Архив

Напротив кабинета генерала символично расположился мужской сортир: на коричнево-желтой двери была соответствующая табличка. Удобно же: стоит новичку ошибиться поворотом, расстегивая ширинку, и ему тоже обкончают все лицо желчью и ядом, так что во второй раз он уже не ошибется, если живой вообще останется после такого. Идти смывать все это, запираться в кабинке и курить – недалеко. Хотя, странное соседство. Неужели кабинета получше не нашлось?

У закованного решеткой окна курил какой-то мент с рубашкой навыпуск. Чувствуй себя Антон получше, может, и узнал бы его: не так много их тут здесь, согнанных подписанными сверху приказами, в конце концов. Но сейчас – не до анализа черт лица и цвета глаз.

Антон, падая, ухватился о скользкую раковину, подтянул себя к ней и приподнял под скрежет фаянса о шершавый бетон, наклоняясь лбом поближе к зеркалу в мутных разводах. Полицейский наблюдал, равнодушно и безучастно затягиваясь самокруткой и выдыхая сизый дым в распахнутую форточку:

– Ты это, пол только не заблюй. Мне сейчас к Владику идти…

Антон буркнул что-то в ответ, желая сказать «сейчас на тебя наблюю, мусор гребаный», но, сдерживая рвотные позывы, выдал только какое-то мычание и бульканье. Непослушной рукой он кое-как открыл кран, и из него хлынула ледяная вода с привкусом металла. Наклонился поближе к раковине, ртом целясь в слив, сплевывая обильные вязкие слюни. Умылся, и полегчало немного. А полицейский, бросив окурок в окно, брезгливо вышел. Не самая, конечно, здравая мысль – идти к старшему по званию пропахши табаком.

Желудок протяжно урчал, вырыгнув пустоту. Еще бы: чем блевать, если со вчера в желудке ничего не было, кроме дрянного кофе, который давно, отфильтрованный почками, разрывает мочевой пузырь острой колючей болью?

Антон утер рукой слюни с губ и глянул в зеркало, странно передающее цвета. Не может у него быть настолько землистый оттенок лица. А на лбу, под редкими отросшими прядями сальных волос красовалась марлевая повязка, из которой во все стороны торчали нитки. Он был настолько близко к зеркалу, что мог их все пересчитать, только не хотел. Поэтому – сорвал повязку, бросил ее мимо урны на грязный пол, немного поизучал опухшую рану, огромный фиолетовый синяк вокруг нее, умылся опять ледяной бодрящей водой, рывком развернулся и плечом выбил дверь в кабинку с грязным унитазом без ободка, плесневелыми керамическими стенами и сливным бочком под потолком, за бусины ленты которого надо дергать, чтобы смыть непереваренную вчерашнюю тухлую тушенку.

Из уборной он выбрался прямо-таки похорошевший, хоть и опирающийся на стену – опять заныло колено. Или нога. Или само сознание. Да плевать.

– Антон Вячеславович! – Немного писклявый голосок окликнул его. – Я вас повсюду ищу!

Антон оглянулся на новенького стажера, вечно бегающего по коридорам с огромной папкой и пачкой документов на подпись по разным кабинетам, должностям и инспекциям: кому охота поднимать свою жопу со стула и идти ругаться в соседний отдел, если есть вот такой вот мальчик на побегушках, который выслушает всю желчь и на коленях будет умолять поставить подпись, а может, и еще чего предложит – тоже на коленях, под массивным столом…

Худенький («кто бы говорил»), в мешковатой форме и с пустыми погонами (даже кружочка с гербом нет), огромными синяками под глазами, и сами они – преданные, жадно бегают, впитывают все происходящее, с еще не угасшей надеждой самому сидеть в просторном кабинете и орать на подчиненных.

«Не дождешься, мальчик… Нас всех здесь скоро не будет… Господи, неужели кто-то еще из шкетов так рвется в Министерство из своих ВУЗов, чтобы каждый день выносить тонны желчи? Далеко по карьере ему все равно не продвинуться без связей или особых заслуг, а барменом какого-нибудь полулегального казино или клуба виртуальных утех – заработал бы больше и, может даже, наличными».

– Чего тебе?

– Там это, звонили из… из… – Он запутался в листках, выронил несколько, кинулся поднимать с пола и опрокинул всю папку, но, нисколько не разочарованный, все тем же возбужденным голосом («Что это за наркота такая, которую он употребляет, и почему я сам ее еще не пробовал?») продолжил: – Звонили, в общем, там какой-то человек ждет вашего допроса, по сегодняшнему делу…

– Что? – Антона будто током прошибло и замутило снова, а зрение в сотый раз за день помутнело, в очередной раз пронося тусклые образы студентки…

– Сейчас, сейчас… Там человека какого-то повязали по вашему приказу, и он ждет допроса…

– Ты-то откуда знаешь?

– Ну так вот сообщение же… – все копаясь в ногах и собирая непослушные листки под смешки проходящих мимо мрачных полицейских и кокетливые хихиканья тучных женщин из бухгалтерии, – про девушку эту. Владислав Петрович лично подтвердил задержание. – Невозможно было не уловить нотки благоговения и гордости в голосе стажера.

«От сука. Мне тогда зачем мозги выносить выговорами?» И тут вспомнилось откуда-то, с первых дней службы, наверное: тот же кабинет Владислава Петровича, только чуть искаженный памятью, в которой он также прошагивает вдоль стола, пожирая глазами Антона, и косточки на сведенных скулах выступали сквозь щетину и подвисшую тонкую кожу, пока он не скажет эту фразу:

– А нахер ты тогда нужен?

«А нахер я нужен?..»

– Антон Вячеславович, делать-то что теперь? – Уже собрав бумаги с пола, вновь смотрел стажер («как же его зовут-то?») ему в рот и задавал вопрос, заданный уже тысячу раз другими, и тысячу же раз оставшийся без внятного ответа.

– Пока ничего. – Развернулся и ушел, сжимая кисти в кулаки до хруста в суставах, оставил безымянного стажера теребить в руках папку с документами и переминаться с ноги на ногу. А нахер он еще нужен?

Нахер кто-то вообще нужен?

Несмазанная дверь в кабинет заскрипела, когда Антон вошел. Некоторые его сослуживцы вопросительно выглянули из-за мониторов или оторвались от трепа и распития кофе. Он приветственно кивнул одновременно всем и никому и дошел до своего стола, пряча глаза в старый дощатый пол, будто стесняясь чего-то: то ли опоздания, то ли своего потрепанного вида. В принципе, о нем все сразу забыли, отвернувшись по своим делам, кроме одного вечного зазывалы из-за дальнего стола, Сереги:

– Антона-гондоха! – Вскочив, раскинув руки и широко вышагивая, он подошел к Антону, севшему и уткнувшемуся в мигающий светодиодом погашенный монитор. Сергей подошел, чуть приобнял, чмокнул в темечко, снова громогласно объявил: – Давайте все поприветствуем Антона Вячеславовича! Как здорово, что Вы, Антон Вячеславович, посетили нас, так сказать, плебеев, с визитом и решили остаться. Прошу Вас, располагайтесь! – И звонко захлопал в ладоши.

Потом потряс Антона за плечи, пока сам он измученно-устало стискивал челюсти, и снова что-то спросил:

– Как отдохнул-то? Вижу, что неплохо? – С издевкой, вечно у него все с издевкой…

Какой-то дальний зуб заныл болью, будто ошпаренный шоколадом, заглушая всю остальную, а на изнанке закрытых в бессилии век отпечаталась картинка: холм с влажной сочной травой, лучи солнца из-за горизонта, пока безликая, но уже улыбающаяся озорными глазами и уголками красивых губ, девушка. Кажется, накануне была летняя гроза…

И город, утонувший в огне и пыли.

Антон слегка тряхнул головой, смывая наваждение, но клокочущая ярость осталась на месте: багровой раскаленной болванкой жгла грудь. Подавляя горячее желание выхватить пистолет из кобуры, легким движением снять предохранитель и расстрелять всех почти в упор, – как раз патронов одного магазина хватило бы, – сглатывая, шумно выдыхая и про себя считая «раз-два-три», чтобы успокоиться, он сумел произнести только одно слово:

– Хром.

В ответ – ни слова. Все вокруг потупили взор, порассаживались по своим креслам и стали еще упорнее имитировать бурную деятельность. У Антона не было других вариантов, кроме как встать и устроить кровавую баню. Ну и повторить еще раз, для всех непонятливых:

– Хром.

Опять дыхнул ненавистью: как только кактус в горшке на рабочем столе еще не сдох от его выдохов. Антон смог выдавить из себя еще одно слово, то же самое:

– Хром.

Теперь сослуживцы переглядывались в недоумении.

– Антох, ну чего ты начинаешь опять, ну нормально же все было!.. – Сергей до сих пор стоял за спиной и теперь силился своим дрожащим голосом изобразить обиду. Не вполне успешно, впрочем.

– Хром.

– Вот ты заладил-то. Да понял я, понял, «Хром». Хром-хром-хром. Хрум-хрум-хрум. Есть, что ли, хочешь? Тебе пироги осетинские заказать, что ли? Там в холодильнике что-то было…

Антон встал слишком резко. И так же резко развернулся, и схватил коллегу за грудки, и подтянул к себе, выворачивая ткань рубашки, что даже несколько пуговиц лопнули от напряжения.

– Э, Антох, полегче! – Ехидную ухмылку мигом сдуло с его лица.

– Сука ты, сука. – Антон плевался и скалился. – Видел когда-нибудь развороченный труп на асфальте? Девчушки совсем, девятнадцать всего, даже пожить не успела толком, довели суки, такие, как ты. Кидалась на тебя, суку, мать, обколотая снотворным? Кидалась, блядь?! Отвечай, тварь!

Антон трясся от ненависти: к девушке, к ее матери, к ее дружкам-ублюдкам и подругам-стервам, к толпе жирных лысых мужиков в форме, гыгыкающих на подростковую эротику, на техника этого сраного, которому не терпелось вывалить всю эту грязь в сеть, будто там без этого ее мало; к сослуживцам, что ржут и угорают над каждой смертью и спорят на деньги: сам человек подох или его подтолкнули-таки прыгнуть из окна, или засунули голову в петлю и выбили табуретку из-под ног, или полоснули острым лезвием по венам, или приставили дуло хер знает где добытого пистолета к виску, взвели курок и сжали чужим пальцем спусковой крючок. «Ненавижу, ненавижу, ненавижу, всех ненавижу»… И себя самого он тоже ненавидел.

Он почувствовал, как легла на плечо тяжелая ладонь, и другие руки вцепились в его предплечья, скользкими, лубрикантными пальцами заползали в кулаки и пытались их разжать, обнимали за грудь и оттаскивали, и тащили куда-то в пучину, куда-то вниз, в долгожданный заслуженный ад, в самый центральный и горячий котел к самому злому черту в ногах у самого дьявола. А он сопротивлялся, и мышцы дрожали, и ткань в его кулаках рвалась, и пена изо рта сама плевками разлеталась по сторонам.

– Ну все, Антон, хватит, хватит, успокойся… – Кто-то шепнул на ухо.

– Ненавижу, ненавижу, ненавижу… – Харкал и плевался, и презирал, и ненавидел, и ствол бы вытащить и разрядить в лоб этому недоноску всю обойму, утереть рукавом кровь и осколки черепа с лица и вздохнуть легче, свободнее. Только вот не дадут все эти скользкие холодные руки мертвецов, обнимающие его и тянущие в бездну.

Он оттолкнул Серегу, сопротивляясь держащим его рукам, продолжая сквозь зубы шептать, глядя исподлобья, сверля взглядом, вкладывая в каждый слог всю свою истлевшую за полтора десятилетия войны душу: – Ненавижу, ненавижу, ненавижу.

Толпа удерживала его, но в том не было нужды. Чаша терпения еще не была переполнена, это был так, небольшой срыв, подстегнутый невинной смертью, легким сотрясением, какими-то обрывками сюжетов, нагоняем от начальника. Если б чаша переполнилась, и вязкая темная жидкость закапала через край – никто бы его не смог удержать, никто.

Сергей ошарашенно пытался отряхнуться и стереть с лица слюну:

– Тебе б, Зиноньев, у психиатра провериться. Видать, нормально тебя так приложило… – Он вырвался из поддерживающих его рук и вышел из кабинета под чью-то реплику вдогонку: – Да заткнись ты уже, блядь, всех заебал.

Чей-то спокойный, низкий голос продолжил:

– Антон, ты это, успокойся давай. Ты как, в порядке?

– Да… – Антон замедлял дыхание и приходил в себя. Чужие руки его отпускали. Еще бы, это же пальцы живых: они не такие цепкие, как пальцы всех тех мертвых, что приходят к нему по ночам, в снах, и тоже тянут в свою холодную вечность…

Толпа, приглушенно шебурша, расходилась, а Антон сел, повернулся к монитору и уставился в него, контролируя дыхание и считая про себя: «раз-два-три, выдох, раз-два-три, вдох, раз-два-три…»

На удивление, отчет он написал быстро. Благо, никто его не трогал. Поставил последнюю точку, даже не пробежался по орфографии, распечатал на принтере, подписал чернилами из уродливой шариковой ручки и оставил на столе у стажера. Утром отнесет начальнику на ознакомление, примчавшись на работу за пару часов до начала смены.

И вывалился в улицу.

Шел мелкий моросящий дождь, пробирающий холодом до костей. Улица насквозь пропахла осенью, кислыми выхлопными газами, прибитыми к земле мертвыми листьями. Маслянистые лужи блестели в свете редких тусклых фонарей, их расплескивали колеса выезжающих из подземной парковки служебных автомобилей и подошвы кутающихся в плащи и пальто прохожих. Из окруженных асфальтными тротуарами клочков полуживой земли торчали голые, погибающие деревца, издыхая, раскидывали свои ветви-плети в разные стороны. Тихонько завывал остывший ветер. Ненавистный город сверкал редкими приглушенными огнями в зашторенных окнах. Все как всегда, все как каждый день до этого момента и как каждый день – после.

Вызывать такси не хотелось. Хотелось побыть одному, чтобы никто не трогал и не донимал.

Антон подхватил ритм людей, бегущих к тамбуру станции, и влился в их молчаливую процессию, где каждый вроде бы и торопился, но не решался наступать на пятки впереди идущим, а подстраивался под хаотичный поток. Такой вот парадокс: где можно почувствовать себя одиноким и без вести пропасть, если не в толпе таких же одиночек?

Это с виду все одиночки, и никто никому не нужен. А стоит кому-то там, в бетонной коробке, в недрах бункера в десятках метрах под землей, сидя за пультом, получить приказ или сигнал тревоги от системы искусственного интеллекта, следящей за каждым из нас, или просто захотеть, и отправится пробуждающий сигнал по проводам и базовым станциям прямиком к твоему браслету, и включится ГЛОНАСС и микрофон, и окуляры камер наблюдения поблизости уставятся в твою фигуру или подъезды, из которых ты можешь выйти. И ты уже не один: тебя видят, тебя слушают, за тобой наблюдают. А браслет-то – не снимешь. Тоже увидят и поймут, и потревожатся, и отправят кого-нибудь проверить, как ты там.

Даже в толпе уже не спрятаться. Нигде не спрятаться и не скрыться, и не убежать, и не пропасть без вести, ни в каких мокрых кедах не вырваться отсюда на августовские луга, не сесть на самолет и не начать с чистого листа где-то в другом месте, далеко отсюда. Стоит выйти за рамки типичного поведения, и на тебя обратят внимание, и поинтересуются, что же у человека на уме? Вдруг он террорист, шпион, изменник или просто не хочет горбатиться на благо родины?

Не хочешь погибать за многострадальную родину-матушку, так тебя заставят: выпнут в форме рядового с автоматом наперевес на краю разрушенного города где-нибудь в восточной Европе, и хочешь-нет, а сдохнешь героем, как минимум для своей родни – она тебя долго будет оплакивать, когда им принесут похоронку и ворсистую коробочку с медалью посмертно.

Кому охота стать таким героем? Никому. Вот и молчат все, шагают неровно по избитым маршрутам с работы домой через метро, и косятся на попутчиков: вдруг тот положит тяжелую ладонь на плечо, другой заломит руку и нырнет с тобой в подворотню, где уже ждет машина без номеров и опознавательных знаков.

Дома на столе остынет ужин: макароны с тушенкой. Сочные, пропитанные жиром макароны. И немного тушеной говядины, что тает во рту, почти что натуральной, такой соблазнительной: аж в животе урчит от мысли о ее запахе. А уж если попался кусочек с кожицей – ее долго можно смаковать, разжевывая и посасывая.

Но жена будет до ночи смотреть на улицу перед подъездом сквозь мутное стекло, по которому сползают капельки дождя, сливаются воедино и стекают струйками на подоконник.

Вот и вы с ней, с женой, когда-то встретились, слились и стекаете вместе.

Когда и за полночь не явишься, она поймет: ты не выдержал, сорвался вниз с наклонной, в лужу, и уже не придешь. Ляжет спать одна в холодную кровать, пока ты будешь трястись по ухабинам в багажнике автомобиля, шепотом молиться, наконец-то уверовав. Всхлипнет пару раз в подушку, скомкает одеяло в человеческую фигуру, твою, и обнимет крепко, сама мерзнув под сквозняком из щелей, а утром застелет постель, утрет слезы, быстро накрасится и пойдет снова на работу, косясь по сторонам и вглядываясь в лица прохожих: если за тобой пришли, то она – следующая.

Так и кутались все в свои плащи и спешили поскорее добраться домой в целости и сохранности, не смотрели по сторонам, урывками если только. А Антон – смотрел. Смотрел в эти нависающие арки и колодезные дворы, и видел все это: копошащихся в мусорных контейнерах вонючих маргиналов, черные пятна машин, дымящих выхлопными трубами, и нескольких фигур рядом, одна из которых либо карлик, либо стоит на коленях, и как они все поднимают на Антона лица, и они встречаются опустошенными взглядами. Всего на мгновение, пока Антон не пройдет малюсенькую горловину квартала, но все же этого мгновения достаточно, чтобы спустя несколько секунд темная фигура выскочила из дворовой арки и слилась с толпой, прячась от Антона, но следуя за ним.

«Ничего, за мной не придут. Я же из своих. Из настолько своих, что своее просто некуда».

В том числе, помимо смутных бугаев в вычурных пиджаках, преследовал его ветер, обдавая кондиционированным жаром и запахом мокрых волос на входе в метро, древесными опилками и разводами грязи на мраморном полу вестибюля, свистя обдувал на эскалаторе, дышал затхло прибывающим на платформу составом, а вот внутри вагона – замирал и затихал, оставив в полудреме: облокотившись о дверь с надписью «не прислоняться», обонять ароматы сырости резиновых ботинок, дешевых кожаных плащей, зонтового полиэстра, и влажных спутанных волос снова. Почти как у той девушки на рассвете, за одним различием: ее волосы приятно пахли росой и чем-то цветочным, а эти сальные шевелюры вокруг, налепленные неумелым скульптором на непропорциональные головы – горьким дымным смрадом и едкой кислотой.

И все же, на очередной станции толпа придавила к нему какую-то незнакомку, и он губами почти упирался ей в лоб. Она, как могла, отворачивалась, прятала взгляд, задерживала дыхание и выдыхала медленно, незаметно, лишь бы Антон не почуял. А он чуял ягодный аромат духов и тепло ее невольно прижавшегося тела, проникающее сквозь несколько слоев их одежды. Даже как сердечко ускоренно бьется. И волосы пахли. Не смрадно, а совсем как там, на лугу…

На следующей станции она выскакивает вместе с толпой, и встрепенулся ветер, потревоженный прядями ее волос. Он выталкивает Антона вслед в раскрытые двери, но тот, дурак, крепко сжимает протертый металл поручня и держится за него. Диктор, сбиваясь, объявляет хрипло через динамики: «Осторожно, следующая станция…»

Мимолетный взгляд назад, вглубь вагона, на него, и Антона обдает жаром, холодом, по телу в который раз за день проходят разряды тока в миллионы вольт, искрясь на кончиках пальцев, зрение мутится, искажается, фокусируется, отчетливо очерчивая ее глаза: один холодно-синий, а второй – вульгарно зеленый.

«Хром… Хром…»

Он метнулся к дверям, но тщетно: они захлопнулись, и одному их не разжать, и тыкать удостоверением некому: это просто две железки с прорезиненными овальными окошками. Они тебя не боятся, им на тебя просто насрать. Хоть стреляй в упор или обдолбись кулаками – только костяшки собьешь в кровь.

И ветер обреченно матернулся вихрем.

А девушка тем временем уже смешалась с потоком, выносящим ее к эскалаторам на улицу, и шансов ее нагнать – никаких. И даже за фигуру не зацепиться потом по камерам: обтягивающие леггинсы на чуть полноватых бедрах, высокие, берце-подобные ботинки на мощной резиновой подошве, рюкзак и черный бесформенный плащ, и капюшон тканевый…

«Да и что?.. Девушка, вы так классно ко мне прижались, и пахнете приятно, давайте познакомимся? Или: не знаете ли вы такую же вот, прокаженную, с разноцветными глазами, что сегодня неуспешно вышла полетать с 14-го этажа? Может, у вас группа каких-нибудь в социальных сетях, особенных? Не солнечных, надеюсь, нет?»

Он прислонился, поморщившись, лбом к прохладному и грязному металлу двери и закрыл глаза, пытаясь унять боль и вызвать в памяти хоть какие-то детали, кроме того, как медленно вздымалась ее грудь на вдохе и терлась об него на выдохе.

На следующей станции его выносит из поезда на автопилоте, и все ощущения проходят в обратном порядке на фоне переживаний о прекрасной незнакомке: застоявшийся аромат шумных перегонов, грязные опилки, маслянистый воздух эскалатора, приглушенный матовыми плафонами светодиодный свет, воздушные потоки станции и прохлада улицы.

Ветер, играючи отправившийся с ним в небольшое путешествие, снова вырвался на свободу и умчался рассказывать друзьям и коллегам о своем приключении: что люди-чудаки запирают себя под землей и мечутся там в узких туннелях, где неба не видать, потолок давит, взор упирается в мраморные колонны, и за мечтой своей не последовать ну совсем никак: двери закрываются в самый неподходящий момент и отсекают ее от тебя навсегда.

«Мечтой ли?..»

Кто-то толкнул в плечо. Антон хотел было проводить хмурым взглядом, но незнакомец умело затерялся в толпе («Вот бы и мне так же…»). На всякий случай он пошарил по карманам: кроме листов с Лизиными записками и ее кулона – ничего нет, но так и должно быть. Никакой жучок никто не подложил, то есть.

Он шел по знакомым тротуарам, оглядывая бетонные заборы с граффити-надписями, ржавеющие брошенные автомобили со спущенными или снятыми колесами на парковках вдоль домов, низенькую покинутую станцию скорой помощи за проржавевшей сеткой-рабицей, некогда покрытой черной глянцевой красной, уже облупившейся. И низенькую школу с уродливо узкими окнами. Опять эти бойницы, прямо как в Управлении. Захочешь из окна выйти – ты-то, дрищ, выйдешь, а вот какой-нибудь пузатый любитель беляшей и шаурмы из привокзальных палаток – сгинет в пожаре. Странная полсотни лет назад была архитектура. И люди худые были. Другие просто не выживали.

Ветви деревьев гнулись под тяжестью мокрых листьев, а те, в свою очередь, иногда кидались вниз пускать волны в зеркальных плоских лужах с отражениями желтых, мерцающих уличных фонарей.

Из тяжелых облаков, заполонивших все небо, крапал мерзкий дождик. Ветер, вернувшись к своему спутнику, тихонько подвывал, внимал мольбам уставших веток и срывал с них ту самую почти что прошлогоднюю листву, что потом плавала в лужах, запуская круги по воде.

Круги. Циклы. Всплыло в подсознании: «И повторится все как встарь»; и оно и повторялось: продрогший черствый мегаполис, эта осень, как тысячи других до и после нее, моросящий дождь который уже день, Антон, снова идущий на последнем издыхании с работы… И листья падают.

Зачем только вырастали, не для этого ли? Чтобы, отзеленев, сморщиться, пожелтеть и упасть, освободить место для следующих. Хорошо, что люди не такие: они б цеплялись до последнего.

Они и цепляются. Они – иголки у сосновых, что никогда не опадают. Хотя нет, тоже опадают. Но незаметно как-то. Гуляешь в один день по лесу – зелено, свежо, как в автомобиле после мойки и кондиционера для кожзама. А идешь на следующий: тоже и зелено, и свежо, только под ногами – плотный покров из игл, уже желтеющих. Расстреляли всех. А на соснах – уже новые, зеленые. Так и вся жизнь, если вдруг начинаешь о ней думать – «уже». Или еще? Или не расстреляли? Антон-то должен знать, он же так часто гуляет в хвойном лесу. Каждый день буквально. И расстреливает.

Погрязнув в своих путаных мыслях, Антон сам не заметил, как с мерзким писком отпер домофонную дверь, оставил вздыхающий ветер снаружи, вошел в обшарпанный, воняющий плесенью, но знакомый и почти что родной подъезд, вызвал старый дребезжащий лифт, заперся в кабине, теряя сознание, поднялся на свой этаж, с трудом вставил ключ в скважину, отпер дверь, прислушиваясь к шуршанию за ней.

Кошка вышла встречать. Скучала, наверное. Или просто целый день спала на подоконнике, убаюканная дождем. А теперь вот – встречает, ластится, хочет чего-то от тупого человека: то ли чтобы погладили, то ли просто пожрать.

Антон потрепал ее по маленькой головке, умещающейся в кулак, она в ответ лизнула пальцы шершавым языком. Он в темноте разулся, стянул с плеч промокшее пальто и повесил его одиноко высыхать на крючок. Кошка мявкнула.

– Ну чего тебе? – Ответа не последует, и Антон это пока понимал.

Он прошел на кухню, рукой следуя по стене, нащупал выключатель. Резко вспыхнула люстра, ослепляя глаза и пустоту в кормушке на полу. И кляксы мыслей разбежались прочь от света по темным углам.

– Жрать хочешь, да?

На той полке, где должны бы стоять глянцевые пакетики с кормом, жирной довольной мордой фото-кото-модели на этикетке, было пусто. Как в душе.

– Ты это, извини… Завтра куплю. – Кошка снова укоризненно мяукнула. – Ну где я тебе сейчас пожрать найду?