Кваздапил. Наявули

Платье Даша выбрала красное, а этот цвет олицетворяет страсть и агрессию. Недаром ярко-красный галстук на международных переговорах считается неприличным – если, конечно, тому, кто носит, есть дело до приличий. Дальше углубляться не буду, это уже политика, а политику я люблю лишь до момента, пока она не начинает любить меня. Впрочем, поприкалываться над политиками сам Бог велел – даже в такой ситуации. Ну, или Аллах – кому какое имя ближе. Бог, если есть, то один, а мы, разные, перекраиваем Его под себя.

– Маши нет.

– Знаю. Я пришла к тебе. Маша сказала, что тебе плохо, и я подумала… Прости. Наверное, я не вовремя. Лучше я уйду.

– Не вовремя, – согласился я.

Даша продолжала стоять.

– Что-то еще? – спросил я.

– Вообще-то, да, мне нужно кое-что сказать. – На лестничной площадке Даша чувствовала себя неуютно, а в квартиру я не пускал. – Не хочу юлить и играть в глупые игры. Тебе плохо. Мне тоже плохо. Мне тоскливо и одиноко так, что хоть вешайся. Когда Маша сказала, что ты дома, что с Надей у вас не сложилось и теперь ты очень переживаешь, я решила зайти. Прости меня за все, что я тогда наговорила…

Очередное дежавю. Только одежда другая.

– Это ты прости, – перебил я, – но сейчас ты действительно пришла не вовремя.

– Ты не один?

– Нет. То есть да. В общем, нет, я не один, да.

Лицо у Даши вытянулось, как у тех особ королевских кровей, которым из-за постоянных внутрисемейных браков генетика подкузьмила.

– А Маша говорила, что у тебя никого нет.

Ворт тибыбыть, она думает, что я с девушкой.

– У меня никого нет.

Дашин взгляд взлетел с пола на меня, в глазах снова засияло:

– Ничего-ничего, я все понимаю. Хочешь, я приду завтра?

Похоже, она решила, что от тоски я привел кого-то на один раз, поэтому, зная, что на кровати за хлипкой дверью меня могут слышать, не боюсь сказать вслух «У меня никого нет».

– Лучше созвонимся. Может быть. Впрочем, вряд ли.

Я закрыл дверь перед ее носом.

В открытом проеме комнаты на краю кровати сидел серьезный Гарун и глядел на меня. Ему нужен ответ. Если ли у меня ответ?

Ответ как бы подразумевался, быть с Хадей – главная мечта жизни… Но снова вмешалась совесть. Что-то глубинное убеждало не торопиться. Не все так просто, как кажется. Чувства – это много, но чувства – не все, что есть в мире.

То, что произошло дальше, сделало бы меня заикой, если бы не вереница диких снов. Дверь родительской спальни распахнулась, и оттуда, прикрываясь снизу свободной рукой, выскочила Машка. Что-то надеть на себя сестренка не удосужилась: чего, дескать, брат не видел после всего, что случилось в последнее время? Этот ход, как я теперь понимаю, был продуман, он сообщал приехавшему старшему брату: «Я взрослая и занимаюсь тем же, чем и ты иногда, мы все друг о друге знаем, а также знаем, что оба знаем об этом. Зачем же быть ханжами?» Застывшая в коридоре Машка светились в ярких лучах как на выставке. Растрепанные волосы, по которым прошлась только пятерня, полыхали золотом, грудь вздымалась, а пряный запах, принесшийся с сестренкой из родительской спальни, рассказал о подробностях времяпровождения. За оставшейся незакрытой дверью на разложенном диване раскинулся Захар. Увидев меня, он прикрылся простыней.

– Оденься! – крикнул он Машке.

Ему было небезразлично, в каком виде его девушка шастает по квартире. Его невольно вырвавшаяся эмоция – единственное, что порадовало меня в новых обстоятельствах. Я хотел сказать то же самое: «Оденься, дура!» – но события двигались слишком быстро, я не успевал реагировать. Мой рот еще открывался, а Машка уже отмахивалась от назидательного тона Захара:

– Да ладно тебе, мы взрослые люди и все понимаем.

Ее полный проказливого ехидства победный взгляд, наконец-то, скользнул с меня в другую комнату…

– Ой! – Машка с визгом отскочила в прямой видимости назад, в спасительную полутьму родительской спальни. – Я слышала, что пришла Да… А где Даша? И вообще, чего вы дверь не закрываете?! Ты не один в доме живешь!

Ну вот, меня же сделали виноватым. Тактика прежняя: лучшая защита – нападение, а виноватый брат потом возместит моральный ущерб чем-то материально приятным.

Не в этом случае.

– Зачем нам с другом закрываться? – спросил я.

Машка показала язык и, как недавно я перед Дашей, захлопнула дверь родительской спальни у меня перед носом.

Я распахнул ее снова.

– Мы не договорили. Считаю до десяти, на счете «десять» здесь все должно быть убрано, а вас быть не должно.

– Закрой дверь, извращенец!

– Голая передо мной скачешь ты, а извращенец я? Чудесная логика. И если закрою, то у тебя хватит ума, например, забаррикадироваться, или мало ли еще какая шлея тебе под хвост попадет. За ремень браться не хочу. Один.

Стоя в дверях, я отвернулся в коридор.

Сзади послышались шепот, возня и быстрые перемещения. Интонация Машки в нераспознаваемых переговорах звучала недовольно и почти злобно, и если бы не умоляющие нотки в голосе Захара, то сзади мне могли и по голове дать.

– Два. – Я считал медленно, чтобы в суматохе ребятки ничего не забыли.

На счете «восемь» сзади ухнул пружинами сложившийся диван, а при «девяти» меня толкнули в спину:

– Пусти.

Когда Машка с Захаром ушли, я вернулся к Гаруну. Он кивнул в сторону соседней комнаты:

– Считаешь правильным, что сделал? После такого сестра тебя возненавидит.

– А что сделал бы ты, если б застал Мадину в такой ситуации?

Гарун помрачнел.

– Не сравнивай.

– Почему? Мадина очень походила на Машку характером.

– Повторяю: не сравнивай. Вернемся к нашему разговору. Ты хотел жениться на Хаде. Вопреки всему, что я раньше думал о жизни и что допускал, у тебя появилась такая возможность. Шахада, махр, никях – и будьте счастливы. Мои родители тебя примут. Все в твоих руках.

Несколько слов – и Хадя станет моей женой. Невероятно. Согласиться хотелось сразу же, но…

«Все в твоих руках» – любимая фраза мошенников, когда нужно подтолкнуть человека к потере чего-то важного. Бурное море может быть тихим, оно ластится и зовет, при этом оно не перестает быть морем, и неизвестно, какие рифы прячутся под кромкой того, чего не видно.

– Шахаду как термин знаю, а дальше что за слова были?

– Махр – это калым, выкуп. Грубо говоря, это обязательный ценный подарок жениха невесте, после которого совершается никях – бракосочетание. Я знаю, что у тебя нет денег и ценностей. Махр по договоренности можно перенести на время после свадьбы или сделать, например, вот так. – Гарун достал из кармана коробочку и открыл, в ней лежало объемное золотое кольцо с красивым камнем. – Хотел подарить Мадине на свадьбу. Я дам его тебе для подарка, а деньги вернешь потом, когда сможешь.

– Наверное, бриллиант? Это очень дорого?

– Дорого. Твой подарок должен быть значительным, на тебя и так будут коситься. Не бойся, с деньгами я торопить не буду, счастье сестры для меня важнее.

– То есть, на меня все равно будут смотреть косо, даже с таким подарком.

– Ты не видел, что другие дарят. Бывает всякое. И подарок – не главное, но он должен быть, это не менее важное условие чем то, что жених обязан быть мусульманином.

– При переходе в ислам имя меняется?

– Если прежнее не оскорбительно для верующих, менять не нужно. Но, опять же, зачем лишние разговоры? Скажем так: менять не требуется, но всем будет лучше, если ты его сменишь.

– Мне придется сделать обрезание?

– Обрезание – сунна, желательное действие, а не обязательное условие. Мусульманин вполне может быть необрезанным…

– Но? – нарушил я затянувшуюся паузу.

Гарун вздохнул:

– Повторяю: на тебя, русского по происхождению, будут смотреть косо. Если же ты, приняв ислам, останешься необрезанным, то истинно верующие, конечно, слова не скажут, для них главное – соблюдение религиозных обрядов и правильная жизнь, а окружение из неосведомленной молодежи шагу ступить не даст. Когда войдешь в семью, ты примешь всех родственников Хади как своих. Не только мы с тобой станем братьями. К тебе в гости будут приезжать десятки человек, нередко за один раз. Ты не должен выделяться в том, что решается простенькой операцией.

– А если я потом откажусь от новой веры?

Голос Гаруна стал глухим:

– Такая возможность, конечно, существует – теоретически. Проблем всего две: второй раз ислам принять нельзя, а для нас ты станешь чужим. Мусульманке нельзя быть замужем за иноверцем.

– Я читал, что христиане и евреи, как единобожники…

– Иудеи, а не евреи, – поправил Гарун. – Впрочем, один хрен. Прости что перебил.

Правильно, национальность и вера – вещи разные, но среди евреев язычников не встретишь, воспитаны они, как правило, в культуре единобожия. Некоторые, бывает, принимают крещение или ислам, то есть в любом случае остаются «людьми Писания» – верующими в Единого.

– Коран же не запрещает брать в супруги «людей Писания»? – козырнул я познаниями.

– Мусульманин может жениться на единобожнице, пусть такой поступок и не одобрят догматики, а наоборот – нельзя, женщина из мусульманской семьи должна выйти замуж исключительно за мусульманина. Ты любишь Хадю?

– Да.

– Ты хочешь взять ее в жены?

– Да.

– Ты сделаешь все, что для этого необходимо?

Горевшая во мне любовь требовала быстрого и безоговорочного «да».

Я молчал.

В далеком детстве самой крутой и, соответственно, казавшейся самой дорогой деньгой мне представлялись пять рублей – большая тяжелая монета. Остальные деньги уступали в размерах и весе, и для меня, ребенка, который только начал разбираться в жизни, они проигрывали в значимости. Бумажные же деньги казались фантиками, в которые, как конфеты в обертку, можно, например, завернуть настоящие металлические.

Как понять, что я уже разбираюсь в чем-то? Фантик может быть очень красивым и притягательным, но он остается фантиком, его выбрасывают. С другой стороны, обидно подтереться пятитысячной купюрой, если по какой-то причине главным в деньгах считаешь вес.

Вера. Мои предки отдавали за нее жизнь. Я крещеный, и православие, даже если я не верю в Бога, – часть меня. Так получилось само. Мои родители тоже внешне вроде бы неверующие, но о том, что за чертой, периодически задумываются, и чем дальше, тем больше. Отречься от своей веры и принять другую – очень просто, если на словах, а не по-настоящему. Но слова придется наполнить поступками. А если мои нынешние представления о жизни – все еще монетки? Ими, тяжелыми и удобно лежащими в руке, можно, к примеру, запустить соседу в глаз, но купить на них что-то путное – невозможно.

Жечь бумажные деньги лишь потому, что не понимаю их ценности – глупо. Когда за что-то отдают жизни, оно должно стоить дорого, очень дорого. Тысячи, если не миллионы, моих предков умерли за веру. Такими предками люди гордятся. В том числе я – не понимаю, но горжусь. Они – великие. Они построили великую страну и создали великую культуру. Ромео и Джульетта умерли за любовь – их жалеют. В меню – два пункта, вера и любовь, люди гибнут за то и другое, отношение к павшим – гордость за первое и жалость за второе. Что выше и значительнее, если забыть о сиюминутных страстях?

А предателей и перебежчиков не любит никто, ими пользуются, но их презирают и никогда не считают своими, пусть хоть из кожи вылезут, хоть имя сменят.

Сейчас для меня вера – набор бессмысленных слов. Легко могу сказать, что верю в Отца, Сына и Святого Духа, а могу – в Аллаха и Пророка Его Магомета. Или в Гаутаму Будду. Тоже, в принципе, неплохая религия. Жил себе царевич, в ус не дул, потом задумался о главном в жизни, бросил царство и красавицу жену и отправился сидеть под деревом, отрешившись от страстей.

Что будет, если моя страсть пройдет? Сейчас в столь глупую идею, конечно же, не верится, как и в Бога. Но кто сказал, что я знаю все, причем – вперед на все времена?

Сказать можно все, и все будет неправдой. И за слова придется отвечать. Перед людьми. Затем – перед собой. А если потом еще и перед Богом…

Гарун ждал моего решения.

Я думал.

Часть 4. За мечтой

Морали в этой истории нет никакой, потому что ее и в жизни почти не осталось. Остается только «спасибо» сказать, что к нам с вами она никакого отношения не имеет.

Михаил Успенский, «Семейный роман»

Глава 1. Воскрешение

И опять – родительская квартира, я в трусах лежу в своей постели, а по стене ползет утренний луч. В застопорившихся мозгах все перемешалось. Что – правда, а что – нет?! Не исключено, что на самом деле все наоборот, и сейчас мне снится родительская квартира. Наяву ли приходил Гарун с рассказом о Хаде или мне привиделся очередной глюк? Наяву ли я проснулся теперь?

«Наяву ли, наяву ли, ная-ная, вули-вули …» – певуче звучало в пустой голове на мотив кришнаитской мантры. А часы с календарем показывали то же утро – как в известном фильме «День сурка», только события не повторялись, а подкидывали сюрпризы. То Гарун пришел убить меня, то не меня, то меня, но не Гарун, а Данила – убить меня так, чтобы подумали на Гаруна…

Вновь заснуть не удастся. Вялое потягивание не взбодрило, и, наскоро посетив туалет, я отправился готовить кофе.

По ушам ударил звонок в дверь – долгий, требовательный. Что на этот раз? Точнее, кто? А если снова Гарун? Не снова, конечно. Он приходил не по-настоящему, а только в моих «наявулях». И не понравились мне его визиты – от версии с «зеркалкой» до сих пор потряхивает, и, тем более, я не люблю, когда в меня ножиком тычут, даже если факт тычка остался за кадром, а не как в варианте с Данилой. Если бывший друг придет, чтобы ткнуть – он в своем праве, я действительно опозорил его сестру. Не важно, что хотелось мне совершенно другого. Так сложились обстоятельства. То, чего мне хотелось, я получил, пришло время расплаты.

А если меня разыскали очередные «знакомые» Люськи? Или, например, Костя передумал, и за дверью – внушительный Валера с какой-нибудь насыпной штучкой в руке, от которой внешних следов для предъявления следствию не останется, а избитое тело позавидует состоянию, которое было после встречи с Люськиными друзьями?

Двигаясь как сомнамбула, я накинул банный халат и, словно в шпионском боевике, встал сбоку от двери. Вряд ли кто-то будет стрелять, но инстинкт самосохранения толкнул на эту глупость.

Глупость ли? Посмотрим.

– Кто? – громко спросил я.

– Кваздапил, это я, – донеслось снаружи.

Грубоватый гортанный голос не спутать с другими. И многократно слышанную фразу. Я открыл дверь.

До проблемы рукопожатия – быть ему или нет – даже не дошло, сокрушающий удар в грудь отправил меня в нокдаун. Я пришел в себя на полу – Гарун едва сдерживался, чтобы не запинать до смерти.

– Я верил тебе как брату, а ты…

Просить прощения глупо.

– Я сожалею и все понимаю. Что бы ты ни сделал, это будет справедливо, потому что я виноват. Не тяни.

Ярость в глазах Гаруна немного утихла.

– Поговорим. – Он нервно прошел на кухню и бухнулся на табурет.

Поднявшись и оправив халат, я сел по другую сторону стола. Грудь страшно болела.

Поговорить – это здорово. С приговоренными не разговаривают. Разве только о последнем желании. Если сейчас именно такой случай, то я хочу, чтобы никто не пострадал, то есть чтобы родители и сестра не увидели убитого сына, а Гарун не сел в тюрьму. Лучше я сам брошусь с крыши или под машину. В любом случае, в большинстве снов все было хуже, чем в реальности, там со мной не разговаривали.

– Ты знаешь? – спросил Гарун.

Он глядел в пол.

– О свадьбе и что было после? Вчера рассказали.

– Ты понимаешь, что мой отец не мог поступить по-другому?

– Да.

– И понимаешь, что Хадя тоже не могла поступить по-другому?

– Понимаю разумом, но не душой. Если бы ты в свое время дал мне шанс, Хадя была бы жива и счастлива.

– Жива – возможно, хотя и не точно, потому что отец не допустил бы такой свадьбы. И уж точно сестра не была бы счастлива, без согласия родителей это невозможно.

– Я говорю о другом счастье. О личном.

– А ты живешь в вакууме?

– Ты же понимаешь, о чем я…

– А ты – о чем я. Не перебивай. Расскажу одну занимательную и очень грустную историю. Я присутствовал на странной свадьбе, где соединенные обычаем новобрачные глядели друг на друга волком и глаза невесты вместо радости переполняло тоскливое смирение.

– Ты говоришь о свадьбе Хади?

– А о чьей же еще, маймун тупоголовый?! По твоей прихоти самый светлый день в жизни любой девушки завершился кошмаром. Когда опозоренная Хадя вернулась среди ночи, разъяренный отец хотел убить ее, так поступить требовала честь.

– Так поступить требовали дикие традиции.

– Не нам с тобой решать, что дико, а что нет. Твоя сестра переспала с кучей мужиков, иногда – за материальные плюшки. Даже если ее заставили, для меня ее поступки – дикость. Честь требовала от твоей сестры умереть, но не допустить и, тем более, не совершать неприемлемого.

В недавнем сне Гарун признался мне, что Машкины «художества» выплыли наружу, но то был сон. Подсознание чего-то боится, и, когда сознание спит, страх заставляет картинку материализоваться. Ночью страхи оживают, а потом приходит утро и рассеивает их. Сон не может быть явью, потому он и сон!

– Эти слухи про Машу…

Гарун перебил:

– Когда люди рискуют жизнью, чтобы по чьей-то просьбе раздобыть технику со значимыми файлами, они копируют добычу. На всякий случай. То, о чем говорю, я видел своими глазами. Не переживай, тех записей больше нет – я понял, почему пришлось прибегнуть к таким мерам. Сейчас я рассказываю про свою сестру, а не про твою. Тебе интересно?

– Очень.

– Мы как раз подошли к главному. Я же зачем-то пришел к тебе? Пришел. Поэтому слушай. Я совершил неслыханное: встал на пути отца. Вопреки всем традициям и обычаям. На кону стояла жизнь родного человека, и у меня не было выбора. Вернее, выбор был, и я его сделал – не тот, правильный для моего окружения, а тот, который вызвал радость в глазах матери. В ту секунду мама тоже проклинала вековые традиции и обычаи. Пусть не покажется, что хвастаюсь, но я не последний боец смешанных единоборств и боев без правил, и кое-что могу даже после ранения. Я утихомирил отца. Когда он понял, что со мной не справится, я сказал: «Ты потерял дочь. Если сделаешь то, что собираешься, то потеряешь вторую дочь и сына». В таких делах словами не бросаются. Он понял, что я не отступлю. Я забрал бы Хадю и уехал, обменявшись с родителями проклятиями. Разве кто-то хочет такой судьбы? Отец и сам не хотел убивать дочь – его руку направляли воспитание и общественное мнение. Он стал искать выход. Это было сложно. Позор семьи смывается только кровью. К делу привлекли маминого брата, и Хадю «похоронили». – Дважды синхронно согнув по два пальца приподнятых рук, Гарун сделал знак кавычек.

Я буквально растекся по табурету.

Когда мне доводилось слышать выражение «второй раз родился», я, оказывается, не понимал смысла. Для кого-то вторым рождением становилась опасная ситуация – не погиб, не сбили, кирпич свалился не на голову, а рядом, а упавший самолет улетел в рейс без тебя.

У меня было чувство, что я снова родился. Сейчас я понимал, что это значит.

– Хадя жива?!

Как во сне, лицо Гаруна расплылось перед глазами. Разница в том, что сейчас был не сон. По щекам текли слезы.

Я плакал. Именно это, как ничто другое, убедило Гаруна, что он все сделал правильно.

– Я пришел за подтверждением, что ты тоже отвечаешь за свои слова. Ты говорил, что любишь Хадю. Ты женишься на ней?

– Да!

Для ответа не требовались раздумья, ответ жил во мне давно, он временно умирал и родился вновь – свежий, жаркий, искренний. Гарун улыбнулся:

– Несмотря на то, что всю жизнь придется прятаться? Подумай о том, что будет дальше.

– У Хади нет никаких документов?

– Тетя Патимат, близкая родственница, работает в паспортном столе. Одна из ее дочерей, Нажабат, в возрасте твоей сестренки собралась на Ближний Восток – познакомилась с кем-то в сети и поддалась пропаганде. В интернете девушек не столько идеями цепляют, сколько личными отношениями. Сетевая «любовь» быстро развивалась, девчонка с ума сходила по виртуальному другу и его жизни «во славу халифата». С тех пор прошло шесть лет. Дядя Магомед отобрал у Нажабат паспорт, который она только что получила, и не позволил сделать документы на выезд. Не помогло. С помощью «друзей» из сети Нажабат улетела в Турцию по чужому паспорту, там ее следы потерялись. Может быть, она погибла где-нибудь под бомбами или ее продали как вещь еще в Турции. Жаль девчонку. Молодая, глупая. А документы остались. Тетя Патимат оформила за дочку заявление о смене имени, и под это дело в новом паспорте появилась фотография Хадижат. Хадю возродили под новым именем. – На губах Гаруна вновь заиграла улыбка, хитрая и намного шире той, что была до грустного рассказа про сгинувшую за границей родственницу: – Нажабат стала Надеждой. Теперь по документам Хадя-Надя на два года старше. По легенде, последние шесть лет, с тех пор как получила паспорт, она сидела дома – ткала ковры на продажу. У нас многие занимаются таким промыслом постоянно или периодически, станки есть почти в каждом доме. После того, как Хадя возьмет твою фамилию – а я надеюсь, что так и будет…

– Будет! – выдохнул я.

– …следы запутаются еще больше. Документы у Хади не «липовые», внесены во все базы данных, но есть закавыка: чем чаще они будут всплывать, тем больше шансов на перекрестные проверки. Сам понимаешь, чем грозит разбирательство. Бумажка может оживить человека, она же его убьет. И не только его, а всех, кто участвовал и помогал. – Гарун помолчал, после чего его губы вновь растянулись в улыбке, но теперь она стала жесткой: – И еще. Если что – развод тебе не светит, я не потерплю, если мою попавшую в беду сестру бросят, пусть по документам она мне теперь не сестра.

– Даю слово…

– Не клянись, жизнь длинная, в ней все бывает. Просто помни, что я сказал.

– Где Хадя сейчас?

Гарун помрачнел.

– Переходим к самому главному.

– Мы уже переходили, – наперекор его тону весело напомнил я.

Хадя жива, теперь ничто не обрушит моего настроения. Жива! Остальное решаемо. Если Хаде… Наде нужна помощь – я разобьюсь, но совершу все возможное и невозможное. Если у нее что-то со здоровьем – будем лечить. Возможно, несостоявшийся муж сделал что-то с ее лицом. Или разъяренный отец, пока его не остановили. Или не только с лицом. Ну и что? Я полюбил не за внешность, внешность вторична. Я навсегда запомню Хадю такой, какой она была в нашей квартире. Мне нужна не оболочка, мне нужна суть.

– Значит, переходим к самому-самому главному, – проворчал Гарун. – В ту ночь, когда отец чуть не убил Хадю, я тайно отвел ее к бабушке Сапият – после смерти дедушки Алигаджи, отца моей мамы, бабушка живет одна в частном доме в горах в пригороде Махачкалы. У нее небольшое хозяйство – скот, огород. Пока здоровье позволяет, она справляется. Сейчас Хадя прячется у нее, помогает по дому. Во двор ей выходить нельзя, чтобы соседи не увидели. Даже к окнам приближаться нельзя, а когда кто-то приходит в дом, она сидит в подполе. Для людей и государства прежней Хади не существует. И теперь, наконец, поговорим о том, ради чего, собственно, я пришел. Если ты любишь Хадю и хочешь на ней жениться, тебе нужно ехать за ней в Дагестан.

Глава 2. Подготовка

В Дагестан? Да хоть в другую Галактику своим ходом. За Хадей я готов отправиться на край света, причем сейчас же, в халате поверх трусов и без денег.

Сейчас не получалось, путешествие за воскресшей любовью – настоящая экспедиция, требовалась основательная подготовка. Утренние лучи сползлись в узкую полосу под подоконником и рассосались, часы летели, как мои прежние мечты – быстро, тягостно и с забрезжившим впереди светом выхода из ситуационной задницы, поглотившей меня в последние дни. Урчал холодильник, привычно капала вода из крана, пахло солеными огурцами.

И пахло надеждой. Впервые за долгое время.

План, как вывезти Хадю, чтобы не попасться на глаза посторонним, мы с Гаруном обдумывали до вечера – сначала за чаем, а на обед я разогрел кастрюлю борща из холодильника. Машка на обед не вернулась, поэтому я с легким сердцем отдал ее порцию Гаруну. Если бы сестренка пришла домой, я поделился бы своей порцией. Ничего другого из съестного в квартире не нашлось, только трехлитровая банка с огурцами, засахарившееся варенье и майонез. Майонезом мы заправили борщ вместо сметаны. С чаем хорошо пошли бутерброды с вареньем поверх масла, остатки которого я добыл со стенок масленицы. От соленых огурцов Гарун отказался, летом он предпочитал свежие или никакие. А мне было все равно. Еда требовалась как энергия для организма, сейчас я съел бы сухой овес – мысли витали в небесах, перед глазами разворачивались невероятные картины и перспективы, в голове зрели почти детективные сюжеты. Некоторые из сюжетов озолотили бы меня, предложи я их голливудским продюсерам.