Силки на лунных кроликов

От страха он, мужчина, каменеет. В монстров превращаются его жена и дочь, у них оголяются огромные ядовитые клыки. Пошевелиться невозможно. Нет сил. Лучше остаться там, в кошмаре, чем здесь.

Он протянул руку и коснулся ручки задней двери. Там ничего нет, всё исчезло. Это был просто сон. Но смятый трехколесный велосипед там, похожий на груду бесполезного мусора. И сидение серого цвета в крови. Кровь еще не засохла: прошло слишком мало времени, но пятно теперь было похоже на пролитый чай. Никто не поверит в сказку про чай. Этот маленький желтый велосипед, первая детская радость, теперь как памятник. Как крест на могиле, смятый ураганом.

И что теперь остается? Убедить себя, что хорошие люди иногда совершают плохие поступки. В конце концов, никто никогда не совершает зло. Человек встает утром, натягивает тапки на ноги и улыбку на лицо, затем идет в туалет, затем, быть может, он идет просто приготовить завтрак или уничтожить целую нацию. Может быть, даже нажать на красную кнопку и сбросить бомбу на этот чертов мир. Но человек никогда не совершает зло, режет он яичницу или другого человека. Это всегда добро. Из добрых побуждений. Ложь во благо. Подлость во благо. Убийство во благо. Человеком всегда движет добродетель. Потому что так его воспитали. Ему сказали: «Всё, что ты должен делать, – это добро». И всё, что он будет делать впредь, всегда будет добром.

Но так бывает только до тех пор, пока его добро не встретится с чужим. И тогда человек придумает карму, наказание судьбы. Он никогда не верит, что карма ответит ему. Но всегда верит, что она ответит другим.

Это был ветреный летний день. Очень ветреный. Верхушки изумрудных берез так и гнулись. Ощущение надвигавшейся беды преследовало с самого утра. Он выехал в университет, на работу, как и днем раньше. И за день до того. И каждый день. Но сегодня что-то пошло не так. Слишком яркое солнце. Крепление козырька сломалось, и тот просто оторвался. И в тот самый момент появилась она. Слабый тонкий материал, из которого был сделан этот детский велосипед, захрустел. Теперь этот звук неотвратимо будет следовать за ним по пятам.

Он быстро вылез из машины, поднял маленькую девочку с зиявшей раной на голове, поднял остов велосипеда. Желтого велосипеда с ярким принтом. О чем он думал в этот момент? Что чувствовал? Он не помнил. Помнил только, что должен двигаться вперед, добраться до первого съезда и развернуться.

Пусть решение было неверным, но хорошие люди порой совершают ошибки. А ошибки нужно исправлять. В конце концов, если никто ничего не видел, то и ошибки никакой нет.

Мысль эта заставила его немного приободриться. Ведь он привез девочку сюда, к себе домой, остановил кровь. Теперь нужно было избавиться от велосипеда. Вернее, того, что от него осталось. И избавиться от обивки.

На работу сегодня он уже не выйдет. Не такая уж это и редкость, чтобы профессор не вышел на прием экзамена. Ему быстро найдут замену, да и студенты будут счастливы. Он позвонил в деканат и сказался больным. Квалификация его была слишком высока, чтобы допустить мысль о лжи. У него есть пара дней, чтобы всё исправить.

Профессор бросил искорёженный детский велосипед в багажник, закрыл машину и вернулся в дом.

Сейчас настенные часы показывали двадцать минут второго. Он удивился тому, куда могло так стремительно деться время. Закатилось ли оно за диван? Разбилось, словно хрустальная ваза, упав с высокой полки? Теперь его осколки поблескивали на лбу этой маленькой девочки. Пухлые белые ручки лежали вдоль тела. Она походила на фарфоровую куклу. Профессор помнил, что в детстве у его матери была такая. Она никому не позволяла к ней прикасаться. И от этого желание потрогать ее становилось только сильнее.

И он потрогал. Да так, что кукла рассыпалась на мелкие осколки. Тем вечером он надолго слег в постель, потому что мать отделала его так, что живого места не было. Но это было нормально. Хорошие матери никогда не поступают плохо. Всё, что они совершают, – это добродетель.

И он зарубил себе это на носу.

Девочка размеренно дышала. Он аккуратно взял ее под голову, чтобы рассмотреть рану. Но волосы слиплись от крови, и теперь никак не удавалось их распутать.

Он снова намочил полотенце и постарался очистить волосы. При каждом касании полотенце становилось алым. Наконец, добравшись до рассечения на голове, он убедился, что рана не была такой глубокой, как ему представлялось. Сколько же крови может вытечь из головы при таком пустяковом порезе?

Профессор точно не мог знать, пустяковая ли рана, ведь он преподавал философию и литературу, но не медицину. Но в аптечке всегда держал нужные средства. С тех пор, как жена ушла от него, забота о самом себе входила в перечень его обязанностей. Он сам готовил, сам стирал, сам убирал, сам платил за маленький домик за городом, сам заправлял машину, сам себя утешал. Иногда даже говорил сам с собою. Но от одиночества его любовь к студентам всегда только усиливалась. Часто он спускал им даже самые вредные выходки. Но иногда, оставаясь в тишине, рвал на себе волосы, кричал в закрытые окна, метался по дому, пока не падал без сил.

Теперь ему не было грустно. Было страшно. Он испытывал внутренний трепет. Но не грусть. Профессор аккуратно обрабатывал рану перекисью водорода, затем заклеил пластырем и обвязал голову бинтом. Под носом у девочки тоже запеклась кровь. Он аккуратно стер и ее. Желтый сарафан был почти чистым, и это было странно. Только несколько маленьких капель крови. Но каких только странностей не бывает!

2.

Уже было совсем темно, когда профессор закопал велосипед под кустом малины. Земля там была рыхлая, свежая, словно пух, так что сделать это было совсем не сложно. Сперва он хотел просто выбросить его на свалку, но потом подумал, что это опасно. Почему он так подумал, если ничего плохого не делал? Он не мог ответить. И всё же пусть лучше будет покоиться под малиной.

Он содрал обивку с сиденья. Глупо было бы надеяться, что само сиденье осталось чистым. Поэтому пришлось сходить в ванную за отбеливателем и тщательно всё отмыть. Когда он закончил, перевалило уже далеко за полночь. Ветер всё так же гнул темные верхушки берез и стучался в окна, надеялся просочиться в дом.

К трем часам утра профессор рухнул замертво на пол от усталости. Некоторое время он еще сидел возле девочки, щупая ее пульс и прислушиваясь к дыханию. Может быть, стоило оставить ее там, может быть, так было бы лучше. Но он был хорошим человеком и глубоко в это верил. И он правильно сделал, что не оставил ее там, умирать на солнце. Он взял ее с собой, привез сюда. И теперь надеялся, что опасность позади.

Его маленький дом был окружен густой растительностью. На маленьком участке невозможно было вырастить картошку или капусту. Поэтому он решил, что по краям высадит кусты малины и ежевики, а в глубине сада несколько маленьких слив, яблонь и груш. На участках соседей красовались размашистые сосны, березы и клены, в ветвях которых всегда гудел ветер и путалось солнце, не доходя до земли. Он ненавидел это. Всегда ненавидел эту тень, этот полусумрак, эти гнилые листья у своего забора.

Но этим утром сумрак был не так уж и плох. По крайней мере, солнце не ударило ему в лицо, не разбудило в семь утра.

Он вскочил, отряхнувшись ото сна, когда на часах было уже около одиннадцати. Мужчина, словно отупев, смотрел на стрелки, не в силах понять, какой сегодня был день, и почему он не на работе. Сегодня он должен был принимать экзамены у другой группы студентов. А затем вспомнил события вчерашнего дня. Вспомнил о машине, о велосипеде. И только потом о девочке. Повернув голову к дивану, он увидел всё то же маленькое бледное тело. Но грудь девочки ровно поднималась и опускалась. Слишком сильно она ухватилась за жизнь. Видно, у кого-то на нее были большие планы.

А что, если она так и продолжит здесь лежать всю жизнь? Что, если так и не проснется? Такая маленькая спящая красавица. Где найти для нее возлюбленного принца, чтобы разбудил своим поцелуем?

Вслед за мыслью о принце у него появилась другая. Кто-то должен был, наверное, уже искать ее. Кто-то, может быть, уже набирает номер его телефона, чтобы спросить: «А это не у вас ли наша маленькая дочка?».

Кто-то сейчас, в этот самый момент стоит за дверью и силится позвонить в звонок. Осматривает его маленький зеленый дворик, вглядывается в окошко у входной двери, смотрит на плетущийся виноград. Профессор вскочил и подбежал к окну. Немного отодвинув жалюзи, он взглянул во двор: там никого не было. Мужчина снова подумал о том, что неплохо было бы завести собаку. Но он не любил собак. Больше предпочитал кошек. Тихих, шуршащих по углам, смотрящих на всех высокомерно. У него не было кошки. Но он с удовольствием иногда прикармливал соседскую. И хоть соседка справа, редкостная заноза в заднице, всякий раз предупреждала его этого не делать, он всё равно делал. Потому что считал себя добрым человеком.

Стон за спиной заставил его подпрыгнуть на месте. Скорее это был даже не стон, а писк, как будто маленькая мышка прищемила хвост мышеловкой. Девочка открыла маленький рот с мелкими зубками и снова пропищала. Теперь она приоткрыла глаза и повернула голову в его сторону, точно заранее зная, куда смотреть. Но глаза ее были невидящими, как у новорожденной. Он-то точно это знал, потому что, как бы ни старался, не мог выбросить из памяти тот самый день, когда появилась на свет его собственная дочь.

Он ожидал, что сейчас девочка позовет маму, заплачет, а он, профессор, ничего не сможет ей объяснить. Как он сможет объяснить ей, такой крошечной, что это был несчастный случай. И скоро он вернет ее домой.

Но она издала только протяжное: «А-а-а…».

Ну, точно, будто новорожденная! Профессор осторожно приблизился к ней и погладил по забинтованной голове. На него уставились зеленые глаза, и на мгновение показалось, что это бездомный котенок, которого он просто приручил.

Профессор пытался отыскать немой вопрос в этих глазах. Ведь только так он мог подобрать ответ. Ему нужен был вопрос. Но вопроса не было. Девочка просто смотрела на него, как будто он был целой Вселенной, звездным небо, которое можно было читать. Она снова открыла маленький рот и издала на этот раз хрип.

Он, повинуясь какому-то странному, неожиданному порыву, метнулся на кухню, взял стакан и наполнил его фильтрованной водой. Затем вернулся в комнату и аккуратно дал девочке сделать глоток. Она зажмурилась, как будто испытывала удовольствие, но на деле только боль, и мир для нее снова скрылся в лунном кратере, где плясали маленькие сверкающие кролики.

3.

Еще один странный день остался позади. Зеленые глаза иногда открывались и внимательно смотрели на него, а затем снова закрывались. Иногда ее лихорадило, но температура быстро спадала. Страх, казалось, теперь отступил. И его место занял нарастающий гнев.

Он, профессор, ощущал, как его собственная жизнь взяла паузу без его ведома. Как будто какая-то часть его просто собрала чемодан и отправилась в отпуск. А другая часть, та, которая носила в себе «я», осталась здесь, посреди океана, в маленькой лодке без весел. И всё потому, что кто-то отпустил эту маленькую девочку с ее маленьким велосипедом поиграть на улице. Всё лишь потому, что кому-то вовсе приспичило родить эту маленькую девочку. И никто не поймет, что он, на самом деле, ее спас. Он взял ее на руки и принес сюда, в свой дом.

Никто не поймет. Но это не его вина. Чьи-то решения – не его вина.

Ему необходимо отправиться на работу, иначе от него потребуют справку. А он не сможет дать справку о том, что несколько дней заботился о девочке с сотрясением мозга. А может быть, ещё и с чем похуже.

И эта назойливая мысль, которая так и свербела где-то в голове. Как в те моменты, когда тебе чешется спина, но ты так и не можешь разобраться, где. Мысль, скользкая и дурная. Что он будет делать, если девочка умрет здесь, на диване?

Ничего. Как и в тот раз, когда умерла его дочь. Она, правда, умерла не на диване, а на больничной койке. Но он смог пережить это, остался твердым, непоколебимым. И с этим жена не смогла смириться. С его стойкостью. Она хотела, чтобы он рыдал, метался, словно загнанный зверь, но он схватил зверя за горло и посадил в крошечную клетку.

Клетка… Ему стоит подумать о том, как быть дальше. Розовые летние сумерки, точно легкий зефир, легли на обеденный стол через кухонное окно. Завтрашний день всё равно наступит. Профессор стоял у окна, скрестив руки, обдумывая завтрашний день.

Под гаражом у него есть маленький погреб. Там он хранил консервы, варенье и овощи. Там не было окон, но была лампа и вентиляция. Там тепло и сухо. Он, профессор, бережно относился к каждому уголку своего дома, даже самому темному. И ненавидел, когда вещи оказывались не на своих местах. Ей тоже нужно найти своё место.

Мужчина вышел из дома и снова обогнул изгородь, чтобы зайти в гараж. Он вспомнил, что путь в погреб преграждает машина: дверь была прямо в полу под ней. Профессор выругался и по привычке посмотрел по сторонам. Он сел за руль и выехал из гаража. Затем взял ключ от погреба и открыл массивный навесной замок. Вспомнил, что нужно включить свет в погребе. Металлическая дверь подалась. Свет внизу был желтым и тусклым. Он спустился по деревянным ступенькам в помещение, похожее на бункер. Пахло чем-то старым и забытым. Но плесени здесь не было, стены были кирпичными, по бокам на полках стояли банки с огурцами и помидорами, варенье, морковь и картошка. Температура здесь редко поднималась выше пяти градусов. И это была главная проблема. С тем же успехом он мог засунуть девочку в холодильник.

Мужчина обхватил свой затылок руками, сцепив пальцы в замок. Глубоко вздохнув, он закрыл глаза, пытаясь отыскать нужное решение. И оно не заставило себя долго ждать. В гараже у него был инфракрасный обогреватель. Иногда зимой его старый котел не справлялся со своей задачей, и тогда приходилось включать обогреватель. Его теплые излучения порой были единственным средством уснуть, когда не помогало уже ничего. Если провести пару удлинителей из гаража и положить девочку прямо под обогреватель, то она останется невредимой.

Теперь осталось отыскать матрас.

Глава 4.

Вернешься домой – ключ под камнем

1.

Это был бесконечный день с вопросами. Потом был еще психолог – женщина лет тридцати. И Алисе она не понравилась. Ей никто не нравился здесь. Потом ее отвезли в клинику, где врач долго и небрежно осматривала ее. Ей нравился запах клиники. Там меньше пахло людьми и больше – чем-то таинственным, незнакомым, чужим, но в то же время простым. Она доверяла этому запаху. Но не людям. Она доверяла холодным предметам, которые касались ее тонкой кожи, но не теплым пальцам.

Когда стетоскоп прикоснулся к ее груди, она зажмурилась от блаженства. Этот холод так успокаивал. Холод всегда успокаивал ее.

Она старалась выполнить каждую команду врача, но иногда от волнения путалась, хотя хорошо знала разницу между правой и левой стороной, вдохом и выдохом.

Когда врач осматривала ее голову, Алиса чувствовала, как волосы путаются у нее, врача, в пальцах. И тогда девочке казалось, что еще немного, и она закричит. Но не кричала. Сдерживала даже стон.

На осмотре с ней была та самая женщина в форме, которая задавала вопросы в кабинете. Теперь женщина сидела поодаль, не говоря ни слова. Она Алисе тоже не нравилась. И Алиса не нравилась ей. И еще медсестра сидела за столом и записывала то, что диктовала врач.

Врач надолго задержалась в волосах Алисы. Теперь ее пальцы медленно и методично бродили по коже, будто хотели пробраться в голову.

– Хм…

– Что? – не выдержала женщина в форме.

– Мне кажется, здесь была травма.

Она снова и снова давила пальцами на голову девочки, как будто это был футбольный мяч.

– Травма? Какая травма? – воодушевленно спросила женщина в форме.

Они все будто участвовали в раскопках. И вот, наконец-то, докопались до истлевших костей мамонта.

– Не уверена, – сказала врач и обратилась к медсестре. – Но запиши: «Имеется несколько крупных шрамов на голове в теменной области».

– Это серьезно? – спросила женщина в форме.

Врач пристально посмотрела на девочку.

– Пока рано что-то говорить. Но я бы дала направление на МРТ. Она может показать больше. Скажи, Алиса, сколько было тебе лет, когда у тебя начались… месячные?

Сперва девочка не поняла, что врач обращалась к ней. Слишком быстро всё происходило. Слишком стремительно. Когда Алиса никак не отреагировала, врач направила ее внимание на себя, щелкнув пальцами перед лицом.

– Ты меня слышишь? Можешь сказать, как давно у тебя месячные?

– Восемь лет, – испуганно ответила Алиса.

Врач нахмурилась: она знает, что такое месячные, у нее хорошее физическое состояние, если не считать дефицит веса.

– Зачем же ты выдумываешь, что тебе двенадцать лет? – спросила врач менторским тоном.

Алиса никогда не выдумывала. Только иногда перед сном сама рассказывала себе сказки. Так было проще уснуть.

– Я не выдумываю.

– У нее месячные с восьми лет? – спросила женщина в форме.

Алиса не испытывала неловкости, слыша, как чужие люди обсуждают ее месячные. Она испытывала острое желание поскорее сбежать и оказаться дома. Но это было невозможно.

– Ей не двенадцать. Я бы сказала, что ей шестнадцать. И она в хорошем состоянии, кроме пары-тройки…

Врач запнулась, не зная, какое слово подобрать. Девочка не походила на жертву насилия, не была дикой, как ребенок-маугли, хорошо говорила.

– Чего? – спросила женщина в форме.

– Шрамы на голове, недоедание, синяки на запястьях – мне сказали про шнурки. Мне кажется, она водит вас за нос, Катерина Леонидовна.

Алиса впервые услышала, как зовут эту аккуратную чопорную блондинку в милицейской форме.

– Что вы имеете в виду?

– Да сбежала она из дома! Попала в компанию, там над ней поиздевались, так? А теперь она ничего говорить не будет.

– По беглянкам всё чисто.

– Это уже вопрос к опекунам. Папа ведь у нее есть? А то, что он ее выкинул, – ложь. Вот вам мое мнение. Какой нормальный отец разденет свою дочь догола и выкинет на обочину?

– Нормальный – никакой, – подтвердила Катерина.

– Ко мне жертв насилия приводят нередко, – сказала врач. – И ведут они себя не так.

Алиса не понимала, про каких жертв насилия рассуждают эти женщины. Она не считает себя жертвой. Она просто хочет домой. И, казалось, твердила об этом с самого начала. Но ее никто не слышал. Или, быть может, она лишь в агонии беззвучно открывала свой рот, но из него не выходило ни звука.

2.

Теперь она была дома.

Не у себя дома.

Незнакомые запахи и яркий искусственный свет. В каждой комнате – окна. Большие окна. Всюду окна.

Павел приказал жене закрыть жалюзи и приглушить свет. Сегодня у них необычная гостья. И всякий раз, когда ее сажали в машину, она вздрагивала и вскрикивала. Ей казалось, что дневной свет испепеляет ее. Но больше всего она хотела есть. И хоть к картошке, которую ей предлагали в участке, она не притронулась, сейчас запахи в квартире мужчины майора заставляли ее живот прижаться к позвоночнику.

Эта женщина, хозяйка квартиры, была очень большой. Таких больших женщин Алиса никогда не видела. Разве что только, может, в кино. Но точно вспомнить она не могла.

В ее доме никогда не было женщин. И сама себя она женщиной не представляла. То есть знала, что тоже женщина, но не понимала, как должна чувствовать себя, что должна говорить.

У большой женщины, хозяйки квартиры, были коротко остриженные черные волосы, румяные щеки и маленькие голубые глаза. Первым делом женщина отложила свои дела на кухне и вышла в коридор. На ней был белый передник, она вытирала об него руки. Алиса рассматривала ее, как удивительный экспонат, хотя удивительным явлением тут была она.

Женщина широко улыбнулась, и в уголке рта засверкал золотой зуб, как единственная звезда в ночном небе, которое Алиса так сильно любила. Все эти запахи, звуки, оттенки. Они пугали и в то же время восхищали ее. Папа учил ее восхищаться всему необычному.

– Здравствуй, красавица, – женщина протянула руку. Глаза Алисы расширились. Ей нравились человеческие руки, она и сама не знала, почему. И эта рука была белая, гладкая и большая.

Девочка хотела прикоснуться к ней и даже, быть может, понюхать. Но вместо этого она съежилась и спряталась за спину Павла. Мужчина сделал движение руками, говоря тем самым: «Никаких рукопожатий». И улыбка женщины тут же померкла.

– Я приготовила ужин, – произнесла она очень тихо и не так воодушевленно, как приветствие.

– Хорошо, – сказал Павел. – Мы расположимся и выйдем.

Такое в его практике случилось впервые: он привел домой девочку, возникшую из ниоткуда. Обычно всё было наоборот: люди исчезали, и их приходилось искать. Чаще всего «исчезнувшие» находились очень быстро. Они терялись после бурной ночи у друзей, прятались от разъяренных родственников, или просто решали изменить свою жизнь. Иногда, правда, всё заканчивалось не так радужно. Порой причиной пропажи людей была смерть. В этой работе она неотъемлемая часть всего. Она ходит по пятам едва слышной поступью, выглядывает из темных углов, прячется в улыбках прохожих и ласковых словах.

Никому не доверяй. А если веришь всем, то сделай это своей сильной стороной. Ибо родившись, ты подписал самому себе смертный приговор.

Иногда, конечно, находили детей, сбежавших от родителей, от опекунов и из приютов. Их быстро возвращали, но этот случай был другим. И он, Павел, не воспринял слова доктора всерьез. Он не верил, что девочка просто связалась не с той компанией. Зато начинал верить, что она, как звездный мальчик, упала с небес. Он! Человек, для которого прагматизм и цинизм были неотъемлемыми приоритетами. Но в этот день в нем что-то надломилось.

Павел открыл дверь и показал Алисе комнату, в которой она проведет ночь. Большая кровать с сиреневым покрывалом, сиреневый ковер и фиолетовые стены, похожие на звездное небо. Ей нравилось здесь всё, кроме запаха.

– Здесь никто не живет, – неожиданно сказала она. Время от времени она всегда говорила что-то неожиданное, вместо того, чтобы четко отвечать на вопросы.

– Да, – подтвердил мужчина. – Мы здесь редко бываем. Тут жил наш сын, пока не вырос. Но мы давно сделали ремонт.

Касаться вещей ей было намного привычнее, чем людей. Вещи не были теплыми, не были холодными, они не издавали импульсов. В них не было характера. Только линии и фактура. Алиса медленно ступала по ковру и трогала покрывало, шкаф с книгами, письменный стол. Здесь пахло вещами, которыми никто не пользовался. Если бы ее спросили, как ощущается этот запах, она бы сказала: «Как бездна».

И теперь Алиса была такой же вещью. Ненужной, выброшенной на обочину.

– Ты побудешь здесь, пока… Мы не найдем твоего папу.

Алиса присела на край кровати, он покорно принял ее форму.

– Вам не нужно лгать мне, потому я незнакомый человек.

Вот опять. Опять она сказала что-то, что не могло не ввести в ступор даже самого матерого офицера. В одном врач была права точно: перед ним не маленький ребенок.

– Разве лгут только знакомым?

– Думаю, так должно быть, – ее взгляд с поволокой устремился прямо на него. В полумраке ее глаза казались чудовищно большими. Он ведь не верит в призраков. Не верит в демонов. Тогда почему внизу живота всё скрутило?

– Почему же?

– Ложь носят, как маску. Она помогает скрыть настоящие страхи, боль, злость. Какой смысл скрывать это перед незнакомцами?

– Почему ты считаешь?..

Он попал в ловушку. Каждое необдуманное слово теперь могло завести в капкан. Она словно расставила силки. Спроси у нее – почему она считает, что ты лжешь? Ловушка захлопнется.

Спроси у нее – откуда она так много знает про ложь – ловушка захлопнется. Не спрашивай у нее о том, что знает она. Спроси у нее о том, чего не знаешь ты.

– Ты знаешь, что с тобой случилось сегодня. Ты знаешь, почему ты сейчас здесь. Ты знаешь, что будет завтра. Есть только одна вещь, которой ты не можешь понять, – она заинтересованно распахнула свои большие глаза. – Почему всем этим людям нужно знать то же?

Ее брови взмыли вверх, образовав между собой маленькую бороздку. Он попал в цель. Наконец-то. Он нашел то самое тихое безопасное место, где не было никаких силков. В этот самый момент дверь в комнату тихо приоткрылась.

– Выходи, когда будешь готова, – сказал Павел и вышел, пятясь, как рак, назад. Как будто боялся, что призрак, если на него не смотреть, исчезнет.

У входа стояла большая женщина, нервно вытирая руки.

– Пусть соберется с духом, – сказал ей Павел, предвосхищая жалобы.

– Черти что! – шепотом «прокричала» женщина. – Тебе за это премию дадут, а?

Как всегда, женщин интересовали только премии. По крайней мере, такая мысль пронеслась в голове Павла.