Силки на лунных кроликов

Алиса напрочь забыла о цветке в горшке. Теперь по ночам ее преследовали истощенные лица детей. Но, как бы там ни было, они не живут в маленькой узкой норе, не ходят справлять нужду в биотуалет, не прячут свои лица от солнца. И от этих мыслей девочке становилось еще грустнее. Грусть рождала желание что-то изменить. Невозможность что-то изменить снова и снова возрождала гнев. Животную ярость, с которой Алиса не могла справляться.

Теперь она знала, что нельзя бросать еду в стену. Но она могла бросать в стену книги, могла кричать, топтать ногами игрушки, разрушать собранную накануне мозаику. И это помогало.

Гнев переходил в чувство жалости, жалость – в слезы. А затем тихо подкрадывалось чувство вины за содеянное. И снова стыд. Она всякий раз обещала быть хорошей, и всякий раз нарушала это обещание.

3.

Но папа принес цветок. Как и в День Рождения, он нес цветок за спиной. Спускался по ступенькам с улыбкой, будто это был самый счастливый день на свете. И Алиса, видя улыбку папы, повторяла ее, словно он был ее зеркалом. А ведь он был. Алиса видела свое отражение редко, только в экране выключенного планшета. В ее норе не было зеркала, да она и не нуждалась. Никто не говорил ей, что она должна выглядеть хорошо, никто не заплетал ей косички, не учил расчесывать волосы. Папа делал это изредка, после купания, но делал неумело, так что расчесывание превращалось в пытку. Но девочка не возражала. Даже боль, причиненная папой, казалась ей благом. Что угодно – только не одиночество.

Профессор отдал ей цветок. Улыбка с лица Алисы сошла, когда девочка увидела, что это вовсе не та фиалка, которую она сжимала в объятиях каждую ночь.

– Это что? – спросила она.

– Как что? Твой цветок. Ты же хотела. На, бери.

Девочка медленно попятилась, как солдат, ожидающий угрозы.

– Нет, – неуверенно произнесла она.

– Как нет? Вот, смотри.

Он показал ей горшок лепестки. Горшок был тот же, а вот цветок походил на сухое сморщенное существо. Растение стало похоже на бумагу. Девочка дотронулась до лепестков, и те отозвались сухим шелестом. Цветок умер.

– Это не тот цветок, – сказала Алиса.

Тогда папа присел на корточки и сказал:

– Вот, что бывает, когда плохо заботишься о цветах. Это ты виновата, дочка.

Глаза девочки стали влажными, наполнились слезами. Она не могла поверить в то, что красивый цветок превратился в мусор из-за нее. Девочка прислонила ухо к растению и прислушалась. Не было ничего. Она заплакала.

– Ты убила его Алиса.

– Как?

– Плохо поливала, постоянно тревожила.

Девочка не знала, что фиалка нуждалась в солнце и приняла слова папы за чистую монету.

– А если бы слушала меня, то этого не случилось бы, – подвел итог профессор.

Воля, которую девочка так трепетно сжимала в кулаках всё это время, теперь была сломлена. Алиса разрыдалась, упав на холодный бетонный пол. Папа гладил ее по голове, утешая.

Он улыбался, потому что не мог поверить своим глазам! Девочка была такой послушной и преданной, какой никогда не была его собственная дочь. Чтобы немного успокоить ее рыдания, папа включил музыку. Это были глупые детские песенки, которые почему-то всегда раздражали Алису. Но сейчас она должна быть послушной. Сейчас она не должна показывать ему свой плохой характер.

4.

Лето выдалось жарким. Малина, которую профессор прореживал слишком редко, разрослась, разродилась множеством спелых ягод. Но с прошлого лета профессор осознал, что больше не хочет малины. Так что ягоды, наливаясь соком, становились едой для гусениц, червей и других насекомых.

Соседка, увидев такое пренебрежение, не могла пройти мимо и не сделать замечание. Та самая соседка, чьи высокие деревья создавали тень на участке профессора. Та самая, что указывала на него пальцем человеку в форме. Та самая, что ненавидела его дочь, всё время жаловалась на разбросанные вокруг игрушки, детские крики. Та самая, что после смерти его дочери, советовала ему завести собаку.

И, в конце концов, когда профессор вернулся из университета после вступительной комиссии, увидел у себя во дворе женщину, согнувшуюся в его саду над малиной. Сперва он даже не поверил своим глазам, замер на месте, как вкопанный. На нем, как обычно, был серый пиджак, стало жарко, пот стекал по лбу, сердце колотилось. Он инстинктивно пошарил по карманам, как будто хотел убедиться, что ключи от калитки, от дома и погреба всё еще при нем. Соседка не могла войти через калитку, значит, она просто перелезла через забор, чтобы собрать его малину, надеясь не быть застуканной на месте преступления.

Он, профессор, давно замечал, что некоторые вещи порой исчезают: лейка, тяпка, грабли… Всегда списывал это на случайность. Вещи порой живут своей жизнью, пропадают, и ты никогда не знаешь, где они обретают свой новый дом.

Но вот теперь он точно знал, где обретет свой новый дом его малина. Выработанная за годы работы интеллигентность, граничившая с лицемерием, не позволяла профессору просто выставить соседку за забор, потребовать обрезать разросшиеся деревья, и вообще прекратить заглядывать в замочную скважину. Вместо этого он просто топтался на месте, как и многие люди, улыбался в лицо, копя внутри злобу и отчаяние.

Но сейчас были иные обстоятельства. Сейчас он не просто «защищал» свои частные владения и созревшие ягоды. Он защищал тайну, которую планировал унести с собой в могилу.

– И как малина?

От неожиданности соседка подскочила на месте, обернулась и взялась за сердце, как будто получила удар. Словно не она вовсе сейчас бродила в кустах соседа, а он зашел к ней в гости.

– Вы меня напугали! Нельзя вот так подкрадываться!

– Извините, – вырвалось у него. – Я не подкрадывался, а пришел к себе домой.

– Ничего, – оскорбленно ответила соседка. – Вы не обижайтесь, я немного собрала вашей малины. А то, что добру пропадать?

Он внимательно смотрел на ее ноги. На ней были надеты повседневные широкие тренировочные брюки, на ногах кеды. Кеды теперь эти стояли прямо там, где он год назад закопал велосипед. Она всё что-то говорила, говорила, не умолкая, а он только смотрел на ее кеды. Земля под малиной была слегка сырая из-за дождя, который шел несколько дней назад. Сюда слабо пробивалось солнце.

– Вы стоите на моей земле, – как завороженный, произнес профессор.

– Что-что? – не поверила соседка.

– Вы стоите на моей земле! – повысил голос профессор.

Он никогда не позволял себе делать это. Ни с коллегами, ни со студентами. Только иногда дома, в своих стенах, с женой. Иногда прикрикивал на дочь. Но в обществе это было недопустимо. Особенно с малознакомыми людьми. Какую странную шутку играет с нами наш мир. Мы позволяем себе вызвериться на людей, которых любим, но страшимся выглядеть «не так» перед незнакомцами. В твоей жизни незнакомцы эти не играют никакой роли. Они появляются и растворяются, как сигаретный дым, но больше всего ты боишься мнения этих незнакомцев. А для тех, кем дорожишь, не сдерживаешь свои порывы.

– Почему вы кричите на меня? – удивилась соседка такой перемене.

– Потому что вы забрались ко мне в огород тайком и теперь топчете мою землю.

Она, движимая каким-то внутренним порывом, посмотрела на землю под ногами. Профессор взмолился про себя, как будто соседка могла что-то усмотреть там.

Затем женщина направилась мимо него к выходу. Для этого ей нужно обогнуть дом с левой стороны.

– Вам всё равно эта малина не нужна! А я бы внукам наварила варенья!

Он остановил ее, схватив за локоть, когда женщина проходила мимо.

– Нужна – не нужна… Не ваше дело!

– У тебя всё равно никого нет! – бросила соседка в лицо профессору эти слова, как перчатку. Да к тому же перешла на «ты».

Он заскрипел зубами, желая возразить. У него был кто-то. Был кто-то, ради кого теперь он мог жить. Но самые гнусные люди отыскивают самые больные места и бьют в них, целясь так метко, что попадают в самое яблочко. Умение это они вырабатывают годами, живя в обществе несчастливых задушенных устоями людей. Ведь только так ты сам можешь не принять собственное несчастье. Только так можешь смириться с ним. Целуя икону и в сердцах проклиная весь мир.

Он сильнее сжал руку женщины. Она вскрикнула.

– Чтоб я вас здесь больше не видел, – прошипел профессор.

Женщина вырвалась.

– Я от вас такого не ожидала. Всё передам вашей жене!

– У меня нет никакой жены. Сами же сказали: никого нет.

Соседка, стиснув крепко челюсти, выбежала через калитку. Только потом профессор подумал, что стоило бы заставить ее покинуть двор так же, как она и проникла. Но для одного раза достаточно.

Профессор почувствовал внезапно облегчение. Теперь не обязательно каждое утро улыбаться ей в лицо. Теперь можно даже не смотреть. Теперь его тайна надежно укрыто под землей. Никто не должен проникнуть на его территорию.

Глава 14.

Голубая дверь

1.

Открытые окна, и прохладный утренний ветерок. Он раскачивал прозрачные занавески и детские рисунки на стенах, унося из комнаты детский смех. Навсегда. Так было в то утро.

В доме пахло древностью. Так бывает, когда люди не собираются за большим столом, не ведут светские беседы, не пекут пироги и не проветривают запах сигаретного дыма.

Нет, дымом здесь не пахло. Некому здесь было курить. К крыльцу большого белого дома вел большой сад и маленькая дорожка, выложенная камнем. Алиса рассмотрела всё это в маленькую щелочку, которая открывалась в одеяле. Сквозь стыки камней пробивалась трава. И Алиса снова вспомнила свою нору. Бетонные ступеньки вели на массивную веранду с аркой, под которой висели цветы в горшках. Алисе это очень понравилось. Она могла бы слушать цветы.

Однако сама веранда была заставлена всяким хламом: ведра, садовый инвентарь, старая посуда. Массивная железная входная дверь открылась и привела девочку в темный коридор. Он был длинным и вел прямо в кухню. По обеим стенам были проемы в другие комнаты: слева – гостиная, чуть дальше справа – спальня. Слева от кухни была лестница, которая вела на второй этаж.

Туда Алиса сразу же и направилась. Здесь за дверью ожидала комната свою хозяйку. Никто не позаботился о том, чтобы превратить комнату в нору. Здесь всё осталось, как прежде. Светло и нетронуто. Но уже давно не пахло ирисками и цветными карандашами. Вместо этого здесь пахло смертью.

Яркий дневной свет не позволил Алисе высвободиться от одеяла, хоть ей и было жарко, оно мешало дышать. Но окна в комнате были большими. Намного больше, чем в квартире майора. Занавески, которые когда-то были белыми, как снег, теперь стали желтыми. Рисунки, которые когда-то могли казаться свежими и яркими, сейчас были похожи на скомканные фантики. Но всё так же висели на стенах.

Комната была небольшая, квадратная. Слева – кровать, маленькая, детская, справа – красивый письменный стол с полками, на полу разбросаны игрушки, как будто ребенок только что куда-то вышел и вот-вот должен вернуться. Но разве этот момент не настал? На стенах были голубые обои с узорами, кое-где вверху по углам они отклеились. Маленький шкаф, в котором всё еще хранились детские вещи, выцвел, стал пристанищем для моли.

И всё же регулярно здесь кто-то бывал. Садился на край кровати, брал в руки кукол, зажимал их и плакал. Этот кто-то протирал пыль с полок, поправлял рисунки. Перекладывал стопки с одеждой с одной стороны в другую. Этот кто-то всё еще ждал.

Алиса отвернулась от окна. Теперь дневной свет ее не так раздражал. Она быстро привыкала к тому, что мир – это не темная нора со светильником. Все люди нуждаются в солнце, но только не она.

Женщина скривилась и неохотно задернула шторы насыщенного синего цвета. Они хорошо сочетались с обоями. Но девочка продолжала стоять в одеяле, как ни в чем не бывало.

– Снимай, – женщина резко одернула одеяло. И теперь перед ней стоял подросток с острыми локтями, сгорбленный, напуганный, чужой. На девочке была широкая серая байка и такие же широкие серые штаны. Кроссовки она не сняла.

– Потом нужно будет снимать обувь на входе, – сухо пояснила женщина.

Раз уж ты теперь моя дочь…

Алиса не могла пошевелиться. Кажется, она не испытывала такого ужаса, когда шла вдоль шоссе в тот злосчастный день. Эта комната была такой маленькой, меньше, чем нора, она давила со всех сторон. Детская кровать, на которую невозможно было даже сесть.

– Узнаешь тут что-нибудь? – спросила Катерина.

Девочка испуганно осмотрелась по сторонам. Нет. Ее воспаленное сознание сейчас пребывало в коме. Никаких образов, никаких воспоминаний. Только желание оказаться где-нибудь подальше от этого места.

– Вот, – сказала Катерина и взяла с кровати куклу с желтыми волосами, похожими на леску. – Ее любимая… То есть твоя любимая кукла Соня. Помнишь?

Девочка отрицательно покачала головой и спрятала подбородок в горловину байки. Такая уродливая кукла не могла быть ее любимой. Папа покупал ей другие куклы, намного красивее. Но она их не любила. Никогда. Эти застывшие стеклянные глаза…

– Ты будешь жить в другой комнате, соседней.

Женщина небрежно подтолкнула Алису к выходу. Теперь дверь в голубую комнату захлопнулась для нее.

– Здесь был когда-то мой кабинет, но теперь тут будешь жить ты.

С этими словами она толкнула деревянную коричневую дверь. Комната была немного просторнее предыдущей, но в ней было еще меньше жизни. Голые стены со светлыми обоями, односпальная кровать, светлый комод и письменный стол. Никаких книг, никаких игрушек. Окна зашторены.

Женщина бросила на стол книги, на кровать – вещи, которые передал майор.

Хотелось в туалет, но Алиса промолчала. Она не стеснялась, но испытывала необъяснимый страх. Слишком много событий, слишком много лиц, слишком мало надежды. Теперь оставалось только сесть на пол, открыть свою любимую книгу и попытаться забыть обо всём.

2.

Вечером того же дня Алиса увидела отца. Не «папу», но отца. Его привезли на машине, он сидел в инвалидном кресле и едва мог пошевелиться. Алиса вспомнила знаменитого ученого, который тоже сидел в кресле. Она знала, что ограниченность в движениях – это вовсе не ограниченность ума.

Ей сразу же понравился человек, который назвался ее «отцом». Она так и стала его называть – отец – но никогда не папа. Папа у нее был только один. Женщина Катерина объяснила, что примерно десять лет назад у мужчины случился инсульт. С тех пор он учился заново жить. Но ходить у него так и не получалось. Услышав это, девочка почувствовала слабое родство с отцом. Ведь она тоже была больна. Вот только одна мысль никак не выходила у нее из головы.

Ты бросила меня, больную, но о нем заботишься.

Но девочка никак не осмеливалась произнести это вслух.

Не выходить из комнаты несколько дней было сущим пустяком в сравнении с тем, что она провела в норе целых двенадцать лет. По ночам ей становилось легче. Она старалась не спать как можно дольше, чтобы спать побольше днем.

И только когда отец появлялся дома, ей становилось легче. Тогда она могла немного заботиться о мужчине, подносила ему стакан с водой и трубочкой, помогала кормить его. Для Катерины в этом не было ничего приятного. Десять лет она заботилась о своем муже, а теперь еще должна заботиться о подростке, которого ей подбросили. Она всё еще никак не могла поверить в то, что и повторный анализ подтвердил их полное родство. Анализ на отцовство тоже дал положительный результат. Каким-то образом они там подделали всё это, чтобы убить одним выстрелом сразу двух зайцев: дело об исчезнувшей Женечке Малько закрыто. И родителей этого измученного подростка тоже искать больше не нужно.

Катерина оттолкнула Алису и забрала у девочки тарелку с супом:

– Иди куда-нибудь. Я и без тебя справлюсь.

Тогда Алиса опрометью бежала в свою комнату и открывала окна, подставляя свое лицо свету. Она так ждала, что вот сейчас начнет задыхаться, сейчас ее легкие наполнятся кровью и она просто упадет замертво. Но ничего этого не происходило. Солнце не действовало на нее, как на вампира в старых фильмах. И она больше не была мальчиком в пузыре. Это значит, она уже никогда не вернется в нору.

Тогда Алиса в отчаянии падала на кровать, кусала подушку изо всей силы так, что челюсть сводило. Била ногами о мягкий матрас. Ее тело сотрясалось в гневе до тех пор, пока сознание не уплывало. Так она делала всю свою сознательную жизнь. Но ярость никуда не уходила. Только крепче цеплялась за сердце.

Она не могла произнести это слово. «Мама». Четыре буквы никак не соединялись в одном порыве любви и преданности, какой свойственен тому, кто произносит это слово. В сказках не было хороших мам. Да и она помнила только одну правду: ее мама бросила.

3.

Ночи в конце октября темны и таинственны. Туман проплывает низко, окрашивая всё в молочно-белый цвет. Алиса не спала. Она без страха подошла к окну и распахнула его. Привычка к холоду останется с ней навсегда. Ей не нравилась духота, не нравился жар батарей. Она подставляла лицо ночной прохладе.

Захотелось пить, и Алиса тайком прошла в туалет, совмещенный с ванной, открыла кран и жадно стала глотать холодную воду. Затем снова тихо поднялась. Темнота была для нее не чужда. И в темноте она хорошо могла рассмотреть голубую дверь. Краска кое-где облупилась. Если, как утверждал майор, девочка здесь и жила когда-то, то она ничего об этом не помнила.

Прислонившись к этой двери, Алиса глубоко вдохнула воздух. Хотелось почувствовать хоть что-то. Она дернула за ручку, и дверь легко вошла внутрь, издав слабый скрип. Все эти дома, квартиры, комнаты, двери… Алисе казалось пустой тратой большого пространства. Зачем ограничивать мир? Ведь он, как большая нора, должен быть свободным, но укрытым от света.

Какая маленькая волшебная комната. Ночью в темноте она казалась намного уютнее. Вот скрипнула половица, будто давно ждала гостя. Или, быть может, хозяйку. Алиса потрогала спинку кровати и закрыла глаза. Что-то вдруг кольнуло ее прямо под грудью, в солнечном сплетении. К горлу подкатил комок. Она не любила это чувство. Как будто ты надеваешь тесную водолазку, она душит тебя, давит прямо на это нежное место.

Здесь пахло горем и отчаянием. И вдруг Алиса представила себе маленькую девочку, ушедшую слишком далеко от дома, потерянную, и потом…

А что потом? Она не могла себе представить. Она читала много книг, смотрела много фильмов, но ни в одном из них детей не забирали.

Но разве ты сама выбирала, что тебе читать и смотреть?..

– Тихо, – приказала самой себе Алиса.

Рука ее скользнула по обоям на стене, добралась до рисунков. Девочка попыталась стать той самой, потерянной… Под веками зрачки так и бегали, пытаясь отыскать нужные образы. Желтый свет под потолком резко зажегся.

– Ты что здесь делаешь? – голос позади раздался внезапно, без предупреждения.

Алиса так испугалась, что случайно сорвала рисунок со стены. На пожелтевшей скрученной бумаге виднелось изображение то ли кошки, то ли собаки, то ли неведомого существа. Нарисовано оно было цветными карандашами.

– Ну, вот! Смотри, что ты наделала!

Катерина подбежала и вырвала рисунок из рук Алисы. Рисунок крепился к стене обычной канцелярской кнопкой. Так что теперь бумага была надорвана, а кнопка осталась на своем месте. Катерина зарыдала, как будто это был труд всей ее жизни. Теперь он был безвозвратно уничтожен. Она снова и снова гладила пальцами кусочек надорванной бумаги. Закрывала глаза, рыдала, открывала, снова закрывала. И каждый раз не могла поверить в то, что это произошло. Алиса в ужасе замерла.

Всё это время она заставляла себя думать, что снимается в кино. Иногда в детстве она любила мечтать о таком, как и любая девочка. И теперь она просто играла роль чьей-то дочери. Но почему тогда партнеры по «игре» так плохо с справляются со своими ролями? Если Алиса – их дочь, почему она не может трогать свои рисунки?

В голове всё окончательно запуталось. Алиса отошла к окну, как будто это был единственный выход.

– Не смей, слышишь? – прошипела женщина. – Не смей никогда сюда заходить и трогать ее вещи!

– Чьи? – спросила Алиса.

Женщина медленно встала с колен, держа перед собой рисунок, как драгоценность. Подошла к подростку, но не вплотную. Будто боясь увидеть в этой девочке своего ребенка.

– Что бы они там ни говорили, ты не моя дочь. Ты чужой человек!

Алиса последний раз вдохнула пыль своей бывшей комнаты. После этого на голубую дверь повесили замок. Это была темница, копившая в себе печаль.

4.

Теперь она выходила из дома в плаще. Он скрывал ее тело от дневного света, а широкий капюшон скрывал лицо от журналистов. Слух о пленнице, вернувшейся домой, разлетелся не только по стране, но и за ее пределами. Люди требовали найти преступника и наказать.

Занавески на окнах соседских домов продолжали раскачиваться. Некоторые соседи даже заменили их на жалюзи. Так было удобнее подсматривать в замочную скважину. Самые смелые не стеснялись давать интервью и позировать для газет и интернет-изданий.

Катерина порой недоумевала, откуда корреспонденты и журналисты выскакивают? То ли ночуют прямо в кустах, то ли под забором. Один даже бесстыдно проник на участок и застал Катерину в неприглядном виде, сажающей чеснок на зиму. Она тогда, конечно, едва сдержалась, чтобы не разбить его камеру. И всё же снимки попали в интернет.

Они все задавали нелепые вопросы, приглашали ее на ток-шоу, просили дать официальное интервью. Но женщина отказывалась. Она уже прошла через этот ад десять лет назад. Хватит. Казалось бы, жизнь устаканилась. Женщина работала ведущим инженером, ухаживала за больным мужем, хранила память о любимой девочке. Но нужно же было вот так всё испортить! Жизнь снова пошла наперекосяк.

Алиса выходила из дома только для того, чтобы сесть в машину и доехать до психиатрической клиники. Там она проходила процедуру «лечения». Никто не объяснял ей, в чем эта процедура заключалась. Никто не разговаривал с ней, как с обычным человеком. В клинике она постоянно слышала чьи-то истошные вопли, видела странных людей. Один из них однажды набросился на Алису, повалил ее на пол и пытался укусить за шею. Девочка испытала такой ужас, что в тот день не проронила ни слова, сколько бы психиатр не пытался из нее вытащить.

Врачи переглянулись и сделали вывод, что психическое состояние девочки удручает. Ничего удивительного, ведь она провела в плену целых двенадцать лет.

Но иногда Алиса всё же говорила. Правда, чем чаще она пыталась сказать то, что думает, тем реже ее слушали. Никому не нужны твои мысли. Все хотят слышать твоими устами свои собственные.

Они снова и снова повторяли историю о девочке, которую похитили утром девятнадцатого июня две тысячи шестого года в поселке Валики под Гомелем. Они снова и снова называли ее жертвой плена и ждали, что она согласится с этим. И когда она не соглашалась, в истории ее болезни писали о безнадежности выздоровления. «Лечение» превратилось в бесконечный допрос.

Один психиатр любил играть с куклами. Он приносил их в палату и показывал разные вещи.

– Твой папа трогал тебя здесь? Твой папа связывал тебе руки – вот так?

Девочка отвечала молчанием.

– Смотри внимательнее, вспоминай! – кричал доктор.

И тогда Алиса давала им то, чего они так хотели:

– Да, папа меня купал и трогал всё тело! Да, папа мало меня кормил, чтобы я не растолстела! Да, папа связывал меня, когда я вела себя плохо!

И тогда они довольно улыбались и писали что-то в своих журналах.

Но всякий раз, когда Алиса давала им то, чего они хотели, их вопросы становились всё навязчивее и жестче.

Ты знаешь, где твой папа сейчас.

Зачем ты его покрываешь?

Он не твой папа.

Он насильник.

Разве ты хочешь, чтобы он так поступал с другими девочками?

Он изуродовал тебя, не понимаешь?

Ты останешься ненормальной навсегда. Из-за него…

– Я не знаю! Не знаю! Не знаю! – кричала Алиса. И крик ее невозможно было заглушить до конца дня.

И тогда они довольно кивали головами и снова что-то писали в своих журналах.

Проходить через это три дня в неделю было настоящей пыткой. Но порой Алисе всё же казалось, что возвращаться в этот белый дом было куда страшнее. Она вспоминала майора и его жену. Теперь она отдала бы всё, чтобы вернуться к ним. Согласилась бы даже ходить на работу, чтобы покупать себе еду. А потом от этих мыслей ей становилось грустно. Ей же сказали, что она никогда не станет нормальной. Она никогда не будет ходить на работу. Она ведь даже не училась в школе.

Здесь, в этом доме, ей не давали новых книг, не давали смотреть фильмы. Так посоветовали психиатры. Целыми днями она только и делала, что рассматривала побеленный потолок в пустой комнате. Зато дневной свет ее теперь не пугал. Папа был прав, когда говорил, что однажды она вылечится. Так и произошло.