Автоэротизм

А не слишком ли изощренной была вся эта затея – с ее якобы «преследованием», с сигналом на секретной волне и все остальным – для того, чтобы схватить, «взять на крючок», как она выразилась, одного-единственного неокольцованного навигатора, которого Стрэй и без того уже выследила? А вот тут-то уже не все так просто, сказала Стрэй и вздохнула. Взять на крючок, но не схватить. Помнит ли он, как она тогда вывалилась из Люция и упала на землю? Да, она была цепным псом, да, она должна была делать то, что ей говорили, но уже тогда что-то начало ломаться в ней. Она должна была выполнить задание, но вместе с тем какой-то частью себя не хотела, чтобы он угодил в расставленную сеть. Разлом, который Энтони своей навигацией перенес по другую сторону дороги, разделив их и преследовавших ее копов, каким-то образом показал ей, что и ее можно укрыть от ее хозяев. Этот же разлом вдруг наметился и внутри нее самой. Наверное, если бы не было всей истории с Алексом, навряд ли она почувствовала бы это, но Алекс был, и они с Алексом стали друг другу теми, кем стали, и закончилось все так, как закончилось… Потом она с Энтони вместе скрылись от погони, и снова все пошло согласно плану.

До настоящего времени Корпорация имела дело только с дикими навигаторами-одиночками. Их можно было поймать и окольцевать, но они тут же ставились на учет также и государственной полицией. Стрэй должна была постараться выведать, существуют ли какие-либо организации неокольцованных навигаторов и не знает ли Энтони, как на них выйти. Если бы такая сеть навигаторов-нелегалов действительно существовала, то вот она-то и стала бы главной целью этой охоты. Доводилось ли Энтони слышать о Новой корпорации? Нет? Стрэй тоже знала о ней очень мало. После Катаклизма Государство установило над Корпорацией бдительный контроль, однако постепенно в ее ядре образовалась как бы Корпорация в Корпорации, некая революционно настроенная организация, всячески пытающаяся ускользнуть из-под власти Государства и желающая вернуть Корпорации абсолютное могущество. Вот этой Новой корпорации и нужна подконтрольная сеть неучтенных Государством навигаторов, и Энтони мог оказаться одним из возможных ключей к этой сети. Если же нет, если же он ничего о ней не знает, ну тогда она должна была просто сдать его копам, неважно чьим, и вместе с другими охотниками продолжить поиски.

Теперь с этим покончено, сказала Стрэй. Когда она начала читать ему его книжку, ту самую, что он возил с собой с самого детства, она уже очень хорошо понимала, что не сможет снова отдать своим хозяевам человека, который с каждым днем становился для нее все важнее и важнее. Тогда, на том холме, где они молча сидели и допивали коньяк, и Энтони спрашивал, что ее тяготит, она думала не только об Алексе. Об Алексе, конечно, тоже, уж больно вся ситуация начинала повторяться, но еще и о том, что же все-таки можно сделать, чтобы на этот раз все закончилось по-другому. Потом они встретились с ее хозяевами, будто бы для того, чтобы передать им чип с информацией, заказ, который везла Стрэй. Она уже подозревала, что ни о какой организации навигаторов, даже если она и существует, Энтони не знает, но сказала им, что ей нужно еще время, чтобы все выведать. Они сказали, что, если она все еще ничего не выяснила, то операция закрыта, они сами разберутся с Энтони и выяснят, известно ли ему что-то или нет. Они поспорили. Стрэй возразила, что, если даже Энтони и расскажет им что-то, гораздо лучше будет, если он выведет их на эту организацию, ни о чем не догадываясь, чтобы не вызвать подозрений у других навигаторов. Она сказала, что продолжает операцию на свой страх и риск, и они с Энтони быстро уехали оттуда прежде, чем ее хозяева решили действовать.

Рассказывая Энтони про смысл празднования Нового года, Стрэй уже твердо знала, что, чего бы ей это не стоило, она не вернется в Корпорацию. И также она решила, что сообщит Энтони правду, чего бы тоже ей это не стоило. И это стоило ей Энтони. По крайней мере, так она тогда думала. Но решение, несмотря ни на что, попытаться начать все с чистого листа, начать с Энтони или без него, было принято. И известив диких навигаторов о том, что их канал связи теперь может прослушиваться и использоваться копами, она поставила жирную и окончательную точку в истории своей работы на Корпорацию. Теперь она для Корпорации такой же враг, как и Энтони, просто не столь ценный, поскольку она не навигатор, но куда более ненавистный и презренный, потому что она изменница.

Слушая Стрэй, Энтони поймал себя на том, что хочет верить тому, что она ему говорила. Он не просил, чтобы в его жизни были охотники, государственные копы, Корпорация и уж тем более эта Новая корпорация, но вместе с тем в его жизнь постепенно вошла Стрэй, и он желал, чтобы она задержалась тут как можно дольше.

Им придется снова учиться доверять друг другу, они оба очень хорошо понимали это. Если Энтони будет каждую минуту ждать удара в спину, ночью он не сможет сомкнуть глаз. Если Стрэй будет бояться, что в любой момент он может сказать, что разочарован, и снова умчится прочь, их совместное странствие станет для нее зыбкой, пугающей трясиной, где откуда-то со дна к поверхности через пучину темной воды медленно тянутся пузыри тревоги и безнадежности. Энтони знал, что не может дать Стрэй каких-то гарантий или обещаний, да и не клятв ждала она от него – как можно знать наперед, что случится завтра или через месяц? Но при этом, говоря за себя сегодняшнего, говоря о том, что он испытывал сейчас, о том, что в настоящий момент было для него несомненным, он был уверен, что постарается сделать все, чтобы это, то, что между ними, оставалось живым и завтра, и послезавтра и так далее. Глядя на Стрэй, на ее то плотно сжатые, то вдруг улыбающиеся губы, глядя в ее внимательные и внимающие глаза, на то, как она время от времени теребит рукава своей кожанки, он отчего-то полагал, что и она сейчас чувствует нечто подобное.

Они сварили рис на керосиновой печке и разогрели «армейскую» тушенку. Выбирая, что же предложить выпить, Энтони пропал минут на пять и вернулся с бутылкой «Чинзано». Учитывая собранные в схроне запасы, пир здесь можно было устраивать хоть каждый день.

Что-то глухо ударило в дверь гаража. Разговор оборвался, оба застыли с вилками в руках, прислушиваясь. Гостей к ужину, вроде, никто не ждал. Энтони признался, что, сколько он тут не останавливался, ничего подобного не случалось. Думать про тени, которые они видели этой ночью, как-то не хотелось, но выглянуть наружу, не открывая дверь, было невозможно. Звук больше не повторялся, и они вернулись к еде.

Стрэй сказала, что прочитала «Сад расходящихся тропок», первый рассказ в книжке, которую дал ей Энтони. Представляя себе лабиринт сада, она думала про навигации Энтони и про то, как он однажды доказывал ей, что мир один.

Да, он меняет реальность, но не сосуществуют ли все измененные реальности, не вытесняя одна другую, а накладываясь друг на друга? Энтони уперся подбородком в переплетенные пальцы, задумавшись над ее словами, но затем покачал головой и сказал, что смысл рассказа для него в другом: миры сосуществуют, но, сделав выбор, человек отдает предпочтение какому-то одному. В этом, наверное, и заключается смысл ответственности. Ю Цун в рассказе Борхеса стоял на распутье между дружеским чувством к Альберу и необходимостью убить его, чтобы выполнить свою миссию ценой жизни их обоих. Когда он застрелил Альбера, он оставил себе только одну реальность во всем лабиринте. Хотя, помолчав, добавил Энтони, возможно, отголоски из альтернативных вариаций иногда проникают и в наш мир. А если так, спросила Стрэй, подавшись вперед, не есть ли его навигация закрепление этого прорыва – из бесплотного и умозрительного во вполне осязаемый – и не только для него самого, но и для других людей? Не лежит ли сам корень его изменений в способности увидеть то, как могло бы (или как должно было бы) быть то, что есть, и в возможности создать эту альтернативу? Так делают все, так поступила и она, решив изменить свою жизнь, превратив ее из той, что есть, в ту, которой она могла бы быть. Но у Энтони как навигатора эта способность намного сильнее.

А дальше было все как-то странно, рывками, словно едешь поперек колеи, еще одной, еще, и на каждой – какой-то свой маршрут, свой смысл, свой ритм. Прежде, чем он уснул рядом со Стрэй, наконец, забывшейся тревожным неровным сном, перед глазами, словно слайды в линзе проектора, снова и снова проскакивали картинки этой ночи.

Вот Стрэй берет его руку в свою, вот они идут к постели. Идут неторопливо и, казалось бы, практически безразличные к тому, что сейчас должно произойти, но затворы передвинуты, курки взведены, обоймы полны и патроны уже поданы в ствол.

Вот они останавливаются у края кровати, Энтони медленно берет ее лицо в свои ладони и касается губами ее губ. И вдруг все взрывается, одежды сдержанности сброшены, их рты всасываются друг в друга, пальцы бесстыже и неуемно движутся по телам. Вот они снова слышат удар в дверь гаража, но отвечают, лишь коротко качнув головой, кто бы там ни был, дверь металлическая, она выдержит. Ее тело прижимается к его, Энтони кажется, как даже поры на его коже хмелеют от ни с чем не сравнимого запаха кожи Стрэй. Вот она увлекает его за собой, в нетерпеливое объятие простыней, он ложится сверху и снова целует ее, целует ее лицо, ее шею, ее плечи. Его пальцы вцепились в ее короткие черные волосы несколько сильнее, чем она ожидала, и она негромко вскрикивает. Вот она опрокидывает его на спину и готовится сесть сверху, и вот уже она застывает, их нетерпение с беззвучным болезненным воплем рвется наружу, но она кладет руку ему на губы, а другой закрывает свои глаза. Ее тело начинает вздрагивать, но уже не от вожделения, Энтони видит, что она плачет. Она говорит, нет, не так, не так, говорит, что она не хочет, чтобы это было вот так вот, говорит, что хочет доказать ему и себе, что не только за этим она к нему вернулась, не только за этим, это-то все просто невыносимо прекрасно, так прекрасно, что она сейчас даже не видит больше ничего, кроме его тела, но вернулась она к нему не только за этим, он ведь понимает, понимает, да?

Вот они лежат, обнявшись, их учащенное дыхание никак не хочет успокаиваться, он дышит запахом ее волос, ее дыхание тепло ударяется в его грудь. Она поднимает к нему свое лицо и тихо говорит, что они могут попробовать еще, но только нежно, совсем-совсем нежно. Она хочет усмирить того безумного зверя, что сидит у нее внутри, она должна научиться, как подчинить его себе, иначе он всегда будет тащить ее туда, куда впиваются его горящие глаза, иначе она сама не будет никем, кроме как придатком его голодного естества. Нежно, совсем-совсем нежно. Он начинает медленно ласкать ее тело, она закусывает губу и издает какой-то странный звук, отдаленно напоминающий ему вой. Ее руки порываются жадно вцепиться в него, но она отводит их в сторону, вместо сладкой плоти ее пальцы сжимают складки простыни.

Вот они слышат негромкий, но пугающий скрежет. Кто-то – совсем рядом – скребется в дверь с той стороны. Они замирают. Дверь выдержит, никто не проникнет к ним, но… Мы можем закрыть глаза, говорит она, на все-все-все. Можем сделать вид, что ничего не слышим. Но что тогда останется у нас? Только наше желание. А это значит, что он победил, тот, тот зверь во мне победил.

Они тихо лежат рядом, их пальцы переплетены. Он говорит, что он поможет ей. Поможет ей приручить зверя. Будут другой день и другая ночь, они уедут прочь из этого города оживших мертвецов, поедут туда, где не нужно будет закрывать глаза на весь мир, потому что они возведут свой собственный мир, их звери лягут у их ног, а они будут любить друг друга так, как хочется им, а не их бесам. Она отвечает, что хочет любить его. И хочет, чтобы он ее любил. Он говорит, что хочет сделать для нее что-то хорошее. Нарисовать ей барашка, например, хотя он никогда в жизни не рисовал. Она смеется. Да, пусть он нарисует ей барашка. Хотя нет. Она просит показать ей океан. Покажи мне океан, говорит она. Она никогда его не видела. Он говорит, что тоже никогда не видел океана. Он обязательно отвезет ее к океану. А мы не погибнем? – спрашивает она. Когда вся вода в реках и озерах превратилась в яд, что стало с океаном? Он качает головой. Великий океан недаром называют великим, успокаивает он, Катаклизм не мог его погубить. Мы будем осторожны, обещает он, его рука гладит ее волосы.

Вот она начинает проваливаться в сон, но то и дело просыпается, находит его взглядом и, сжав его ладонь, успокаивается. За дверью кто-то снова и снова скребется, затихнет на несколько минут, на полчаса – и опять скребется…

Сон, наконец, одолел его. Ему приснилось, что он снова едет по пустыне, едет один, Стрэй рядом нет. И в пустыне никого нет. И во всем мире больше никого нет, куда бы он ни ехал.

Когда поутру они, сжимая в руках оружие, осторожно вышли из схрона, снаружи не было ни души. И только несколько глубоких царапин – на металле двери.

Глава четвертая. Близость человеческих существ

Меня никто не учил рисовать барашков. И точно также меня никто не учил, как писать книги. Насколько я знаю, начинать надо с пролога или экспозиции, где перед читателем приоткрывается дверь в мир, описываемый автором. Нужно, чтобы в книге была завязка, броская, интригующая, тут по возможности следует заложить пока еще незаметные читателю намеки на основные повороты сюжета. Здесь же стоит представить главного героя или тот конфликт, с которым он неизбежно столкнется в будущем. И, конечно же, непременно надо повесить ружье на стену. Затем идет развитие действия, все больше раскрывается основной конфликт, и вместе с тем персонажи должны расти вглубь себя, а еще лучше – меняться, переплавляться этим конфликтом, как в алхимическом ритуале. И, наконец, все это необходимо переплести в тугой и волнующий клубок внешних и внутренних противостояний, который распутается только в развязке. Можно добавить эпилог, в котором ты подводишь какие-то итоги, показываешь, как основные сюжетные события изменили мир или жизнь персонажей книги.

А еще есть сюжет, и есть фабула. Фабула – это как события происходят на самом деле, а сюжет – это как они разворачиваются в твоем повествовании. То есть, например, по фабуле ты сначала заряжаешь ружье, а потом из него в кого-то стреляешь. Кажется, что главное – то, что ты кого-то убил, но иногда правильнее, рассказав об убийстве в начале рассказа, затем вернуться к тому моменту, когда ты свое ружье заряжал. Потому что именно в этот момент ты взвешивал за и против, твоя ненависть, твоя обида, жажда справедливости пульсировали в тебе невидимыми язвами, а ты сам все еще мучительно раздумывал над тем, стоит ли это все, например, того, что ты станешь Угрюмым навигатором и все дороги, которые ты проложишь, будут приводить тебя в мрачные и безысходные места.

Это правила, которые для тебя, когда ты пишешь книгу, должны быть не менее важны, чем знания устройства автомобиля, когда ты решил заняться его ремонтом. Да, я читал про все эти премудрости, но когда берешь в руки блокнот и ручку, то чувствуешь, что то, что ты сейчас будешь делать, чем-то очень отличается от того, как ты чинишь машину. Наверное, я никудышный писатель? Возможно, когда-нибудь я перечитаю то, что сейчас пишу, и захочу исправить те места, где сплоховал. Или выброшу все к черту. Но это потом, а пока я буду писать дальше. Сегодня я расскажу о том, как мизантропия может смениться самой настоящей радостью от близости человеческих существ.

Обычно я не слишком-то жалую людей. Может, я таким уродился, а может, то, как складывалась моя жизнь, не оставило мне другого пути. Да, наверное, я, скорее, готов помочь другому человеку, чем просто пройти мимо, но в большинстве случаев я предпочитаю быть сам по себе. Наверное, кто-то назовет это стремлением к свободе. Не знаю. Вероятно, мне просто быстро становится скучно, я не понимаю того, чем так дорожат эти люди. Или не умею ценить. Мне странно, насколько малым они довольствуются, но при этом как жадно они стремятся наполнить себя этими ничтожными вещами и переживаниями. Смогу ли я когда-нибудь угнаться за своей радугой? Не придумал ли я ее просто из чувства неполноценности, из страха собственной уязвимости, из какой-то дьявольской гордыни, чтобы чувствовать, что мой путь отщепенца не только не хуже того, чем живут они, но и на самом деле единственная цель, ради которой стоит жить?

Почему же мы со Стрэй все еще вместе? Должно быть, оттого, что и ей большинство других людей не очень-то симпатичны. Большинство, но не все. Алекс, ее друг-навигатор, очевидно стал для нее одним из исключений, превратившись из простой добычи в кого-то, кто оказался важен ей сам по себе, в своей уникальности.

Возможно, мы всего лишь устали от пустых дорог, от безликих координаторов, от копов, выслеживающих тебя день за днем. Наверное, мертвый город со зловещими тенями на какое-то время придал ценность любой человеческой жизни. Как бы то ни было, когда мы сделали следующую остановку в городке, ненанесенном на карту, у которого даже названия не было, и увидели суровые, но такие живые лица местных жителей, мы были им рады, рады самому факту их существования, рады тому, что они рядом. Нам не нужно было вести с ними бесед – только заказать обед, спросить, можно ли снять на ночь домик или комнатку, и они были немногословны и смотрели настороженно, но отчего-то их однообразные повседневные заботы, их редкие скромные радости показались нам что ни на есть настоящими.

Случайно заплутав, мы натолкнулись на замаскированную теплицу, где выращивались овощи. Скорее всего, где-то рядом была пробита несанкционированная скважина, из которой качалась вода для увлажнения почвы. Судя по всему, вода оказалась неядовитой или же пригодной для очистки от яда, однако мы понимали, что раскрой Государство или Корпорация этот маленький секрет, поселению придет конец. Слишком уж на отшибе стоял городок, чтобы возить сюда синтетическую пищу или гидропонику из ближайшего полиса. Мы поспешили убраться подальше, чтобы никто из местных не обнаружил, что мы знаем то, чего нам знать не стоит.

В этот раз мы оставили Энжи и Люция на стоянке возле домика, который сняли, и сразу же прошли внутрь. Мы предавались любви, лишь слегка задвинув занавески, и дневной свет заливал нас, делая различимыми каждую родинку, каждый волосок на теле. Люди, где-то снаружи, так близко, почему-то не вызывали у нас замешательства, но вселяли в нас какую-то жизнеутверждающую силу, уверенность в том, что вопреки всему есть будущее, как для этой пустыни, так и для тех, кто по ней странствует, и что солнце может не только жечь, но и согревать.

Как тогда, в Люции, мне показалось, что мы перестраиваем пространство, размыкая границу между мной и Стрэй, превращаясь в один атом… или в одну вселенную. Не происходила ли при этом какая-то навигация? Не могу сказать точно, ощущение было и совсем другое, и в чем-то очень похожее. Мы бросались друг на друга снова и снова, оставались лежать, измученные наслаждением, а затем опять сплетались в одно существо, которое металось по кровати, по полу, по стенам, каталось в экстатическом содрогании по потолку, кричало множеством голосов, и мне чудилось, что сквозь зрачки Стрэй на меня посматривает зверь, о котором она говорила, смотрит мне в глаза и подмигивает. Он вовсе не казался прирученным или побежденным, напротив, он торжествовал, внимая каждому мгновению нашей страсти. Когда мы были в моем схроне, Стрэй сказала, что его нужно одолеть, заставить сидеть у ног и есть с ладони, но сейчас я не был в этом так уж уверен. Конечно, она читала мне Сент-Экзюпери, мы говорили о самых разных вещах, находя, если не согласие, то непременно понимание, я пообещал отвезти ее к океану, но, если бы не этот зверь, сидевший внутри нее, смогли бы мы искривлять пространство вокруг, смогли бы спаяться в чудовищное андрогинное существо, способное презреть законы физического мира?.. Да, я обещал, но я не знал, смогу ли я помочь ей когда-нибудь приручить его, потому что этот зверь больше не жил только в ней. Я чувствовал, что он находит какой-то отклик внутри моего собственного естества, кто-то подобный ему постепенно просыпался от многолетнего сна во мне самом и ощеривался голодной улыбкой, обнажая клыки.

В один из тех моментов, когда бессилие размазывало нас по мокрым от нашего пота скомканным и перекрученным простыням, и мы только смотрели друг на друга, не отводя глаз, и охрипшими, пересохшими от нашего жара голосами обменивались одной-двумя короткими фразами сквозь измученные улыбки, я признался, что полюбил ее.

За окном стемнело, но мы по-прежнему не могли оторваться друг от друга, продолжая ненасытно вбирать, всасывать друг друга, бесконечно терзая, уже окончательно потеряв, где рука моя, а где ее, чья спина ее, а чья – моя, плоть стала единой, дыхание стало одним, дрожь наша была ни моей и не ее – она была просто нашей, с какого-то момента я уже больше не осознавал себя, больше не был собой, но не был и ей, при этом я острейшим образом ощущал, что я все равно есть, причем так неоспоримо, как никогда прежде, наверное, и не был.

11. На берегу Великого океана

Уже много дней они держали путь к Великому океану. Он не был нанесен на карты Энжи и Люция, однако Энтони помнил из книг и атласов, где примерно он должен располагаться.

Оставляли позади километры за километрами, редкие крохотные поселения, они ехали вперед, но признаков близости океана так и не было. Чем дальше они продвигались, тем отчего-то медленнее, судя по радару, они перемещались.

Наконец, они выехали за пределы карты, оставалось полагаться на радар и компас и продолжать двигаться в том же направлении, что прежде.

Однажды за завтраком Энтони поделился со Стрэй своими подозрениями: возможно, после Катаклизма окольцованные государством навигаторы что-то сотворили такое, что изнутри запечатало континент в его границах. Звучало это невероятно, но это могло бы объяснить то, как пространство начинало растягиваться перед их колесами, будто бы став эластичным. Но если это правда, то, скорее всего, без навигации им было к океану не добраться.

И он навигировал, потом еще раз и еще. Он представлял огромные волны, вздымающиеся над ними, чтобы в следующий миг обрушиться вниз. Представлял ровную водную гладь, сверкающую солнечными бликами. Представлял, как волны медленно покачивают его тело и горько-соленую воду на губах. Снова и снова, еще и еще.

Его навигации принесли им ливневые дожди, которые уже многие годы никто в пустыне не видел, несколько полицейских облав, изможденные нервы и, наконец, когда они уже почти впали в отчаяние, впереди показался берег.

Они свернули с дороги и опять тряслись по ухабам, приближаясь к белесой полосе прибоя.

– Вот он, – радостно закричал он в микрофон.

– Господи, наконец-то! – взволнованно отозвалась Стрэй.

Впереди протянулся пологий берег, плавно утопающий в пене прибоя, а дальше, до самого горизонта ярко блестело под солнцем безмерное тело океана.

Они бросили машины метров за двадцать от воды и побежали дальше, утопая по щиколотку в мелком желтоватом песке.

– Как это?.. – изумленно воскликнула Стрэй и схватила его за руку.

Пораженные, они перешли на шаг. Похоже, у Стрэй на мгновение подкосились ноги, но Энтони поддержал ее. Они дошли до места, где заканчивалась желтая полоса пляжа. То, что издали Энтони принял за взбитую набегающими на берег волнами пену, оказалось какой-то твердой и хрусткой окаменевшей субстанцией, напоминавшей не то соль, не то сухой лед. Местами она сточилась в пыль, местами вздыбилась острыми застывшими ребрами. И эта блестящая в солнечных лучах белая окаменелая равнина простиралась вдаль насколько хватало глаз.

Энтони наклонился и подцепил пальцем немного белесой пыли.

– Только не вздумай это пробовать! – испуганно вскрикнула Стрэй.

Если это то, во что Катаклизм превратил океан, то, как и другая вода, эта пыль могла быть отравлена. Лед-9, пробормотала Стрэй. Что еще за лед-9? – спросил Энтони, пристально разглядывая кристаллики белой пыли. Стрэй ответила, что когда-то читала один роман, там изобрели страшное оружие, которое превращало всю воду в лед, смертельный для всего живого. Энтони пожал плечами и облизнул палец. Горько, прокомментировал он, поморщившись, и сплюнул несколько раз.

Они вернулись к машинам и поехали вглубь белой равнины. Берег позади уже скрылся из вида, но картина вокруг не менялась. Это было бы похоже на Арктику, только стояла тридцатиградусная жара, и белая пыль вокруг не была снегом.

Прошло около двух часов, и с каждым новым километром надежда становилась все призрачнее. Возможно, еще полсотни, и им откроется долгожданная водная гладь. Но точно также могло оказаться, что океана, каким он был прежде, каким они знали его по книгам и кино, вообще больше нет – и все сотни и сотни километров – это слепяще-белая окаменевшая равнина. Они упрямо гнали вперед еще с полчаса, потом остановились, постояли какое-то время и решили возвращаться к берегу. Всю обратную дорогу Стрэй молчала.