спать, а в темноте, закрыв глаза, продолжаю заниматься в голове. Но уже совсем лениво. Так, словно кормлю воробушков. Когда засыпаешь – всё получается хорошо. А когда лишний раз думаешь – только почём зря отвлекаешься.

Глава шестая

Наконец настаёт день, когда я чувствую что, наконец, могу играть несогнутыми пальцами. В доказательство провожу по клавишам знаменитую Монковскую подпись целотоновой гаммой. И ощущения, в пальцы забившиеся меня не обманывают. Каждый мой палец – собака, посаженная на цепь. Каждая собака, посаженная на цепь – разряд электрический.

Ощущаю себя при этом глупо – не то клоун, не то фокусник, не то чудак с пальчиковыми куклами, читающий детям сказку перед сном. Кабинетный рояль «Эстония» – это теперь не рояль, а барабан, или пень, на котором дрова рубят. И я угрохаю его за пару недель с такой техникой. Но неплохо, всё равно неплохо, – думаю я и впечатываю в клавиши «Эстонии» Монковский свинг. Он получается сам собой. Под пальцами проваливается ми бемоль четвертой октавы. И это тоже хорошо. Музыка звучит так, как будто это вовсе не я играю. Так просто такой бит из этого роялишки не выбьешь. Уверенно, ёлки палки, всё это звучит, и странно, чёрт побери – не музыка, а странный спорт, паралимпийские игры. Но ведь эти игры смотрть куда интереснее, чем настоящий спорт – может быть только биатлон не менее интересен, по причине своей абсолютной инопланетности. Чувствую себя как безумно талантливый инвалид. А ведь я теперь и есть инвалид, – не абы какой, а с двойной, с лишней как хромосома у даунов порцией дебиловатой уверенности.

Но она работает, эта уверенность, вот что я хочу сказать. Даже белк, обжившийся, с недавних пор, в отапливаемой ванной вылезает, чтобы на меня посмотреть. Не остаётся никаких сомнений насчёт того, кто у нас в этой «Эстонии» самый лучший. Лучший в Эстонии – это я…

Февраль уже подходит к концу. За этот февраль я успеваю выучить пару десятков финских слов, которые, впрочем, мне не особенно в дальнейшем помогут. Зато, узнав, что я в школе немецкий учил, Лайне подсовывает мне шведский язык, дескать, его все тут понимают. И, за неимением лучшего на данный момент, я получаю в своё пользование несколько шведских книг, так как они на немецкий похожи. Но назавтра под дверью уже высыпан миллион шведских комиксов. Том из Финляндии постарался. На одном этом, правда, далеко не уедешь, но всё равно. Итак, Бамсе Кронблом и Пеллефант! Эти парни помогут мне справится с взаимопониманием. Не совсем, конечно, немецкий язык, который я изучал, но если приноровиться… Короче, кинули мне спасательный круг – маленький, кургузый, как бублик. Зато держит на воде, хотя при этом и чувствуешь себя эквилибристом.

Англоговорящий мой белк, при этом был счастлив. Он обнюхал комиксы и с восторгом сказал:

– Пахнет, как в книжном магазине после наводнения.

А я подумал – что-то в этом есть. И сразу представил себе этот магазин. Книги пахнут сыростью и типографией. Плавают, но не тонут. Бери, какую хочешь, да и читай. А не играй на инструменте день деньской, как маленький…

Чего не отнимешь у Белка, так это то, что он может хорошо объяснить. Жалко, что образы у него исключительно нюхательные и объясняет он только если сам того хочет. Чаще всего конечно, в свой адрес слышишь «Отвяжитесь». Но, знаете, иногда и в этом «Отвяжитесь» можно услышать намёк на взаимопонимание.

Взаимопонимание – странная вещь. Бывает, напряжёшься, чтобы сказать именно то, что от тебя ожидают, а всё равно не услышат.

Правда, взаимопонимание с Белком налажено так, что мы понимаем друг друга без слов (ну а как ещё прикажете общаться с воображаемой белкой?) Это хорошо. Но вот говорить, я, кажется, тут совсем разучился.

С кем бы мне хоть немного поговорить? Ботинок и вовсе перестал звонить. Я и сам звонил пару раз, но всё что получил – удовольствие, что могу разобрать по-фински сложные слова «абонент» и «недоступен».

Остаётся только выучить шведский язык и начать разговаривать на нём с Лайне.

Общаться вслепую, знаками, мне надоело. Взаимопонимания не происходит. Однажды мы с Лайне успели поиграть. Только не знаю во что. Она бросила в воздух кубик. Я кивнул. Она засмеялась. Теперь, всё боюсь, как бы не оказалось, что играли мы в «правду и вызов»…

Но ближе к концу февраля, мое общение с Лайне застопорилось. За это время, мне так и не удалось объяснить ей, что такое Телониус Белк. А ей – приблизить меня к разгадке, отчего в готический собор врезаются электрички. И магазин мы ходим пока отдельно. Но я не теряю надежды.

Стою и смотрю, как движется по мере продвижения очереди товарная лента. Нервно сжимает и разжимает кулак, стоящий передо мной в очереди лысый тип. Он напоминает мне толстого голубя. В руке у голубя две жвачки, а перед ним ещё человек пять и у всех по паре тележек, набитых так, что скоро треснут по швам.

Кто-то уже жалуется, медленно, мол. А по мне так, вроде и медленно, но и без особенных остановок – как по эскалатору в метро, ползём торжественно и неизбежно. Мне нравится такой медленный торжественный темп в музыке – называется «граве». Всего 30 по метроному. Но тем не менее, мы ползём – всё ближе и ближе моя очередь в кассы.

Всё бы хорошо, если бы не тётка в лиловом пальто. Она никак не может распрощаться с корзинкой. На дне корзины килограмм пятьдесят всевозможных киселей с наполнялками-загогулинами из соленого теста. И каждый из таких киселей она проверяет на вес.

Моя любимая, внешне невозмутимая кассирша с дырками в растянутых ушах и татуировками как будто с доски объявлений, в позе дятла долбит кассовый аппарат. Тычет, вызывая невидимый лифт, стучит на нём, как на печатной машинке. Кнопок там всего-то штук семь, как в октаве – а она вся погружена в них. Продуктов кассирша уже не видит. Реакция на окружающий мир зависит только от того не застрянет ли в кассе чек, не будет ли сбоя в операции по платёжной карте.

О, эта кассирша – настоящий профессионал. И знаете что? Я обращаю внимание, что пальцы кассирши тоже не сгибаются. Вдобавок ко всему ногти её скрипят, когда попадают в промежутки между кнопок, а потом гнутся словно пластмассовые. Но ей это только в кайф. Вот бы с кем мне опытом поделиться. Не кассирша, а настоящий Телониус Монк.

Очередь моя подошла. Но Белк не успевает прорваться ко мне. Он набирает продукты. Всё, что он набирает, нападает на него и приходится от всего отбиваться.

Тогда я выхожу из очереди, сажусь на корточки, прижимаюсь спиной к жвачному лотку и начинаю слушать как в ровно простукиваемые отрезки втемяшиваются еле заметные паузы от попавших промеж кнопок ногтей. Ритм, невзирая на сложные паузы, остаётся неизменным.

Мне это ни капли не надоедает, но Белка, вроде как, уже долго нет

– Белк, – кричу я, – Телониус Белк! Ты куда опять подевался?

– Иди без меня, – резкий взмах невдалеке от меня и хвост затейливо обвивает бидон с соковым концентратом. – Я забыл про морошковый кофе.

Концентрат падает.

Что же поделать? Забыл, так забыл. Опираюсь головой о жвачный лоток, продолжаю слушать, как стучат кассиршины ногти. И вдруг, чувствую – стоп. Что-то не то. Мелочь перестала сыпаться, а ногти скрипеть о пластиковый барабан.

Всего-то навсего чек застрял в кассе. Но кассирша едва не рыдает. Пальцы продолжают порхать над кнопками, но, в ту же секунду, это становится вдруг бесмысленным. И что характерно – лента с продуками также остановилась. Стоп. Ларгиссимо! Очередь умерла.

Настал момент, когда приходит пора расплачиваться. Но время не подошло. Белк не готов. И касса настоящая здесь только одна. Теперь и она сломана. Все остальные – кассы самообслуживания. Мерзкая вещь, эти умные кассы…

– Иди без меня, – повторяет Телониус Белк над самым ухом. Сквозь продукты он продирается, как через тропический лес. Со спины на белку нападает мешок с тремя килограммами пробок для домашнего пивоварения, но Белк исхитряется просочиться сквозь брешь в горе соковых пакетов и исчезает где-то там, в глубине. Никто не может его поймать, да и нее видит. Одному лишь мне удостоено наблюдать, как Белк суетится в поисках ингредиентов для морошкового кофе.

Наблюдаю, впрочем, недолго. Едва только Белк вытаскивает самый нижний пластиковый бидон из под огромной горы точно таких же, содержащих соковый концентрат, бидонов, как те начинают сыпаться, а я негодующе закрываю глаза. В темноте, слышу, как грохается всё, будто при землетрясении. Слышатся неодобрительные финские проклятия. Никто не понимает, почему всё это произошло, без видимой на то причины.

Тогда я открываю глаза и храбро перехожу в очередь, где подразумевается самообслуживание. Там медленно считываю чеки сам и простукиваю аккуратными триолями. Вставляю свою уже довольно сильно потёртую кредитку в щель. Но всё это уже не так интересно.

А вот за пределами магазина разворачиваются события уже куда как интереснее.

Я почувствовал, что сзади меня догоняет козел. Самый настоящий, похожий как две капли воды на уработанного мной в землю, только вот саксофон потерял. Вместо него – вилы в рваной термоусадочной упаковке. В дух шагах – огромный хозяйственный магазин, полный русских.

– Поговори со мной! – требует козёл, – Ну, хочешь вслух? Вслух, а?

Вслух?

Кажется, я уже начал забывать, как это делается.

Испугавшись, начинаю что-то бессмысленно бормотать. На очень плохом финском, на котором у меня не получается сказать «спасибо», «здравствуйте», «который час» и «привет Лайне». По-шведски мог бы сказать больше. Но слова там произносятся вовсе не так, как написаны. Пишется «К», произносится «Ч». Лайне мне говорила. Выучить такое по комиксам выше моих сил.

Но козлу – что финский язык, что шведский. Всё равно.

– По-русски, – требует Козёл и добавляет слово «йопт». Никак не могу вспомнить, откуда оно взялось – это слово «йопт»? Из шведского языка? Из прошлой жизни?

– Командир, ты откуда?

Я торопливо удаляюсь, а Козёл появляется передо мной, надувает бородатенькое лицо и с мерзким смехом сбивает с ног. Я закрываю лицо руками, потому что за всю свою жизнь ещ ёни с кем ни разу не дрался.

Вдруг, откуда не возьмись, на козла налетает Телониус Белк. Угрожающе фырча, он вытягивает вперёд лапы, суетится, клокочет и очень недовольно кричит на всех языках – «Отвяжитесь»!.

И Козёл отступает.

Я устало закрываю глаза. А когда открываю – вижу, что вместо Козла передо мной навис полицейский в каске. Нет, не в каске. Что вроде шлема мотоциклетного. И даже снегоочистители маленькие у него на стекле есть, вот что удивительно. А Белк куда-то пропал.

Полицейский что-то произносит нараспев. Потом повторяет. И всё это голосом, полным какой – то потусторонней певучей доброжелательности.

«Слишком вежливый для полицейского. Как так? Да он же по-фински со мной говорит», – понимаю я. Вслух, как я и хотел. И по-русски наверняка меня поймут. С чего бы им не понять, рядом с финской границей. Куда здесь полицейскомубез понимания русского? Никуда.

Только вот теперь, после всего случившегося я по-русски говорить совсем не хочу. Надеюсь, что полицейский меня понимает.

– I’m allright, – говорю точно так, как это делает Калле Анка из Томовых комиксов, и делаю попытку уйти в туман. Надо найти моего друга-белку и топать домой, не привлекая внимания.

Но полицейский не понимает. Он подозрительно вглядывается мне вслед и решительно приноравливается идти за мной странной гусиной походкой. Я обернулся, вижу – не отступает. Я вперёд и он за мной. Я останавливаюсь, и он останавливается тоже.

Вот беда…

Наконец, я совсем запыхался.

Мы присаживаемся на уютной деревянной скамеечке, между бронированным автоматом для оплаты каких-то услуг. Подозрительно оглядываю его со всех сторон. Полицейский как полицейский – на американского копа похож. Спортивный, плечистый. Ни грамма лишнего веса. Ни капли агрессии. Коп снимает шлем и оказывается что он старше меня… ну, может быть на пять лет, не больше.

– Дюяр окей? – спрашивает он. Не по-фински. Слишком коротко. Наверное, по-шведски – Дю? Яр? Окей?

Кто нибудь обращал внимание на то, что все длинные финские слова начинается с затакта? А то, что все шведские, звонкие и короткие фразы, заканчиваются бревисом, кто нибудь замечал?

– Окей, окей, – успокаиваю полицейского.

Сидим мы довольно долго. Кажется, меня разморило. Прогоняя сон, я надрываю упаковку мармелада и отправляю в рот сладкую пригоршню так, чтобы полицейскому сразу стало понятно – дескать, мне всё трынь трава. В качестве ответного хода, коп достаёт из нагрудного кармана рацию и проговаривает в неё шесть слов одинаковой длительности. Все на сильную долю, без бревисов.