Пока королева спит

Только вот надежды не стало. Безнадега сердце обняла. Что я делаю, с кем кегли сбиваю шарами? Для чего? Чтобы королеву разбудить?

А ей это надо?

Как заводная игрушка хлопаю руками-ногами и веселю дитятю, что завёла меня, а я завожу её.

А быть может, надежда просто стала невидимой…

Клинит меня. Иногда. Тогда я туплю. Иногда. Тогда я немножечко висну. Иногда. И мало шуткую в ночи. Иногда. Тогда я беру свое сердце, чтоб боли в груди не бывало, и вырываю его. Иногда. И свечу им, чтоб дорога себя проявила. И мне, и тебе, и ему…

Боцман

Письмо родителям

Здравствуй, мама! здравствуй, папа!

Вы никогда не прочтете этого письма, но все равно я его пишу, потому что… так надо. Мои молитвы могут не дойти до вас, а это письмо точно не дойдёт, но зато может помочь мне сейчас и кое-кому другому позже, если оно сохранится – причины более чем веские для того, чтобы начать.

Я хорошо вас помню, помню и то, как вы меня воспитывали. Это уже много позже я вычитал или услышал где-то древнюю мудрость воспитания: "Ребенок до пяти лет должен быть царем, с пяти до пятнадцати – слугой, а после – другом". Примерно этим путём вы и следовали в формировании меня как личности. Правда, застать я смог только две первых фазы. Другом я вам стать не успел, я слишком медленно рос, точнее, недостаточно быстро для бега времени. А моя сестра не стала слугой, за что поплатилось неправильным ростом – я не смог привить ей тех понятий, что сдерживают кое-какие желания.

Сначала мне было позволено всё – я ни в чем себе не отказывал и вы как два ослепительных бога выполняли мои желания. Это была сказка, добрая прекрасная сказка, которой некоторые дети лишены (я об этом узнал много позже). У тебя, мама, в кармане было всегда припасено какое-нибудь лакомство, которое помогало унять мои слёзы, когда я ударялся об острые углы "плохих" вещей, и уж конечно сама рука легко унимала боль, гладя мои синяки, и волшебным образом излечивали мой плач твои поцелуи. У тебя, папа, в руках бумага и дерево превращались в змеев и это тоже было волшебство мне ещё не доступное. А ещё, мама, я помню, как ты купала меня в тёплой ванне, а потом вытирала пушистым махровым полотенцем, а я зажмуривался и тянул к тебе губы, и ты всегда-всегда целовала меня! Это простое чудо любви! Отец, ты всегда был справедлив и открывал для меня новые миры… и в книгах и в жизни, шаг за шагом ты мне передавал секреты создания змеев – мастерство потихоньку изливалось из тебя и впитывалось мной. Ах, какой я был ленивый и нерадивый ученик, но даже в меня вы многое заложили. Сначала в форме игры, потом, когда я уже потихоньку достиг второго этапа своего воспитания, уже в форме прямых уроков и притч.

А потом возникли эти поезда. Первый эшелон и второй. Как мы оказались в разных? Я этого не помню, почему-то всё боялся потерять сестрёнку и судорожно сжимал её ручку, иногда слишком крепко, она жаловалась мне на это. Нам всё же удалось сесть в первый эшелон, увозивший людей из горячей точки (этот термин я узнал много позже), в которую превратилась провинция Си-Ай. Почему народ Си напал на тех, кто были Ай, я не знаю, понимания я не мог добиться и тогда, когда спрашивал у вас, и сейчас из исторических хроник, а я их все проштудировал и беседовал с очевидцами событий – всё без толку. Вроде бы делили землю, один хотели присоединиться к нашему (теперь оно для меня наше) королевству Зелёных холмов, другие – остаться свободными, точнее псевдосвободными, мы же все равно зависели от магистрата. И вот как итог этой бессмысленной бойни, бессмысленная же сцена на вокзале, она навечно врезалась мне в память холодным айсбергом, который не растает никогда. Первый эшелон прошел через Ажурный мост, поезд был битком набит испуганными людьми и ещё более испуганными детьми – мы были разделены на эти два народца разностью страха, взрослые не понимали, как они дошли до жизни такой, дети не понимали совсем ничего. Второй эшелон, который был забит, похоже, ещё больше и на котором спасались вы, рухнул с моста в Тонкую речку, которую потом переименовали в Пропащую.

И вот первый эшелон доехал, доехал туда, где его никто не ждал. Не ждали особенно нас, детей-сирот. А мы долго не могли привыкнуть к тому, что нас теперь так называли. Сначала мы искали вас, потом прошёл страшный слух о втором эшелоне, а потом эта информация подтвердилась, и мы стали искать кого-нибудь, кто бы опроверг то, что вы были там. И только потом, пройдя через скитания и беспризорную жизнь, нас определили в приют. Тогда-то я на вопрос: "Твое имя, мальчик?" ответил: "Боцман" и до упора стоял на своём – меня так зовут. Сестра, почуяв свободу и безнаказанность тоже сменила своё настоящеё имя на Мур, и так же, как я, упёрлась: "Меня так зовут". А как я её мог бы наказывать за непослушание, когда слёзы лились из её глаз при любом слове о вас? А наказывать от своего имени я не мог, слаб был ещё авторитет, я сам себя ещё не слушался, хотя сестра, быть может, и послушалась бы моего жесткого слова, но только губы его не вымолвили… Вот так мы и стали Боцманом и Мур.

Много лет прошло с тех пор. Мур перестала быть управляемой и уже ни во что не ставила меня, что уж говорить о воспитательницах, учителях и других посторонних людях, пытавшихся как-то на неё повлиять. Последнее что я о ней знаю: будучи восемнадцатилетней она связалась с эспэпэшниками. СПП – это секта правильного пути. Сами себя сектанты так обычно не называют, придумают более кружевные и изящные слова. Просто СПП – это универсальное название для такого рода культов. Их легко выделить по некоторым признакам: уверенность в правоте своей; недопущение и мысли о том, что другие тоже могут быть в чем-то правы или в существовании альтернативного пути самосовершенствования; жесткая иерархия, основанная порой на жестокости такой степени, что о ней лучше не знать; тайные обряды (не для всех членов секты тайные), а иногда и оргии. Мур сообщила мне – не потому что хотела рассказать, а просто, потому что мы встретились в порту: «Я покидаю королевство Зелёных холмов и отправляюсь нести огонь истинной веры аборигенам Свободных островов». Эти якобы свободные острова расположены к востоку от Олдовии. Они мелкие и на них нет природных ископаемых, к туризму тоже не больно располагают, вот их и не присоединила к себе ни одна сильная материковая держава.

И всё бы ничего, но мне очень не понравились её глаза. Тогда я не сказал ей фразу, которую много позже услышал от своего знакомого докси: "Не бойся знаний, бойся своей уверенности в том, что можешь их правильно применить". Я просто не знал этой мудрости. А Мур была на сто процентов уверена в том, что знает, как ей применять полученные в секте знания.

Её глаза были бы другими, если бы она много зим тому назад, когда мы с вами расстались навсегда (я пока не уверен, что мы встретимся, посему пишу так), была бы чуть старше. Но ей было пять лет, и она ещё не слышала от вас запрещающих слов. Она ещё не узнала, что добрые боги могут быть законом и справедливостью. Закон – это ты, папа, справедливость – это ты, мама. Так я считал в ту пору. Нет, вы были для меня не полностью разными: и закон был справедлив, и справедливость была законной. Если я закрываю глаза, то вижу вас именно так: пара светлых ангелов, держащихся за руки, Закон и Справедливость. Закон утверждал наказание, справедливость молчаливым согласием давала понять, что оно абсолютно правомочно. Справедливость говорила, что надо делать и чего не надо делать, а закон показывал, как это надо делать. И всё это с Любовью – только так правильно. Только Любовь может спасти людей и мир, в котором они живут! Человеку не просто нужен человек, человек должен сам дойти – что всё, что нужно ему, и что он может дать – это Любовь!

Мы бы стали с вами друзьями, я в этом не сомневаюсь. Мы просто не успели… У нас бы никогда не случился этот пресловутый конфликт отцов и детей. Я бы, став взрослым, понял, что ошибался, считая тебя, папа, излишне жёстким, а тебя, мама, чересчур равнодушной, когда ты не вступалась за меня в процессе отцовских наказаний. Теперь то я бы понял всё, естественно всё то, что в принципе способен понять. Своих детей я буду воспитывать также. Обещаю. Я вижу теперь, к чему приводит только ласка (пример с Мур) и только тирания (только что прочитал письмо некого Франца, вы бы, наверное, пояснили, кто это был, а здесь в тюрьме мне никто не подсказал).

Гармонии нельзя достичь, но к ней можно приблизиться.

Да, сейчас я нахожусь в тюрьме и, конечно, понимаю, что это не то место, в котором бы вам хотелось видеть своего повзрослевшего сына. Но из песни слов не выкинешь, а их моей жизни не выкинешь поступков, приведших меня в камеру смертников. Дал бы мне кто возможность вернуть всё на год, два или три назад – я бы опять пошёл по этой же колее. Это моя колея… А, возможно, ты, папа, сидел бы сейчас в соседней камере, мне почему-то кажется, что мы были бы едины в своем "беззаконии" по отношению к магистрату. Ведь мы бы жили по законам королевства Зелёных холмов. Мама, ты бы тоже одобрила наши попытки ударить в колокол, и никогда бы не ругалась по поводу ползунков и художников, которые находят приют под нашей крышей.

Я не буду рассуждать на гипотетические темы: встретимся ли мы с вами после моей смерти или никогда больше нам не суждено увидится – зачем изводить бумагу досужими рассуждениями. Оставлю это на откуп философам и просветлённым. Я просто напишу это письмо до конца. Иногда я манкировал своими обязанностями – совершенно не хотел писать это слово "манкировал", но оно почему-то вертеться у меня в голове – а это не зря. Манкировал и когда был "царем", ведь и у царей есть обязанности, и получал за это лишь снисходительную трёпку по своим уже тогда длинным волосам. Они сейчас такие же буйные и непослушные как были в момент нашей последней встречи. И когда манкировал будучи "слугой" уже получал доходчивое внушение. Спасибо за эти уроки, папа! Спасибо, мама! Я люблю вас здесь и сейчас!

В камере стало тёмно, а светляки заключенным были не положены. Столько ещё всего хотелось написать, но бумагу надо экономить – вряд ли Живоглот даст ещё, а в темноте нельзя выводить ровные строчки и равнять буквы по команде "Мелко, в две шеренги становись!" Я вспомнил Амбицию. Там же небосрёбы, полуразрушенные стоят – таких огромных развалин у нас нет – даже сравнить не с чем. А ещё там светляки у заключенных не отбирали, но книг не давали, зато рядом сидел Ворд, с которым запросто можно было поговорить на любую тему (только не о буквоедах), а здесь царствовал Живоглот – философ ещё тот! В общем, жизнь прекрасная и удивительная штука во всех своих проявлениях и скучать в ней добрые люди не дают.

А на следующий день письмо я не писал. Вдруг расхотелось или перехотелось – впрочем, какая разница как это называется. Как мечом отрезало. Я отложил перо. Не хотелось писать чушь, а без желания всегда получается лишь чушь, к тому же чушь неискренняя.

Потянулись однообразные дни. Я переписал всю библиотеку набело, даже текст на неизвестном мне языке старательно скопировал. Не скопировал я только объяснительную записку, потому что я никак не смог бы повторить отпечаток пальца её автора. Этими действиями я добился в принципе бесполезного результата: библиотека стала чище, читабельнее и удобнее, для этого я обернул листы прозрачной тканью и подшил получившеёся творение нитками. К общей массе литературы я присовокупил и свое письмо. Но все эти занятия быстро иссякли и начался поток одинаковых дней и ночей. Даже если их просто пронумеровать и написать словами все цифры и то получится внушительного размера цифирь-полотнище. А ведь каждый таким образом "оцифрованный" день, был полноценным днём и его надо было неполноценно пережить. Два раза в день питание, один раз в день – проверка и раз в три дня прогулка в «парке» – каменном мешке с видом на зарешеченное небо, плюс баня – раз в две недели… в бане иногда даже была горячая вода… Вот и все развлечения. А между ними лишь одиночество, одиночество, одиночество. Неразбавленное одиночество – истинное.

А про карцер я говорил? Там всё просто: темно, мокро и нельзя ни сесть, ни лечь, можно только стоять… он ломает психику, почище психиатра с лёгкой шизофренией и комплексами Эдипа и Электры. Чтобы выжить, я представлял себя ёжиком, которого как-нибудь в тёмной-тёмной комнате найдёт магистр своей голой ступней…

А однажды я сочинил стих: "И снова здравствуй день пригожий, ты светишь мне в оконце тоже…" Одна беда с ним, нет даже две: во-первых, я не смог определить, что это такое – одностишье или все-таки двустишье, во-вторых, на сто процентов не уверен, действительно ли я автор сей "нетленки". Быть может, какой-нибудь древний поэт уже накропал эти строчки столетия или даже тысячелетия назад и прочитал друзьям, а, возможно, даже получил за них гонорар или слава постучалась в его дом. А потом глиняная таблица с записанным «шедевром» попала в мусор, пережила все катаклизмы под спудом всякого хлама, была откопана любопытным археологом и расшифрована лупоглазиком, и текст был пронумерован и сдан в архив.

Но стихами я не увлекаюсь, да и память у меня не настолько хороша, чтобы помнить всё то, что я прочёл – так что не знаю, не знаю… В итоге я решил не грузиться и просто читать этот "опус" вслух, когда становиться худо, а худо становилось всё чаще и чаще. Но, даже бездумно повторяя эти строки, приходилось иногда отвечать на вопрос: а кто их автор? И становилось трудно. Вроде бы Боцман, но кто он такой и давно ли сочиняет стихи? Не знаю…

Выручил меня снова Живоглот, он стал разгонять мою депрессию следующим образом: приходил в камеру во время проверки и спрашивал: "Пахнет ли роза, которую никто не видел?" В первый раз я ничего не ответил (надо же было подумать) и без затей получил кулаком в нос. Из него пошла кровь. На следующий день Живоглот повторил свой вопрос, но я уже был более опытен и быстро ответил: "Да". – "Неправильно" – сказал Живоглот и из моего носа снова потекло красное. На третий день я вытянулся во фронт и бодро отрапортовал: "Нет!" и мой нос из твёрдого состояния вновь перешёл в жидкое. На четвёртый день я гнусаво рявкнул: "Может быть…" и снова получил лекарство в виде нескольких глотков собственной кровушки. Такое лечение быстро стимулирует работу мозга и теперь я-пациент уже не думал, что пребываю в скуке и влачу жалкое существование приговоренного к смерти. Теперь я думал… Наступил пятый – решающий день живоглотской терапии.

– Пахнет ли роза, которую никто не видел? – с порога сразу о главном начал Живоглот.

– А нам пофиг! – заорал я во всё воронье горло.

– Кому это нам? – рявкнул он и в животе его забурлило.

– Да всем! Если роза не смогла никого, даже самого завалящего ботаника привлечь своими роскошными лепестками, чудными тычинками и стройными стебельками, то нам, то есть людям, пчёлам и прочим тварям, которые иногда в своей жизни интересуются цветочками, должно быть пофигу до такой никчемной представительницы флоры!

– Додумался таки! – вынес свой вердикт Живоглот и лишь слегка приложился к моему левому боку. Отчего в нём изнутри что-то закололо. Возможно, во мне рождается ёжик, которого… зато кровь из носа не пошла (нос такому раскладу сильно радовался). И сочинился стих, уже точно мой: "Растопырим свои мы мизинцы, и друг друга за них же возьмём" – я думаю, что ни один из поэтов древности не сочинил его раньше меня. Стих, кстати, про нас с Эльзой, а не про каких-то гипотетических любителей поскрещивать мизинцы. Дело в том, что мы с ней часто гуляли, сцепившись мизинцами и до замужества и после, то есть в ту пору, когда многие семейные пары уже забывают свои "глупые", но такие душевные досвадебные обряды. Когда это было? Давно, ещё до тюрьмы. Какой тюрьмы? Которая сожрала меня и переваривает. Что я есть? Просто мешок костей и отблеск былого духа, который уже не может себя контролировать.

Нет! Азм есть Боцман! И мне не всё по-фиг!

Королева

"Ох, горе мне горе!" – причитал магистр. – "Казнить не могли целых девять месяцев, да за это время ребёнка можно родить (в этом Маркел абсолютно прав), а магистрат телился и обсуждал, мать-перемать! А сейчас они сбежали, порушив тюрьму, эх!" Он стал ходить по своему кабинету взад-вперед и бормотал что-то неразборчивое себе под нос, потом неразборчивое вновь стало разборчивым: "…если бы у меня был "Путь диктатора", но где эта книга? Говорят, что у коловоротов был один экземпляр – и где теперь эти коловороты? С ними можно было бы договориться, но теперь для этого нужно проникнуть в загробный мир, а я в него не верю. Тупик, опять тупик! Где мне взять силы, чтобы стать действительно тираном, меня же так только в народе называют. Необразованный народ, что он понимает в тирании, да я бы ему такую тиранию устроил…" – Маркел в конец замечтался и стал рученьками отмашки давать, не иначе своим легионам смерти приказа раздавал. Мечтай, мечтай, полированная лысина (наедине с собой он обходился без парика и представлял моему взору во всей красе), твои одиозно-харизматические планы пойдут в мусорную корзину наших хроник.

Но… и тут я вздохнула с сожалением (просто вздыхала я по привычке – мне же не нужно дышать во сне) на это вероятное будущее надо было ещё работать и работать. А в данный момент я была не способна отвлечь магистра шахматной игрой, да и встреча с верными подругами сегодня не планировалась, поэтому приходилось коротать время простым созерцанием происходящих в моём королевстве делишек.

– Вот это торкнуло так торкнуло! – раздалась речь с сильным иностранным акцентом у меня за спиной.

Я обернулась и обнажила свой стилет – мало ли, может магистр нанял убийцу-сновита, чтобы меня уничтожить на территории не являющейся вотчиной третьего "великого" магистрата? Но это был не душегуб, это была странного вида девица, судите сами: волосы яркого фиолетового цвета; на лице блестки; в носу – гвоздик на мавританский манер; в ушах – неисчислимое количество сережек, кроме того сережки были в бровях и в нижней губе девчонки… можно даже сказать, красавицы (я умею смотреть в корень явления); глаза измазаны чёрной краской, плюс слёзы под ними тоже чёрным прорисованы; на руках – шрамы и дешевые браслетики из бисера; тело, которое не мешало бы подвергнуть диете, прикрывает чёрный балахон с изображением страшных длинноволосых страшилищ и надписью на не нашем языке: "Поливающие дерьмом и кровью всех уродов", рядом с которой были ещё два рунических символа (разгадать их я не смогла); чёрные штаны были порваны, причем порваны специально – протереться в таких местах они никак не могли; на ногах высокие ботинки, как у серой стражи. Не надо было обладать семью пядями во лбу, чтобы понять, девица не из нашего королевства, а быть может и не из нашего мира. И точно она в депрессии.

– Кто ты? – можно было, конечно, спросить что-то более оригинальное, например: «Ты, случайно, не подружка лупоглазиков?»

– Я – Кристи, а ты кто по жизни?

– Можешь называть меня просто – ваше величество.

– Круто, подруга, под кого косишь?

– Под королеву.

– Не хило. А где это мы?

– Не знаю где ты, а я – в своём королевстве, точнее во сне про моё королевство.

– Не гони пургу, я видела чёрный туннель, потом свет – всё как в книжках пишут. Теперь должны быть ангелы или черти. А ты не то и не сё…

Значит это я-то на ангела не похожа?! Во-первых, я отомщу, во-вторых, я жестоко отомщу, в-третьих, она ещё об этом пожалеет!

– Ага, ни Богу свечка, ни чёрту кочерга! И как же ты прошла туннель?

– Наглоталась снотворного, цельный флакон оприходовала и думала уже в нирвану окунуться, а тут ты сидишь, весь кайф обламываешь.

– А зачем тебе так много снотворного понадобилось за воротник закладывать?

– Ну ты чё, вообще ни во что не врубаешься? Чтобы заснуть и не проснуться.

– У меня другая проблема, я проснуться не могу, – действительно, каждому – своё.

– Так это же чумаво, подруга, не напрягайся только по пустякам, дурь тебе досталась высший сорт, к гадалке не ходи! Чо принимала то?

– Шампанское…

– С шампусика улетела?! Ни фига себе, да вы здесь зажрались, вашу мать!

– Повежливее, Кристи, у тебя что, было трудное детство, и ты чем-то обозлена на весь свет?

– Нет, только на одного урода, точнее это я теперь врубилась в то, какая же я дура – из-за этого гоблина решила покончить с собой. Да он моего обломанного ногтя не стоит!

Только тут я заметила, что у Кристи потрясающий маникюр: на каждом ногте был изображен череп со светящимися глазами. И цвет черепов на каждом ногте разный. Милота!

– Ух ты! Сама делала?

– А то!

– Сделаешь мне такой же?

– Говно вопрос! – сказала девица и я поразилась тому, каких только форм может достичь простое утверждение в узких социальных группах, вырабатывающих свой арго.

Кристи достала прозрачную косметичку – вот такую я хочу себе! – и занялась моим маникюром.

– А у этого твоего гоблина есть имя?

– Чёрт он голимый, а зовут его Чиж.

– Так его родители назвали, пичужек что ли любили до умопомрачения?

– Неа – Валера, его ник всамделишний, но кто же в тусовке ими пользуется, отстала ты от жизни, подруга.

– А тебя как зовут на самом деле?

– Алёна, только ты меня так не зови – не люблю! Окей?

– Говно вопрос!

– А что это за лысый чёрт тут у тебя отирается, папик?

– Нет, это не мой отец, это мой враг. Он наяву сейчас управляет моим королевством… а должна – я… но меня он усыпил, – я следила за процессом преображения моих ногтей и отвечала просто и без затей.

– Борьба за власть, пирамида хищников, орально-анальные раздражители, врубаюсь, лажа это всё, вам сознание надо расширять, да истину искать, а вы напрягаетесь из-за пустяков.

– А ты можно подумать мир хотела спасти, когда таблеток наглоталась! – возмутилось моё величество.

– Сама свои ногти пили тогда! – она оттолкнула мою руку и стала тыкать пилочкой в лысину магистра, но Маркелу, естественно, это было всё равно, что мёртвому припарка – Кристи же находилась со мной в моём сне.

Я подумала, что сейчас для меня хороший маникюр важнее монарших амбиций и попросила прощение.

– То-то. А то начала на мозги капать. Я же тебе можно сказать душу открыла, а ты – мораль читать, как правильная! Но прикид у тебя атасный, только волосы блеклые какие-то, с шампунем ошиблась?

– С шампанским? Я давно таких ванн не принимаю – всё естественное.

– Натур-продукт? Блондинки сейчас не в моде, журналы бы тебе грамотные подтащить, а то засыхаешь в своей провинции…

– Это моё-то королевство провинция?!

И я показала ей, где зимуют настоящие провинции.

– Ну, извини, подруга, я же не знала, что у тебя пунктик по этому делу, больше не буду!

– Ладно, Кристи, забыли.

– Кстати, у тебя тут можно будет на пару дней вписаться?

– Что?

– Переночевать тут можно?

– Да, только здесь нет дней и ночей, здесь время не течёт…

– Так мы что, совсем не старимся?

– Да в смысле нет.

– Вот залетела-то! Я что, так и останусь несовершеннолетней на всю жизнь?!

– Жизнь у тебя не здесь, тебе надо вернуться назад.

– Чо я там забыла, у тебя тут клёво!

– Разберись с собой: Чижа – отдельно, Кристи – отдельно. Ты же сама сказала, что совершила ошибку, когда пыталась совершить самоубийство, теперь самое время её исправить.

– Так я же вроде того – на том свете, теперь поздняк метаться.

– Это тебе только так кажется. Что это вообще у вас, у молодых (тут я немного лукавлю – я тоже молодая), за привычка – чуть что, на тот свет отправляться. Успеете ещё. Слава Джульетты покоя не дает?

Знать бы ещё кто это – Джульетта, слово само в голову заскочило.

– А кто это?

– Если не знаешь – забудь, по-другому объясню.

– Попробуй.

– Жить хочешь?

– Где?

– Вообще жить?

– Так я же вроде как не умерла, вечная душа и всё такое…

Тут мне пришлось туго, я ведь не знала законов её мира и даже не знала, существует ли он – её мир в действительности или он только плод чьего-то (может быть, и моего) воображения.

– Есть твоя жизнь и твой путь. Ты прервала их естественный ход и думаешь попасть сразу в дамки – но так не получится. Нужно пройти все клетки по очереди, и никто тебе в этом не поможет, даже я, конечно, я помогу тебе, но лишь вернуться назад, – надо было как-то смягчить этот момент, и я перешла на лирику. – А Чиж ещё пожалеет, что не обращал на тебя внимания – я тут тебе наколдую такого принца – у тебя волосы выпадут!

– На хрена мне такое страшилище? – она всё-таки засмеялась.

– Для коллекции, потом ещё благодарить меня будешь.

– Посмотрим.

– Нечего смотреть, надо действовать. Кстати, чтобы сбросить вес тебе надо будет сделать вот что: собери крапивы, лучше всего на кладбище или в заброшенных садах – там она более…

– Правильная? – подсказала Кристи.

– Да. Так вот месяц диета крапивная – то есть крапиву добавляешь во все блюда, даже в мороженное. И вот через тридцать и ещё три дня – будешь стройная как я. А где надо, – я обтянула платье на своей груди, – ничего лишнего не исчезнет.