Дорогами совдепии

Фанерий усердно готовился. И вот занавес открылся:

Демократическое народное общежитие им. пролетарского писателя М. Горького – «На дне» принимало студентов-декабристов и почётных зарубежных гостей.

На «Дне» гудело революционное настроение. «Декабристы» -студенты булькали водкой, угощая профессора Херцена. «Батя, потянешь?» Он лупил в колокол Херцена и к сцене подкатывал фанерный локомотив «Рейхстаг-Кремль».

Два иностранца в скромных буржуазных смокингах ступили на землю Льва Толстого и Достоевского.

Швейцар Иван Ильич, отставник в кителе адмирала-аншефа встречал их.

Они представились:

– Карл.

– Фридрих.

– На «Дно», барин?

– А куда же?

Учёная мартышка, та которая трудилась и от неё произошёл человек, проворно спрыгнула с плеча Фридриха и поздоровалась на ломаном русском:

– Эволюция! Прогресс! Интернационал!

– Нам два нумера, – произнeс Карл.

– Унд цвай фройлянд, – добавил Фридрих.

– За медный копейка всё будет зер гут, – с пониманием подмигнул Ильич, представив горничных пролетарско-революционных кровей Клару и Розу, штудировавших коридор шваброй.

– Зер гут!

А на сцену уже поднимался аспирант Лаврентий Павлович Генацвалия, щедро угощая папиросами Беломорканал цинандали и ркацители.

– Камрад! Брос Тито! Шнапс! Чача! Ферштейн?

– Данке шон. Шпиг? Брот?

– А как же. Будьте как дома, товарищи немцы. Милости прошу за стол, а затем на поселение.

Блеснув очками научного сотрудника, он усадил их.

Затем профессор Херцен разбавил ркацители «экстрой» по старинному русскому рецепту. Выпили по первой, третьей и последующей. Попели интернационала. Фридриху понравилась песня про паровоз. О том, как хлебосольный Иван в коммуну колымить ездил.

«Коммуна-Колыма арбайтен. Паровоз шнел-шнел шрайтен». Карл дословно переводил и пояснял. Что весенней гулкой ранью на красном паровозе летел на пролетарскую ярмарку, как ухарь-купец, удалой работник МТС, комсомолец Иван. И домчал новосёла без остановок железный конь, в аккурат, в эту самую целинную Колыму. Где повстречался Иван Гаврилов с Марьей, комсомолкой-многостаночницей. И слава богу, что всё хорошо закончилось. «Рус Гаврила айн брот унд Мария майн гот». И хлеба краюха и та пополам, но не хлебом едины и слава богу.

Потом они спели свои патриотические песни. «Дойчен зольдатен, унтер официрен зондер команден нихт капитулирен.»

Потом пели песню вместе про раздольное русское поле на курской дуге. Славные парни, антифашисты до мозга и костей. «Мин Херу капут! Свобода Бахусу!»

Прощались со слезами.

Ивану Ильичу обезьянку оставили.

– Из неё добрый Кинг-Конг вымахает, если кормить пивом и сосисками.

А если трудиться, трудиться и ещё раз трудиться, человеком таки станет. Вот и сказки конец. Хотя, сказка говорят, ложь.

Декан хохотал, слезу прошибало. Петру Михайловичу умная обезьянка понравилась. А ректор, с холодным лицом, написал приказ об отчислении Патриарха. А со всех участвовавших снял стипендию. За обезьяньи штучки. Костя Вижульман по болезни взял академический отпуск. Студенты не смотрели в глаза друг другу. Фанария Павловича на факультете не стало.

Только чего же на Фанерия Павловича обижаться, театральный реализм – отражение окружающей действительности.

Да… Придёт эта окружающая действительность с клыкастым рылом хищника и будет всех рвать и втаптывать в грязь. И не до смеха станет окружающим… Чего хотели диссиденты СССР и над чем потешались?? Получили полную свободу действий… став на четвереньки и лакая из помойной лужи западное «изобилие»… Все святыни прошлой жизни оболганы и оплёваны… Восторжествовала эра хамства, лицемерия и лжи… Страна сама превратилась в вертеп «На дне». И пошла эволюция в обратную сторону, от человека – к обезьяне.

А советская жизнь в 80-е катилась… по инерции… Не осознавая, куда можно скатиться… и до чего докатиться…

На площади Поэзии подошёл Андрей к бронзовому бюсту классика, спросил Николая Васильевича Гоголя – Так ли? Рассуди.

– Во-во, «на зеркало неча пенять, коли рожа крива…»

У бога есть кривые зеркала,

А стёкла их – небесный кислород.

«Прекрасен ты» – душа твоя светла,

Черна душа, промолвят – «Ты урод».

Без крыльев не подняться до небес,

Для смертных недоступна высота,

Оттуда корчит рожи умный бес

В одежде благородного шута.

Бог сможет отличить Добро от Зла,

Но нужно ли Всевышнему оно???

У бога дорогие зеркала,

Не каждому смотреться в них дано…

Колосится Время. Спелостью наливается. Ждут его закрома нараспашку. Что посеешь – то и пожнёшь. Праздность нищетой прорастет. Жестокость ядовитым анчаром распустится. Глупость рождает глупость. Мудрость – создатель всего.

Посадил дед репку. С бабой по рукам ударили.

– Знай наших селекционеров!

Репа брюссельская, лист к листу, чудо вырастет. Ганс Христиан, немец-огородник говорил. Дед на печь. Баба рядом. Внучка с Жучкой на гляделки, Мурка с мышкой по амбару пыль гоняют. А к нему уже Жук колорадский в пижаме полосатой:

– Дачника пустишь? Садок вишнёвый у тебя замечательный.

– Гостем будешь, проходи.

Дед на печи ворочается. Баба с печи шелуху плюёт. Внучка дитё нянчит. Жучка щенка кормит. Мурка с мышкой в жмурки играет.

– Слышь, сынок, как там репа?! – кричит дед.

– Чего-то растёт.

– Ну-ну.

Вот дед до ветру сходил. Потом баба туда пошла. Внучка недорослю сказку читает. Жучка мосёл катает. Мурка с мышкой по сусекам шарят.

– Ну что, паря, чего там? – Дед снова спрашивает.

– Ой, прёт чего-то! – Жук ему отвечает.

– Репа это, деревня!

Смеётся дед. Бабу под зад ладонью хлоп.

– А я что говорил. Тебе платок оленбургский справлю. Внучке бюстгальтер. Детворе леденцов.

А жучара-дачник с ним прощается:

– Мне пора. Командировка закончилась. Зови родню, батя, богатство своё тяни. Один не управишься.

Собрал дед митинг и речь толкнул:

– Мы репу на ВДНХ сдадим. Большие деньжищи выручим и Ганса-спекулянта в дураках оставим.

Когда смотрят, а там – батюшки-святы! Репей огромадный вместо репки качается. Чудище динозавровое. Зелёный мундир ощетинил. Всем репеям, репей, генералиссимус. Дед Ганса сквернословит на чём свет стоит. Внучка огонь в масло подливает:

– Это ихние империалистические штучки!

А баба со своей колокольни:

– Это кара господня за то, что в пост сало ели.

Успокоились понемногу. По гороскопу разобрались, что в этот год только репейник и растёт. А дед решил к Гансу заглянуть. Погрызть одолжить. А у Ганса морда, что репа. Репа, что хата. Дед так и сел. Баба в корсет затянута. Внучка с Жучкой прогуливается по-учёному. Кот вискас лопает. А мышки не видно. Сам Ганс пиво цедит:

– Иди, фатер, налью.

Хлебанул дед и побрёл назад.

– Ну что? – Все к нему.

Махнул он рукой.

– Немец, он и в Африке, немец. С жиру бесится. Жена у него молодуха. Внучка не шалава. У собаки родословная на два листа. А кот не сметану жрет, а мышей ловит. А у нас всё дерьмо. Колется занозистая сказка…

Андрей шлялся по городу, прошёлся по улице Сумской. Где рыдала Зеркальная струя слезой девственницы, встретил Шуру Тараканову. Первокурсница, как княжна, деликатно лизала мороженое. Поболтали. Поцеловались на скорую руку. Поцедили портвейна, поплевались семечками. И расстались.

Выдохнуло лето последнюю грусть. Лопнули её губы черешнями. Подвязало она золотую косу чёрной лентой и ушла, не попрощавшись. Снова, Молодой апрель, подшофе, под руку поведёт весну-распутницу. Окликнешь, – обернётся, узнает. А сказать нечего друг другу… Так уходит юность.

– Прощай, – шепнут глаза.

– Пока.

Но снова ждёшь.

А потом, заехал Андрей к бабушке, в район Основы. Там, в прилегающих кварталах, с преимущественно одноэтажными жилыми домиками, расположен и её частный сектор. С маленьким яблоневым садиком и качелями из детства. Солнечный луч скользил по троллейбусному стеклу, впрыгивая в глаза. Город ещё хранил последнее тепло осени.

Бабушка Андрея, Елена Романовна, была из «бывших», не пролетарского сословия. Она закончила гимназию, а потом Смольный институт благородных девиц. По окончании института, как лучшая выпускница, получила – золотой вензель, который самолично вручал ей последний император России Николай Александрович.

Но быть образованным в то время было неприлично и опасно. Елена Романовна это сообразила и одела красную косынку.

В стране царил хаос и хозяйственный упадок, товарный голод и инфляция. Проходила волна снижения зарплаты. А театрализованные агитационные бригады, на митингах, записывали в светлое будущее сознательных.

В составе такой агитбригады, была и комсомолка-активистка Елена, пропагандируя «передовой» опыт, грамотно «критикуя» недостатки.

И, будучи в Петрограде, видела самого товарища Кирова.

Уже в зрелом возрасте, преподавала в Харьковском вузе научный коммунизм, и трактовала «Моральный кодекс строителей коммунизма» не хуже заповедей Моисея. Елена Романовна понимала, что коммунистического рая гегемону не видать, как своих ушей. А партийная элита давно проживала в этом самом эдеме.

Моральные и реальные сокровища были уже экспроприированы.

Интересно было другое. Бабушка имела уникальную способность видеть уже сформировавшиеся события в ментальном мире, которые ждали своего проявления в мире физическом. Но об этом она помалкивала.

Мозг – это не что иное, как биологическое информационное поле, подключаемое к информационному пространству общемировой сумме знаний. Человеку от природы, дано получать лишь часть данных из хранилища, но в случаях сильных стрессов происходит некое переключение, и у таких людей появляется расширенный доступ к этому информационному пространству.

А все гадалки говорят обтекаемыми фразами… сбудется – вы запомнили, растрещали всем… не сбудется – забыли…

Так вот, когда по оплошности ей принесли похоронку на мужа, она ослепла. Зрение восстановилось через несколько лет, когда родилась дочка, мать Андрея, но она получила этот «дар».

Спросил её Андрей как-то, можно ли видеть будущее?

– Каждый, так или иначе, видит его. Есть прогнозирование событий или манипуляции предсказаний. Будущее, в чистом виде, увидеть нельзя.

Закончилось лето. За ним наступила осень. А потом пришла зима, согласно статистике календаря.

И стало совсем холодно…

Мохнатые снежинки белокрылыми малютками-мошками, настойчиво бьются о стекло, ломая хрупкие крылышки. Они безрассудно летят, пытаясь пробиться к теплу, и погибают, растаяв в летаргическом сне забвения. В одинаково-хаотическом безымянном множестве всe они – снег. А каждая – единственная, прекрасная хрустальная жизнь. И уже неповторима. И судьба её – немыслимо закрученная траектория парения. Можно ли, предсказав, повторить её полeт, если существуют предсказания? А если нельзя предсказать её судьбу, можно ли отгадать судьбу другой жизни?

Земля Полбанко – страна Заходящего солнца

«Нет худа без добра, сказала Лиса —зато ты попал в Страну дураков»А. Толстой

Встряхнула вечность застывшим временем. Заструило оно сквозь пальцы, как песок. Млечный путь проявился пылью звёздных созвездий – дорога к богу. Перевернул Создатель песочные часы. Время – деньги.

Потянулся сонный сфинкс в пустыне. Подтянул стрелку пунктуальный Биг Бэн. Ударили в литавры золотые куранты со Спасской башни. Прокукарекало первым сентябрь село Кукарекино, с хрипотцой, голосисто, на зорьке. Прополоскал горло свежим рассветом лес.

Утром жёлтенький цыплёнок просыпается для всех.

Неба чистого ребёнок, дарит нам улыбку, смех.

Облака кудахчут рядом, пёстрой радугой плетень.

И под бога зорким взглядом взял и вылупился день.

Дымили пруды. Белая луна, бултыхнув вниз, заваривалась вкрутую. Золотистый чаёк воды растекался студенистою яблочной наливкой. Непросыхающий гусак шлёпнул козырно тело в воду. Набивая зоб всякой чепухой. Брызнула мелочью рыбёшка.

Заструило небо. День был подан спелым и свежим, с зелёным сочным хрустом и запахом укропа. Туман душистым самогоном ещё дурачил ноздри. Белый купол неба поглотил его. И засияло всё. И поплыли молочные облака.

Коля Полбанко проснулся бодрый, как огурчик. Пушистый солнечный зайчик, скатившись с одеяла, заскользил по полу. На сковородке, волнуясь, оседал масляным диском блин омлета, натягивая на рыхлое тело смуглую корочку. Изумрудная зелень пускала длинные соки.

Запихиваясь сытым запахом, Коля тайно набулькал рюмочку. Поясок её девственно вздрагивал от прикосновения. Выпуклый живой хрусталик поймал и пил солнечную каплю-жемчужинку. Она моргнула зеркальцем путаны, звонко лопнула и растеклась серебристой прозрачностью до краев, защекотав ароматом, наполнив глаза аппетитом и нежной влагой. И застыла мерцая. Не дыша. Коснись – разобьёшь. Глаз уже плавал, хмелел и барахтался. Лебедем окунаясь в студёную купель-озерца. Оттаивали гусиные прожилки. Набухало пьяной вишней глазное яблоко. Напивались и алкали кровяные сосудики, присосавшись крохами артерий, дружно поглощая алкалоиды оазиса-миража… Коля резко вылил обратно содержимое. Одноразовый сеанс алкогольного спиритизма был закончен.

Со вчерашнего дня Коля вёл трезвый, удручающий образ жизни. Свежая рана души не спешила затягиваться.

Попал он туда, как кур, в ощип. Увозили его, как татя в острог, на излечение от алкогольного недуга. Родной тестюха запрягал дрындулет «ижачок» в районный центр. Мотоцикл, вывалив забулдыжную фару, по-дружески мигнул солнечной слезой. Шурин, пряча глаза, подсаживал свояка.

Будто и не он вовсе, а другой Коля Полбанко, двойник-выпивоха, должен был занять его место. Но супруга Таня уже упаковывала своё тело в коляску. А траурное лицо тёщи торжественно страдало рядом. Стреноженная душа репейником уцепилась за пузырящуюся штанину сиротливого собутыльника. Тот прощался, выжимая из воспалённых глаз преданную слезу.

Оторванное тело безвольно болталось за спиной дисциплинированного Поликарповича. Дрындулет вилял дохлым задом и подпрыгивал. Чах помаленьку Коля. Родные пейзажи затягивала слезоточивая слеза. На онемевшем языке колосился матюк… Эх… Плешивый пёс воем выгрызал душу.

В районном центре, на пивной, хлопала на ветру афиша. Последнюю гастроль проездом давал доктор-чародей. Корифей медицины. Алкогольный недуг он снимал, как порчу, по-научному. За один сеанс, как Хоттабыч, исцелял нутро, превращая красный портвейн, богатый алкалоидами, в питательный томатный сок, богатый витаминами. Подрывая принародно авторитет вседержателя «ивашки хмельницкого». Бес ему в ребро. А из его ребра извлекал вопящую, чистую лимонадную душу…

Представилось Коле, шлепает его босая душа, щеголяет трезвостью, спешит сметанной неги полакать. А со всех сторон несутся на неё остервенелые собутыльники, лязгая злобными чекушками. Уши Коли затрепетали красными флажками, а душа чутким носом улавливала хищный запах охоты. Он затаился за спиной тестя. Поликарпыч выдоил информацию и потрусил. Пробираясь по коржам асфальта, «ижачок» жилился и кашлял бензином. Коля подпрыгивал, как жокей, уныло рассматривая улицы.

Бабушка козу облезлую прогуливает. Та взбрыкивает. Несeт вымя, как буфетчица поднос с пивом. Девица с булкой задом дирижирует по-городскому. Талия рюмочкой. Взъерошенный воробей в пыльной луже обидчика топит. Сквернословят, как бендюжники. Соплеменники не вмешиваются в пьяный базар. Наблюдают общипанную перистость в воздухе. Запрыгал мотоцикл, остановился у жидкой клумбы. Анютины глазки лиловым фингалом покачивают. Деревца известью выпачканы. Больницей запахло. Заныла душа, как больной зуб. А Таня из коляски мотоцикла вылезла и взглядом его тут же отстегала.

Расправил Коля белую рубаху, верхнюю пуговку защёлкнул и шагнул в дверной проём. Вялые пальцы его расстёгивали штаны для укола. Супруга помогала, высвобождая ягодицу. Профессор отстранил её в коридор. Вместо неё появилась важная медицинская сестра с кондуитом под мышкой. Внесла Колю в реестр и велела спрятать голый зад. Он послушно выполнил. Она напоминала ему доярку Сильвестровну. И расположила к себе. Сильвестровна прочитала ему лекцию о хронической трезвости, так ласково и убедительно, что Коля захотел с ней чокнуться и выпить, как с приятной собеседницей-собутыльницей. Но постеснялся предложить.

Он узнал, что все без исключения болеют не только зубами и животом, но и циррозом. И этот фатальный факт может иметь летальный исход. Он ахнул. Оказывается, и бедный Поликарпыч, и любимая Таня, и кот Тимофей, и даже сам профессор являются заложниками этого цирроза. Сильвестровна успокоила. Это в фигуральном смысле. Коля сообразил фигу в кармане и успокоился.

Злобная бацилла цирроза вольно разгуливала по его печени. Но профессор её завалит, как хряка. Причём, безболезненно усыпит гипнозом. И уже сонную её извлекут на свет божий. Коле представилась жирная бацилла в виде скользкого гада-солитёра, которая бидонами глушила брагу и зажирала самогоном. То-то Коле всё не хватало. А медицина обнаружила её!

– Пора прищучить гидру, – ультимативно заявил он. Не желая больше выливать в помои свою донорскую кровь, богатую портвейном.

Сильвестровна мелькнула пухлыми ляжками. Профессор потёр обезьяньи ладони и приступил. Вращая глазной линзой, он гипнотизировал Колину печень. Обнажив её, как под рентгеном. Циррозная бацилла сопротивлялась и изворачивалась. Коля усердно потел. Белая рубаха пузырилась на его теле. Целитель давал отсчёт, мордуя внутренний орган.

– Девять, восемь, семь. – живот профессора навис над Колей.

– Шесть.

Солнечный луч пустил янтарную слезу.

– Вам хорошо. Очень хорошо. Замечательно.

– Ага… – выдавили голосовые связки.

– Пять, четыре, три, – выкручивал он алкогольную душу, выдавливая последние капли.

– Два.

Он запустил проницательный взгляд через глазницу в чрево, мысленно ухватив бациллу за промежность.

И понесла она его через леса и горы.

– Держись…

Профессор зубами скрежещет. Из приоткрытой двери Сильвестровна наблюдает за операцией. Грудь тискает влево-вправо, переживая. А мокрые глаза Тани исцеловывают супруга. Поликарпыч в гипнотическом экстазе рукой себя за одно место хватил, не отпускает. Будто у него там тоже завелась бацилла злобная. Глаза из орбит вылазят. Наконец, профессор обмяк, как куль. Выдохнул Коля. Загнал, должно быть, в стойло тварь. Загипнотизировал бациллу. Пот по профессору, как кузнечик, прыгает. По Коле ручейком льётся. Улыбаются они друг другу. Коля ему комплимент, чтоб приятно было.

– Вы нашему коновалу не родственник?

– Мы скотину не лечим – говорит профессор.

– Мы к людям со всем вниманием.

Добродушный он малый. И халат скинул. По-приятельски пузом светит. Сильвестровна записывает:

– Как самочувствие?

– Могу хоть сейчас микстуру принять – бодро отвечает Коля. – Как бацилла угомонилась, простору – во!

– Нельзя, – ласково замечает профессор.

– Можно и повременить – покладисто соглашается Коля.

– Час-другой.

– Годик-другой – поправляет профессор.

Коля и встать не успел, но уже сел.

– Так скопытилось же оно, циррозное? Теперь же можно пить по-человечески?

А Сильвестровна по-медицинскому объясняет.

– Ну, в общем, этот зелёный змей спит в анабиозе. Но капля алкоголя может превратить его в дракона-чудовище. Поэтому пить теперь Коле никак нельзя. А не будет пить, монстр и сам сдохнет.

Жутко Поликарповичу стало. Выходит, у зятя его, как у беременной бабы, в брюхе дракон живёт. А он с Поликарповичем вместе на рыбалку ездил. Нет. Брешет медичка лукавая, чтобы зятя застращать. Наверняка, у него глисты собачьи. Потому как лапы свои перед едой не любит мыть. А Поликарпыч, моет.

А Коле дракона циррозного жалко стало. Он поросёнка заколоть не может, не то что пресмыкающегося динозавра. Нехай живёт. Он его втихаря подкармливат будет бормотухой.

Профессор еще раз предупредил о последствиях. Что придут за Колей страшные рогатые черти.

Коля вздохнул. Рогатое существо уже посещало его, и «оно» было вовсе не страшное, и Коля, даже, подружился с этим существом. Так что профессор сам «беса гонит». Но он промолчал, чтобы не расстраивать хорошего человека.

Прощались радушно. Сильвестровну звали Эльвира Израилевна. Она подарила Коле на память брошюру «Трезвость – норма жизни» с картинками. На одной стороне гадкие зеленые алкоголики пляшут с чертями вместе вокруг бутыли. А на другой они, но уже розовые и перевоспитавшиеся, в кругу детворы с игрушками. Поют: «Кукла с мишкой бойко топают…»

Коле предстояло бойко топать с супругой Таней. И петь с любимой тещей: «Баба сеяла горох». Он вздохнул потерянно. Таня похвалила фикус на подоконнике. Тесть попрощался с его превосходительством доктором. Тронули в хорошем настроении. Ехали серьёзно-молча. Из обочины злорадствовал репей. Хлопал грязным телячьим ухом лопух по ботинку. А облака накатывали по небу стерильную невинность. Кастрированная душа Коли Полбанко безразлично бултыхалась в теле.

Встречали Колю, как героя, демобилизованного по контузии. А на алкогольном поприще он был разжалован… И даже дед Ивашко, в прихлебательском чине, закручивал ус в водочную бескозырку. Даже летом он не имел привычки сбрасывать ватные галифе, прохаживаясь, как облако в штанах, из которого малахитовым портсигаром поблeскивал зубной эликсир «Для мужчин».

Сегодня будут отмечать Колин трезвый образ жизни.

Дом был полон гостей. Женщины Колю целовали. Мужчины соболезновали. Тёща ворковала над столами с пампушками, закрученными в фиги. Радушно совала их под нос. Они румянились глазурью с маком. Носилась стервятником с телячьими котлетами, свесив на блюдо сдобную грудь. Цепким пальцем вылавливала сморщенный в кулачок огурец для деда Ивашко.

– Колины, кушайте.

В праздничной юбке помидорного цвета, которую надевала по случаю и на выборы в сельсовет, она фигурировала между столов.

– И у нас зятья не хуже других.

Будто собиралась баллотировать Колю на вакантную должность муж-председатель. Таня облачила супруга в новый костюм и выпустила сизым голубем. Коля в нём выглядел солидно, как директор птицефабрики.

Вольдемар Бузука, бывший закадычный приятель, подсунул под него стул. Коля чувствовал себя в пиджаке, как в смирительной рубахе. Новая жизнь давила его новыми правилами. Костюм отливал дымчатой мастью. И Коля сам был парадно-выходной.

Вольдемар Бузука бдительно нёс пожарную службу в Кукарекино. В прошлом состоял учителем пения. Имел тягу к творческим изобретениям и носил массу тайных замыслов. Химичил, как алхимик, над усовершенствованием процесса перегона Н2О в спиритус вини. Напиток полезный для печени.

Доподлинно известно, что Менделееву его знаменитая таблица явилась во сне. Бузуке, с пьяных глаз, пригрезился уникальный самогонный агрегат. По его чертежам Коля неделю собирал агрегат, как паровой двигатель. Оба трезвые, собутыльники серьезно готовили, принимающему за воротник миру, сюрприз. Аппарат выдержал испытания. Обильно давал продукт. Но, увы, не натурального качества. Жидкость не воспламенялась и даже не чадила. И, гори оно огнём, затею отбросили. Бузука поостыл. Женскому полу он представлялся брандмейстером, как иностранец. На этот случай носил в кармане пачку золотистого Монте Карло, хотя не курил, прислушиваясь к гипотезе Минздрава. Монте Карло с важным видом предлагал хихикающим мадамам в фиолетовых колготах. В личном гардеробе имел парадный казенный мундир пожарного инспектора, не хуже самого Монте-Кристо.

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.