Настя и кроличья лапка / Остров / Мазок. Три повести

Через мгновение, правда, страдающий артист совсем вылетел из Настиной головы, было только светло, ярко и хотелось задохнуться от счастья. Рыжий нимб Юрчика плыл где-то в вышине.

– А ты надолго? – спросила Настя позже.

– Дня на два, не больше.

Было странно наблюдать, как Юрчика отпускает любовный пыл, как он дышит, как белеет шея, как с его лица сходит напряженная краснота. Настя улыбнулась. Планида моя. Она пригладила его встрепенувшиеся волосы.

– Возьми телефон.

– Нельзя.

– Два дня?

– Ну, может, три.

Юрчик встал и, натянув шорты, вышел на застекленный балкон. Скрипнула задвижка. Юрчик закурил, выдохнул белесый сигаретный дым. Настя залюбовалась его крепким, жилистым телом. Господи, сохрани, прошептала она, сохрани и убереги.

– А ты завтра утром уйдешь?

Юрчик обернулся. На ноге у него, на левой лодыжке Настя заметила тонкую полоску давнего шрама.

– Насть, ну хватит уже. Все будет хорошо. Не на «стрелку» еду.

– Куда?

Юрчик махнул рукой. Мол, не так важно. Он дымил, взгляд его плыл по крышам домов, губы, кажется, улыбались. Настя не была уверена. Ее вдруг опять стало колотить, и она сдернула плед с диванной спинки. Холодно, тянет с балкона. Или это внутри шебуршится, никак не успокоится тревога?

Настя включила звук на телевизоре. В комнату ворвались голоса, хохот зрителей. Как-то незаметно она отвлеклась, прыснула на глупой, но смешной шутке, и копошение покорно улеглось, растаяло. Прыгнувший к ней в компанию Юрчик и вовсе это копошение прибил. Настя прижалась тесно-тесно.

– Что, холодно? – спросил Юрчик.

– Ага, – сказала Настя.

Юрчик подмигнул.

– Не май-месяц.

Он пощекотал ей голый бок под пледом. Пальцы были холодные, царапающие. Настя изогнулась, отодвигаясь.

– Давай к папе с мамой съездим? – она ткнулась носом Юрчику в щеку.

– Твоим?

– Моим.

– Далеко?

– У них квартира за мостом, в старом микрорайоне.

– Хорошо, – сказал Юрчик. – Может в следующую субботу? Я с делом разберусь, и двинем. Они как, в курсе, кто я?

– Мой любимый человек, – сказала Настя.

– О!

Как ни странно, но первые два дня без Юрчика Настя никакого беспокойства не ощущала. То ли в голове так уложилось, то ли помогло, что в пятницу случился аврал, и весь офис в поте лица готовил инвентаризационные отчеты. Некогда было даже об обеде и прочем подумать. Вздыбленное начальство гарцевало между столами и грозилось египетскими казнями. В субботу же внезапно позвонила школьная подруга, и Насте пришлось оказывать ей скорую психологическую помощь, выступая в роли человека, которому можно пожаловаться на мужа, свекровь, детей, коллег и весь мир.

Они зависли в кафе часов на пять, съели на двоих пять чизкейков, три порции греческого салата и выпили восемь чашек кофе (две из них – с ликером). Подруга, красивая, платиновая блондинка, не обделенная ни мужским вниманием, ни, что гораздо примечательнее при ее красоте, умом, ковыряя ложечкой чизкейк, спрашивала у Насти, в чем, собственно, состоит жизнь. Должна она себя ограничивать или не должна. Может она себе позволить слегка расслабиться или нет.

– Смотри, – говорила она, – есть мой Тема. Хороший муж, замечательный отец. Но мы, понимаешь, слегка остыли друг к другу. У него дел по горло, поднимает второй магазин, поставщики, персонал, кредитная линия, он с Антошкой раз в неделю нормально пообщаться может.

– А с тобой? – спросила Настя.

Подруга издала горловой звук.

– Два. Два раза в неделю. И то я или засыпаю, или мы ужинаем, или он мне рассказывает из туалета, какими богатыми мы будем через два или три года. Потом что-то про китайские товары, перевозчиков, бизнес-план, какое-то ква-ква…

– Ква-ква?

– Ну, чтобы карты принимать платежные.

– Эквайринг?

– Наверное. Да, это самое. Язык сломать можно. Ква-квайринг. Это занимает его больше, чем я. И понимаешь, я ощущаю, что он видит во мне уже не женщину, не жену, а слушателя, что моя функция – в нужный момент сказать: «Темушка, как я тобой горжусь!». И поцеловать. В лоб.

– Но он с тобой, а не с кем-то еще.

Подруга грустно улыбнулась.

– Это да. И у нас даже бывает секс. Но, знаешь, я все больше думаю, должна ли я хранить Теме верность? У него дела, магазины, сотрудники и друзья, а у меня, по сути, только старый багаж, с детства, со школы, ты, Привалова Лидка и мама. И иногда двоюродная сестра.

– И триста друзей «ВКонтакте».

– Разве это друзья? Это так, скрасить время. А тут, представь, неожиданно всплыл Тимур Солодовский. Помнишь, в седьмом классе сидел за две парты от меня? Потом родители его переехали в Харьков.

Настя помотала головой.

– Не помню.

– Светленький такой был. Ты, правда, тогда в Батарова была влюблена, может и не обратила внимания.

– Я?

Настя почувствовала, что густо краснеет. Оказывается, все знали тогда о ее чувствах, как она их ни прятала. Ох, казалось бы, когда это было-то? Больше десяти лет назад. А до сих пор в жар бросает. Батаров, Батаров, проморгал ты свое счастье, да.

– Ты, ты, – кивнула подруга, – и большинство девчонок класса. Даже я. А Солодовский таким шикарным блондином стал! Объявился, позвал меня в ресторан. Сказал, что был в меня влюблен.

– Да тебе все наши мальчишки записочки писали!

– А результат?

Подруга отодвинула пустое блюдце, скомкала салфетку. Ее ухоженные пальцы щелкнули в воздухе, подзывая официантку.

– Нет, понимаешь, – сказала она, наклоняясь и понижая голос, – Тему я люблю. И вышла я за него по любви и на перспективу. Теперь квартира есть, дача есть, две машины. Собственно, куда больше? Но Солодовский!

– Что? – спросила Настя.

Подошла официантка, девчонка лет восемнадцати с проколотой бровью, косой черно-зеленой челкой и фенечкой на запястье.

– Кофе с ликером, – попросила ее подруга.

– И мне, – сказала Настя.

– Хорошо.

Пустые блюдца и чашки переместились на поднос.

– Солодовский предлагает вспомнить молодость, – сказала подруга, глядя, как под стукоток каблуков официантка уходит к стойке. – А мне уже двадцать шесть… Представляешь, скоро будет тридцать.

– И что, ты хочешь завести интрижку? – спросила Настя.

– Я думаю, это судьба, – серьезно сказала подруга. – На одном сайте так и написано: «Не думайте, будто все, что с вами происходит, является проявлением случайных, хаотических сил. Нет, это целенаправленное воздействие Абсолюта, программа вашего развития в этом мире». Кажется, мне просто суждено встретиться с Солодовским.

– А может наоборот?

– В смысле?

Официантка поставила перед ними две чашки кофе.

– Приятного аппетита.

– Счет, пожалуйста, – сказала Настя.

Подруга бросила взгляд на часы в телефоне.

– Ой, точно, Тошку уже пора от мамы забирать. Заболтались мы, да? Так что ты говоришь про «наоборот»?

– Вдруг это испытание?

– Испытание?

– Ну, не судьба, а выбор? Когда можно сделать так и так. И от этого уже случится или одно, или другое. Встретишься ты с Солодовским – одно, не встретишься – другое.

– Ох, Настя! Что другое? То же самое останется, если не встречусь. Ну, ладно.

Подруга засобиралась, пряча в сумочку телефон, шарфик, пакетик с влажными салфетками для рук.

– У тебя-то как? – спросила она.

– У меня – планида, – сказала Настя.

– Чего-о?

– Ну, тоже судьба.

– Подцепила что ли кого-то?

– Уже месяц живем вместе, – сказала Настя.

– А я уж думала, что после Вовчика твоего, придурка, прости Господи, тебе все никак не собраться будет.

– Полтора года прошло.

– Да? Расскажешь мне как-нибудь? А то я побежала, Тошка ждет, – подруга чмокнула Настю в щеку. – Заплатишь за меня?

– Заплачу.

– Я тебе потом отдам.

Подруга подхватила с вешалки бежевый плащик. Уже в дверях она махнула рукой, улыбка поплыла за стекло, Настя махнула в ответ. Вот и поговорили о планиде.

Подошла официантка с папкой.

– Ваш счет.

По пути заскочив в круглосуточный магазин и удачно купив для Юрчика сырокопченую колбасу, сыр и бекон (не знаю, кто такой, но яичницу с беконом люби-ит!), Настя вернулась домой. Разложила покупки, протерла пыль в комнате, нашла за креслом Юрчиковы трусы и кинула их в стиральную машину. Вскипятила чайник. Ей даже удалось задремать перед телевизором, вполглаза глядя, как бравые американские парни воюют с американской же нечистью, медлительной, тупой и оттого вызывающей лишь жалость. Какие-то нестрашные пошли ужасы. Вот в ее время… Или это была комедия?

Вскинулась она оттого, что с экрана грянула, оглушив децибелами, реклама. Пум! Пам! Новые квартиры! Пентхаусы! Загородные коттеджи! Последние предложения! Скидка с каждого квадратного метра!

Морщась, она выловила на полу пульт. Палец вместо кнопки выключения перелистнул канал на областные новости. Среди осклизлой земли и прошлогодней стерни стоял полицейский «бобик», сзади к нему приткнулся фургон «скорой помощи». Молоденький полицейский в замызганной форме курил, глядя куда-то вдаль, на рыжий перелесок и обегающие его краем разбитой дороги электрические столбы.

В груди у Насти екнуло.

– Мы ведем наш репортаж, – проклюнулся звук, – из деревни Овчаровка. Здесь, в доме номер четыре по Старой улице…

Камера, мазнув по репортеру, по его мятой синей куртке с капюшоном, по неаккуратной растительности на худом лице, выбрала следующей целью неказистый, обветшалый дом за крашеным в зеленый цвет штакетником. С кривого, норовящего отделиться от дома крыльца как раз спускались санитары с носилками. Носилки бугрились неподвижным телом и были накрыты грязной, в желтоватых пятнах простыней.

– …были обнаружены трупы трех мужчин. Сейчас, как вы видите, одного из мужчин выносят. Причины смерти предстоит определить патологоанатому.

Настя привстала, когда носилки понесли мимо оператора. Показалось вдруг, что сейчас край простыни завернется под порывом ветра и откроется застывшее, с остекленевшими глазами лицо Юрчика.

– Только не он, – прошептала Настя.

Она сжала кулаки, но простыня не завернулась, лицо не открылось, а санитары, оступаясь в раскисшей земле, скрылись за задними дверцами фургона.

– Сейчас мы, – снова заговорил репортер, – попробуем пройти в дом.

Грязь зачавкала под его сапогами, оператор же едва не подскользнулся, и камера на несколько секунд «съехала» на измочаленные кусты смородины и проложенные через двор неряшливые мостки к похожей на скворечник будке сортира.

Сапоги забухали по ступенькам крыльца.

– Как нам сказали, следов действий насильственного характера ни на одном из трупов не обнаружено. Возможно…

Камера показала выглянувшего из дверного проема полицейского с одуловатой, озабоченной физиономией.

– Куда? Куда?

Полицейский попытался вытолкнуть напористо заглядывающего в сени журналиста, но согласился впустить, когда тот негромко обронил несколько слов.

– Только не затопчите ничего там, – сказал он, отодвигаясь. – Экспертиза подъехать должна, понятно?

Камера проследовала в полумрак сеней. Под шорох одежды, стук обуви плеснул серый, стылый свет и открылась неухоженная комната в два окна. Деревянные, рассохшиеся полы, бревенчатые, голые стены, только в одном месте стыдливо, как фиговым листочком, прикрытые красным, с вытертым узором, ковром. Репортер ушел куда-то вбок, и у оператора появилась возможность, не приближаясь, укрупнить картинку через трансфокатор.

На Настю, будто в атаку, устремились табуретки и стол, уставленный водочными бутылками и нехитрой закуской. Сверкнули жестяной крышкой вскрытые шпроты. Завернулась узкой лентой колбасная кожура. Вздыбилась окурками пепельница. Взлетела с недопитого стакана словно потревоженная вниманием камеры муха.

– Скоро сюда подъедут криминалисты, – раздался пережатый голос репортера. – Но по словам участкового инспектора…

– Слепцова, – подсказали ему сзади.

– Слепцова, – повторил репортер, – скорее всего, это банальное отравление суррогатным алкоголем, который буквально наводнил нашу область в последнее время. Во всяком случае, ни крови, ни следов борьбы или драки мы с оператором не фиксируем. Так, Миша?

– Так.

Камера показала серое, с полосой по краю покрывало и ноги в мятых брюках, из-под него выглядывающие. Затем переместилась и за ножками стола, за табуреткой нашла еще один труп, на которого не хватило простыни, чтобы накрыть. Труп был в фуфайке и штанах-хаки, в кирзовых сапогах. Он, кажется, как сидел за столом, так и свалился, скособочившись. Голова его была повернута в сторону от двери, из короткого мятого ворота выглядывал темно-рыжий затылок.

Юрчик! – обожгло Настю.

– Нет, – прошептала она. – Это не он. Кто угодно, но не он.

В этот страшный момент Настя, пожалуй, могла продать душу.

– Умерших еще предстоит опознать, – сказал, выходя обратно на крыльцо, репортер, – но соседи, обитающие дальше по улице, поделились с нами, что дом этот – нехороший, и в нем зачастую останавливаются люди подозрительные, случайные да выходцы из Средней Азии, ищущие работу на дачных участках и в садоводствах поблизости. Хозяин дома…

Дальше звук пропал, и репортаж сменился заставкой областного канала.

Это не Юрчик, принялась убеждать себя Настя. Он не носит кирзовые сапоги. Он уехал в кроссовках. Было бы странно, если б его попросили переобуться. Глупо. Зачем? Правда, если он не хотел запачкать кроссовки… Но оставалась еще фуфайка. Уж ее-то Юрчик точно не одел бы.

Настя в раздражении выключила телевизор. Вообще, что за идиотский репортаж! Люди не ездят на встречу в деревню Овчаровку! Кроме Овчаровки существует уйма приличных мест. Неужели на ней свет клином сошелся? Даже если сходка какая-нибудь, то ее наверняка не на отшибе, не в тьмутаракани проводят, тем более, в фуфайке и кирзовых сапогах, а в ресторане, в гостинице или даже в офисе. В городе! Настя вообще была уверена, что Юрчик не стал бы связываться с теми, кто выбирает местом встречи Овчаровку. Обязательства перед мелкими уголовниками? Перед всякими наркоманами, «форточниками», как их, «щипачами»? Не смешите. Обязательства бывают перед людьми рангом повыше. Перед «авторитетами». Но там другая опасность.

В свое время Настя насмотрелась криминальной хроники. Лет десять-пятнадцать назад, наверное, каждый месяц случалось шумное убийство и пышные похороны, по дворам ходили накачанные пацаны, «Комбинация» и «Мираж» лились из окон, улицы пустели к девяти часам вечера, поскольку горожане прятались за железными дверями квартир.

«Авторитетов» убивали очень часто.

Ужас той поры по малолетству едва ли Настей осознавался, ее тогда, насколько она помнила, занимал лишь Сашка Батаров и желание быть похожей на принцессу Диану, Шинейд О’Коннор или хотя бы на Вайнону Райдер. Но телевизионный перфоманс, посвященный переделу социалистической собственности в частную и ухабисто-тернистым тропам эпохи первоначального накопления капитала, все же не проходил мимо. «Смотри! – тыкал вилкой в экран отец. – Вот наше будущее. Да какое наше! Твое, Настя». Отец, пузатый, угрюмый, широко расставивший ноги, покачивался на стуле, словно картинка в телевизоре вводила его в транс. Он, казалось, даже вибрировал вместе со словами.

– Сегодня ночью во дворе дома… по улице… – начинал говорить диктор.

– Понятно, – тут же отзывался отец.

– …обнаружено тело директора акционерного общества…

– Кто бы мог подумать?

Отец зеленел, желтел, но, возможно, это блики ложились так, меняя его лицо.

– …три огнестрельные раны…

– Смотри, Настя, что со страной творится. Довели, сволочи, до ручки всех довели. Вешать и вешать!

Настя смотрела. Мама брала ее за руку, гладила, садясь рядом. Рот ее болезненно изгибался. Но от телевизора она тоже не отрывалась. Правда, интерес ее состоял не в том, чтобы, как отец, наливаться бессильной злостью.

– Какое пальто хорошее, – говорила она, глядя на труп вывалившегося из машины человека, – Тебе бы, Коль, очень подошло.

– Ты представь, – сокрушалась она в другой раз, – этих бы денег хватило к нашему садику отопление подвести!

Настя же думала о том, за кого бы вышла замуж, а за кого нет. Однажды увидела красивого мальчишку лет восемнадцати, выбросившегося из окна (или выброшенного – тут не ясно), и почти влюбилась. Он лежал головой на асфальте, но крови не было, лицо его с закрытыми глазами казалось настолько отстраненным, возвышенным, презревшим все земное, что Настя вечер потом ревела в подушку – так ей хотелось быть с ним рядом.

Но стоп, стоп, мы же о другом!

Те времена, казалось, уже прошли. Но вот Юрчик, он из тех времен или уже из этих? Криминал разве делся куда-то? Может, как раз отсиживаются, голубчики, по деревням. Ах, страшно, страшно! Перед кем – обязательства? Он это или не он там, в доме из репортажа? Мало ли рыжих людей на свете, не в каждом же видеть свою планиду. Он. Не он.

Настю трясло весь вечер. Забылась она лишь глубокой ночью, решив для себя, что это не Юрчик, не мог он, кто-то другой, но не Юрчик. Если уж необходимо, чтобы кто-то… То пусть кто-нибудь другой!

Странно, но во сне она оказалась у того самого зеленого штакетника из репортажа. Дышала и не могла отдышаться, потому что вроде бы долго шла по грязи, по жидкому глинистому месиву, обессиленно выдергивая ноги на каждом шаге. Под ладонью чувствовался неровный, царапающий кожу спил.

Было сумеречно, подступал вечер, но дом светил окнами. Над почти пустившимся в свободное плавание крыльцом помаргивала маломощная лампочка. То ли приглашала войти, то ли, наоборот, посылала сигнал бедствия, предупреждала об опасности.

Едва Настя, скрепя сердце, подумала, что, наверное, нужно подняться, как очутилась перед распахнутой в сени дверью. Здесь валялась обувь, кто-то ворохом сшиб с вешалки на пол пальто, куртки и ватники, они лежали, разбросав рукава. Подпирал бревенчатую стену ухват. Откуда-то тонко посвистывал ветер.

Настя шагнула вперед. Половицы скрипнули, высокий порог подбил пятку. Жилая комната встретила знакомым, покинутым застольем. Висел ковер. Стыдливо прикрывал самую большую щель в полу половичок.

Правда, труп, накрытый покрывалом, исчез. Есть ли второй, рыжеволосый труп за табуретом, проверять никак не хотелось, но Настю словно толкнули в комнату, иди, мол, любуйся, твой или не твой лежит. Носком сапога она неосторожно задела ножку стола, и водочные и пивные бутылки задребезжали, зазвенели, соприкасаясь друг с другом, лежавшая на краю вилка канула вниз, окурки посыпались из пепельницы.

В невидимом Насте пространстве за столом, словно разбуженный звоном, кто-то, вздыхая, зашевелился, и она обмерла. Невысокая фигура в фуфайке проросла над столешницей, установила табурет и уселась на нем. Пальцы брезгливо растолкали кружки засохшей колбасы, выловили ломаную сигаретину.

Лампочка при этом никак не могла осветить лицо поднявшегося. То рука встречалась ей на пути, то ухо, то вздыбленная рыжая челка.

– Что? – прохрипела фигура, прикурив и выдохнув табачный дым. – Упустила свое счастье?

– Вы не Юрчик, – прошептала Настя.

Глаза сверкнули сквозь дым.

– А если он?

– Нет, вы кто-то другой.

– Дура, – сказала фигура и отвернулась к окну.

Лицо ее так и не удалось разглядеть. А затылок… Что затылок? Обычный. И лампочка на него светит.

– Юрчик жив, – сказала Настя и проснулась.

Девять. Если бы не выходной, опоздание на работу, пожалуй, следовало признать фатальным. Это когда же она уснула, болезная? Часа в два? Или в три? В голове будто кто-то водил напильником. Ш-ших, ш-ших – стесывал мысли или, может, неровности черепа. Настя слабо пошевелилась в постели, чувствуя себя раздавленной букашкой. О чем не подумаешь, все болит. Непривычное состояние. Давайте-ка мы, Анастасия Сергеевна, на спину, решила она и с трудом перевалилась набок. Действительно, будто кто-то наступил. Ф-фух! В девять утра – подвиг!

– Юрчик! – само по себе исторгло горло.

Видимо, слова в нем застряли с вечера. Как и тишина в квартире.

Настя встала. Перед глазами все плыло, работник с напильником взялся за другую сторону головы. Ш-ших. Ш-ших. Ну, правильно, симметрия должна быть. Куда ж без симметрии? Настя кое-как добрела до кухни, мимоходом проверив, нет ли Юрчика на диване в гостиной, открыла холодильник и нащупала бутылку молока.

Крышку долой. О-о!

Это была просто живительная влага. Неугомонного работника с напильником смыло. Всякая боль отступила. Настя закашлялась, сделав чересчур большой глоток.

– Юрчик!

Оставив молоко на столе, она прошаркала в ванную, но мимоходом прошлась ладонью по висящей в прихожей одежде. Кожаной куртки, в которой Юрчик ушел на встречу, нет как нет. В ванной сунула голову под кран. Холодная. Горячая. Теплая. Вынырнула, посмотрела на себя в круглое зеркало. Свет мой, зеркальце, скажи… Впрочем, не надо, и так все видно. Настя оттянула веки, потом долго смотрела в черные дыры своих зрачков. Глубже, глубже. Где ты, Юрчик?

Вода с волос капала, капала, капала.

Минут пять затем с полотенцем на голове Настя бесцельно бродила по квартире, пристраивая на новые места газеты, книги, посуду, телефон, плечики для одежды, выглядывала в кухонное и комнатные окна во двор, где среди зеленеющих деревьев и кустов темнели обходные тропинки – все пыталась найти взглядом невысокую фигуру Юрчика. Вдруг подходит к подъезду?

Устав, завернулась в кофту, включила телевизор. Хоть отвлечет. Хоть выест собой время ожидания.

– Только сегодня вы имеете возможность приобрести…

Ну, нет. Настя перещелкнула канал. Американский боевик через секунду пропустила тоже. Что хорошего в стрельбе со зверской рожей по несчастным разбегающимся азиатам? Наконец осветилась простенькая студия, и женщина-диктор в кремовом костюме, тронув бумаги перед собой, сказала:

– Сегодня утром на перекрестке улиц Ленина и Горной владелец автомобиля марки «ауди» не справился с управлением и, сбив ограждение, вылетел на тротуар и протаранил угол дома номер восемнадцать. По счастливой случайности, жертв среди пешеходов удалось избежать. Водитель выбрался из автомобиля самостоятельно. Сейчас он госпитализирован в третью городскую больницу. Экспертиза покажет, находился ли он в состоянии алкогольного или наркотического опьянения.

На экране один за другим сменились несколько снимков, иллюстрирующих новость.

Погнутая секция ограждения. Автомобиль, передним правым крылом, бампером, смятым капотом, присосавшийся к желтой, чуть потрескавшейся стене. Осколки стекла и пластика вокруг.

Водитель…

На последнем кадре было запечатлено существо с порезанной щекой, окровавленным, красным лбом, совершенно пустыми, расфокусированными глазами и ртом, разошедшимся в идиотской улыбке. Существу было едва за двадцать. Не человек. Человекоподобное. Настю даже передернуло.

Вот его, решила она. Он вместо Юрчика. Он пусть умрет, а Юрчик вернется. Немногого же прошу. Идиота жалко, да?

От неожиданной трели дверного звонка Настя едва не подпрыгнула. Легонько кольнуло сердце. Юрчик? Или не Юрчик? Кто бы еще мог быть? Бывает ли такое, что загадаешь, а уже исполнилось? Из гостиной до двери – восемь быстрых шагов. Их можно считать, можно лететь над ними, можно совсем не замечать.

– Кто?

За дверью промолчали. Нехороший знак. Хотя нет, нехороший знак, если бы представились, мол, из полиции. И спросили, знает ли она Юрия… Юрия Дмитриевича Гуляева. А так… Настя заглянула в «глазок». «Глазок» был темен. Закрыли? Прижали пальцем?

– Я сейчас полицию вызову! – напрягая горло, крикнула Настя.

Она прижалась ухом к двери, пытаясь уловить, что происходит на лестничной площадке. Слышно было плохо. Там, кажется, пофыркивали и чем-то шуршали.

Снова заверещал звонок.

– Кто?

– Ну, Насть, – вдруг прорезался через обивку, через стальное полотно знакомый, веселый голос, – от кого ты там прячешься? От меня что ли? Я здесь, я живой. Ничего со мной не случилось.

– Юрчик!

Радость была похожа на салют, взорвавшийся в голове. Бомм! И все поплыло. И совершенно не отложилось, что произошло с дверью. Она то ли опрокинулась, то ли слетела с петель, то ли попросту растворилась. Свет из прихожей прыснул наружу, и невысокий Юрчик застыл перед Настей на приквартирном коврике с коробкой пирожных и букетиком тюльпанов. Живой. Улыбающийся. Рыжий.

– Юрчи-ик!

Ах, пирожные! Ах, тюльпаны! Чтобы спасти их, Юрчику пришлось расставить руки в стороны. Ну а Настя, Настя с визгом повисла у него на шее.

– Ну, вышло примерно, как я и полагал.

Принявший душ, смывший грязь и пахнущий шампунем Юрчик рассказывал не торопясь, одновременно кромсая пирожное чайной ложкой и перемещая куски по блюдцу.

– Ну-ну, – нетерпеливо сказала Настя.

– А чего? Желудь – мужик тертый. Часа два по городу кружили, там в магазинчик, там на рынок, не привязался ли кто.