Десять сыновей Морлы

Валезириана испугала такая резкая перемена в его пленителе. Он почти не понимал, что тот говорит: речь стала совсем темной, сложной, и иногда Валезириану казалось, что хадар декламирует поэму. Валезириан предположил, что удар оказался сильнее, чем он думал, и у хадара помутился рассудок. Быть может, он вновь лишится сознания? Валезириан затаил дыхание, наблюдая за ним. Он знал, что убить негидийца не так-то просто – даже с мальчишками, что приходили на Мундейре за болотной ягодой, приходилось повозиться; а старуха, с которой он снял это платье, отбивалась со свирепостью льва, как говорилось в книгах матери. На миг обманувшись надеждой, Валезириан вновь приуныл. Этот хадар молод и силен. Едва ли его сразят наповал головокружение или тошнота, которые он, верно, сейчас испытывает. Негидийцам свойственна дикарская порывистость – так говорил духовник матери. В прошлом Валезириану доводилось видеть, как пирующие в бражном зале вдруг вскакивали из-за столов, выхватывали ножи, и буйная их веселость сменялась беспричинной яростью; а бывало, что недавние враги начинали обниматься и клялись друг другу в вечной дружбе, братаясь кровью, а другие, взирая на это, шумно их хвалили и плакали от умиления. Должно быть, нечто подобное и творилось сейчас с молодым хадаром – обхватив голову, он качался из стороны в сторону, произнося в пустоту длинные, запутанные фразы. Валезириан разбирал лишь отдельные слова: судьба, изгнанник, злосчастие, зима и ночь, имена языческих богов, но от горестного отчаяния, пронизывающего речь негидийца, неприятное чувство в животе Валезириана скручивалось еще туже. Им опять овладела тоска, тягучая и неизбывная, какая часто накатывала на него в одинокие ночи и дни. Ему подумалось, что он никогда не выйдет отсюда – никогда не увидит Тирванион, которым с детства грезил, а так и сгинет здесь, на болоте, в могильном холме, что когда-нибудь станет и его, Валезириана, могилой. Сколько он еще протянет? Всякий раз, когда снег укрывал лес, Валезириан боялся, что не переживет зиму. Он посмотрел на стену позади негидийца – пламя костра то ярко ее освещало, то опадало, и тогда сотни и сотни зарубок на стене тонули во мраке. Валезириан старательно отмечал каждый день, проведенный на Мундейре, и сейчас, охватив их взглядом, он ужаснулся, как долго пробыл здесь. Пробыл совсем один, в вечном страхе перед убийцами-хадарами и самым безжалостным и неумолимым убийцей – голодом…

– Юноша, – позвал он своего пленителя, – ты изгнанник, верно это? Куда идешь после веду я… после того, как проведу я через болото?

Эадан непонимающе уставился на него.

– Что? Как чудно́ вы, хризы, лопочете… Будто пьяные… Спрашиваешь, куда я пойду после Мундейре? Уж точно тут не останусь. А тебе что за дело? – он нахмурился.

Валезириан помолчал, подбирая слова.

– Если уходишь из Гуорхайль… с тобой я ухожу, – сказал он, по-прежнему не глядя на Эадана. – Твоим рабом буду. Если желаешь.

Эадан хохотнул.

– На что мне раб? Я и себя-то прокормлю ли – не знаю, – он поворошил веточки в костре, чтобы огонь вспыхнул ярче. – А ты еще и вор… и убийца. Этот твой нож – что за мясо ты им разделываешь? Я узнал его, это нож старого Орнарина, раба с хутора Скеги. Орнарин тем летом пропал в лесу… Скажешь, он успел подарить нож тебе, прежде чем утонул в болоте?

– Еще раз тогда подумай, – возразил Валезириан с неожиданной силой в голосе – Эадан даже перестал возиться с костром и взглянул на пленника с куда большим интересом. – Умею я многое, – сказал Валезириан твердо. – Найти еду. Воровать. Подкрадываться – никто не услышит. И убить я умею.

– Убийца из тебя неважный, – хмыкнул Эадан, показав на свою разбитую голову.

Валезириан отвернулся.

– Тебя не хотел убить, – глухо сказал он. – Не хотел убить… сразу.

– Что ж, – вздохнул Эадан, опять откидываясь на спину, – пройдет время – увидим, на благо ты сохранил мне жизнь или себе на погибель. Лишь глупец верит улыбке Этли… Идем со мной, если хочешь. В прежние времена у моего отца были рабы из пленных южан – теперь же от его достатка не осталось ничего. Может, мое богатство начнется с тебя, по воле Орнара… – Эадан сложил руки в знак, призывающий помощь богов. – Но если вздумаешь обворовать меня, как своего прежнего хозяина, – добавил он, – жизни за жизнь не жди. Свободный эс не должник рабу.

Глава 5

Вальебург разбудил доносящийся из Ангкеима гул. Под него она вчера и уснула, обессилев после путешествия и долгого, будто бесконечного, первого дня свадьбы. Она провалилась в тяжелый сон под песню о роггайне Райнаре Красноволосом – а сейчас не успела открыть глаза, как услышала нестройный хор голосов, распевающий припев из всё той же песни о Райнаре. Вальебург села, дрожа от холода. Неподалеку от спальной ниши стояла жаровня, но угли в ней едва тлели. Закутавшись в меховое одеяло, Вальебург подползла к краю постели и выглянула. В тусклом свете жаровни она увидела узкий проход между пустыми постелями, прибитую поверху полосу ткани, расшитую разноцветными нитями, и отсветы огней бражного зала, куда вел узкий крытый переход. Похоже, домочадцы Морлы давно уже встали – одна только Вальебург заспалась.

– Майетур, – позвала она свою рабыню. – Майетур, проснись, сонная ты корова! – Вальебург попыталась пнуть ее – ночью та спала на сундуке с приданым – но нащупала ногой только холодную металлическую оковку сундука. «Проклятая девка, – пробормотала Вальебург, забираясь обратно в постель. – Вечно ее Старший где-то носит». Делая вид, что сердится на рабыню, Вальебург сердилась на саму себя. Сколько раз в мечтах она воображала, как поутру завязывает мужу рукава рубахи, расчесывает ему волосы, помогает надеть сапоги… И проспала в первый же день! От стыда и досады кровь прилила к лицу Вальебург. Что ее хозяин подумает о ней? Сочтет ее плохой женой, не иначе… Верно, Морла нарочно не разбудил ее, чтобы после попрекать этим. Еще и Майетур куда-то запропастилась – из-за ленивой рабыни Вальебург приходится сидеть тут под одеялом, вместо того чтобы нарядиться как подобает и выйти к гостям.

Из прохода, ведущего в Ангкеим, послышались неторопливые шаги. Вальебург натянула одеяло до шеи, думая, что это кто-то из сыновей или элайров Морлы; но вскоре услыхала капризный детский голосок и голос женщины. Не слушая, что лопочет ребенок, женщина повторяла наигранно-усталым, равнодушным тоном:

– Нет, не получишь… Я сказала, не получишь! Нечего тебе… Нечего, я сказала…

Когда они поравнялись с хозяйским ложем, Вальебург увидела молодую женщину, смуглую и черноволосую, одетую как жена знатного эса. За нею, уцепившись за ее юбку, плелась девочка. Заметив Вальебург, женщина остановилась.

– А вот и госпожа матушка проснулась, – сказала она с приветливой улыбкой. – Счастливо ль минула прошлая ночь?

– Хорошо спится в доме нашего хозяина, под его защитой, – вежливо ответила Вальебург. – Послушай, не видала ли ты мою рабыню Майетур? Такая бойкая девка, черная, как Дунн Скарйада. Вот я ее выпорю, попадись только…

– Я, я видела! Я видела – вон там, я покажу! – закричала девочка. Мать ущипнула ее, чтобы та замолчала.

– Желаешь одеваться, госпожа матушка? – спросила женщина. – Примешь мою помощь? Рада буду услужить достойной госпоже. Этльхера послала меня за рубашкой для мужа, – вышивать, вишь ты, ей приспичило, – начала она рассказывать, не дожидаясь ответа Вальебург. – Этльхера – жена Урфа. Я говорю ей: «Кто работает в праздник?» Она мне: «Для ленивой жены всякий день праздник, а для доброй жены что ни день то работа». А я ей: «И что проку тогда быть доброй женой?» – женщина залилась смехом. Вальебург тоже рассмешил такой ловкий ответ, но ей подумалось, что жене карнрогга не пристало смеяться подобным шуткам. Вальебург отвернулась к своему сундуку, чтобы скрыть улыбку. С усилием провернув ключ в замке, она отперла сундук и откинула крышку – из открытого сундука запахло хризскими благовониями.

– Какое богатство! – ахнула женщина, залюбовавшись тонкими, переливчатыми в свете жаровни тканями. Не спрашивая у Вальебург дозволения, она вынула из сундука красно-желтый весериссийский шелк и посмотрела его на просвет. – Завидую тебе, госпожа матушка, – протянула она. – И рабыня есть у тебя, и столько дорогих вещей, и муж – великий карнрогг… Эх! А мне в приданое дали умывальную чашу, корову и двух телок.

– Отец тоже дал за мной скот, но мы бы не смогли пригнать его зимою, – заметила Вальебург. Она догадывалась, что женщина вызвалась ей помочь лишь для того, чтобы сунуть нос в ее приданое. Вальебург и сама была не прочь им похвастать. Пусть жены дома Морлы знают, что она не приживалка, а высокородная госпожа, дочь карнрогга!

– Ты жена одного из сыновей господина, верно? – спросила Вальебург, забирая шелковый отрез. Женщина мгновенно схватилась за другой, атласный.

– Да, Йортанрага, – кивнула она. – Мой отец – Риханг Эйдаккар из Карна Фальгрилат, брат карнрогга Хеди, – она оставила атлас, вытащила из сундука пурпурную накидку и обернула вокруг головы. – Мне к лицу, госпожа матушка? – спросила она – и сразу же продолжила: – Тяжко быть женой младшего сына, скажу я тебе. Только и делаешь, что прислуживаешь другим женам. Каждый день я молю Матушку Сиг, чтобы наш хозяин поскорей женил Мадге и Лиаса. Вот уж когда я разгуляюсь! Тоже буду гонять и шпынять их жен в свое удовольствие. А те мне ничего и сказать не посмеют, кроме как «слушаюсь, старшая сестра Фиахайну»! – она хохотнула.

Вальебург взглянула на нее с неодобрением. Ей не нравилось, что эта женщина так откровенно набивается к ней в наперсницы; не нравилось, что она бесцеремонно хватает и прикладывает к себе ее одежды, а ее дочь, смуглая вертлявая девочка, напомнившая Вальебург дочерей мачехи Хрискерты, тянет замызганные руки к ее драгоценному приданому…

– Так, значит, Фиахайну твое имя? Положи это, – Вальебург сняла с ее головы накидку и сложила обратно в сундук.

Женщина недовольно поджала губы.

– Так и есть, Фиахайну. Госпожа матушка может звать меня Бигню.

– Тогда причеши меня, Бигню, – Вальебург повернулась к Фиахайну спиной. Возможно, ей следовало проявить большее расположение к одной из тех, с кем ей предстояло провести всю жизнь; но Вальебург сказала себе, что так и подобает держаться жене карнрогга. Она больше не девушка, чтобы всем угождать и кланяться. Слишком долго она просидела в девичьей, выказывая лишь скромность и послушание, – довольно! В Карна Гуорхайль нет мачехи Хрискерты. Вальебург теперь сама жена карнрогга, единовластная хозяйка в доме своего мужа, и ни одна женщина во владениях Морлы не выше нее. Как непривычно и приятно думать об этом…

Между тем Фиахайну разбирала ее волосы, немного спутавшиеся за ночь.

– Прекрасные у тебя волосы, госпожа матушка, – похвалила Фиахайну, осторожно проводя по ним гребнем. – Густые… Недаром наш господин не пожелал отдать тебя Мадге, а сам взял тебя в жены. Ты не разгневаешься, если я причешу тебя, как причесываются у нас в Гуорхайле? Я не знаю, как ты привыкла у себя на Юге.

Вальебург поморщилась. Фиахайну старалась польстить ей, и Вальебург с достоинством это принимала, ибо жена карнрогга выше жен сыновей карнрогга; но слова о том, что Морла сватал ее за другого, насторожили Вальебург.

– Мой дом отныне – Карна Гуорхайль. Я буду убирать волосы как женщина из Гуорхайля, – ответила она чересчур резко. Потом, поколебавшись, спросила: – Мадге зовут сына Морлы, восьмого… нет, кажется, девятого? Я знаю, поначалу меня сватали за Ульфданга, наследника меча, но о Мадге я…

– Всё было в точности так, госпожа матушка, – с готовностью подхватила Фиахайну, укладывая на волосах Вальебург синее головное покрывало, расшитое золотой нитью и речным жемчугом. – Но Ульфданг не захотел обижать Атту, потому что слишком любит ее брата Каддгара Гурсобойцу. Наверняка и у вас, на Юге, слышали об их великой дружбе… Впору уже не Атте, а Каддгару кроить ему рубашки, – Фиахайну хихикнула. – Впрочем, наша Говорящая с богами и не кроит рубашки, – добавила она. – Перекладывает всю работу на Онне, жену Сильфре Морлы, или на Этльхеру и Этльверд, а те – на меня. Чтоб их гурсы полюбили! Так вот, – Фиахайну закончила с покрывалом, а поверх него обернула косы Вальебург, – когда Ульфданг сказал, что не желает объявлять о разводе с Аттой, господин задумал женить на тебе Мадге, но что-то не сговорился с твоим отцом. Я слыхала от жены Эйнирда Фин-Солльфина – он ездил к вам в Рохта сватом – будто Хендрекка Моргерехт шибко разгневался и даже хотел, оскорбленный, разорвать союз с Гуорхайлем, когда узнал, что наш отец просит тебя за девятого сына.

Вальебург из благоразумия промолчала. Негоже говорить дурно о сыне своего мужа, пусть даже и о девятом. Прежде, засидевшись в девках, она печалилась, что отец из высокомерия не желает отдавать ее ни за кого ниже карнрогга или наследника карнрогга. Теперь же Вальебург исполнилась благодарности к спесивому Хендрекке. Подумать только – девятый сын! Она, дочь правителя Карна Рохта, авринта и защитника истинной веры, как величали Хендрекку льстивые хризы, стала бы женой девятого сына – и даже эта болтушка Фиахайну помыкала бы ею! Как тут не разгневаться! И пусть сестрица Эвойн из зависти нашептывала Вальебург, что нет большой радости быть женой старика, пусть сама Вальебург опасалась козней невесток Морлы, долгие годы живших без хозяйки над ними, – все равно она славила Господа, Матушку Сиг и своего надменного отца за то, что стала женой Тьярнфи Морлы. Самого Тьярнфи Морлы, богатейшего и могущественнейшего карнрогга Трефуйлнгида! Вальебург опустила голову, чтобы Фиахайну не заметила ее самодовольной улыбки.

А пока Вальебург ликовала, Фиахайну не переставала болтать:

– …но Мадге-то уже навострился пить из свадебного рога с Хендреккой Моргерехтом, – она опустилась на колени и стала обувать Вальебург. – Как же он разобиделся, когда понял, что ты окропишь не его постель, а хозяйское ложе! Кричал, что отец нарочно увел у него невесту, чтобы унизить его, Мадге. А еще – что уйдет из Карна Гуорхайль и будет жить у брата Ангррода в Карна Тидд, раз он терпит такой позор в родном доме. Много чего кричал… Нрав у девятого Тьярнфинга хуже некуда. Вот то ли дело самый младший, Лиас! И учтив, и ласков; а как пригож – загляденье… Я точно знаю, что Этльверд, жена Урфтана, до того заскучала в разлуке с мужем, что… – приблизив губы к уху Вальебург, Фиахайну зашептала что-то, прыская со смеху и воровато оглядываясь, хотя вокруг не было никого кроме ее чумазой дочки.

Улучив момент, та потянула к себе пояс, усаженный золотыми звездочками. Фиахайну шлепнула ее по руке. Девочка принялась реветь, растирая кулаками несуществующие слезы. Фиахайну весело посматривала то на Вальебург, то на дочку, словно ждала, что Вальебург начнет умиляться ее отродью. Поняв наконец, что притворный плач девочки отчего-то не забавляет молодую хозяйку, Фиахайну, желая угодить новой свекрови, с громкой бранью погнала дочку из спального покоя.

– Довольно! Лучше помоги мне одеться, – оборвала ее Вальебург, скрывая за суровым тоном свое смущение. Ей нередко доводилось слышать, как рабыни и работницы в девичьей шепчутся о мужчинах, и то, что Фиахайну рассказала о Лиасе и Этльверд, мало чем отличалось от их обычных сплетен. И все же высокородным женщинам, как полагала Вальебург, не годится вести такие разговоры, уподобляясь низкорожденным.

Почувствовав ее неодобрение, Фиахайну насупилась и замолкла – правда, ненадолго. Помогая свекрови надеть рубашку, платье, а поверх него – еще одно платье, без рукавов, и накидку, она всплескивала руками, восхищаясь роскошными одеждами и красотой Вальебург, а сама думала, обиженная холодным обращением: «Тоже мне, нашлась праведница! Прямо вторая Онне! Южанка, а держит себя так, будто ни о чем и не слыхивала. Знаем мы, каковы нравы на Юге! Небось не просто так сидела столько лет в отцовом доме, жениха дожидаясь…»

Обернув поясом бедра, как носили в Карна Рохта, Вальебург выпрямилась и медленно понесла на себе одежды свои и золото в Ангкеим, откуда волнами накатывали веселые хмельные голоса. Вальебург не привыкла к гуорхайльской прическе – ей постоянно казалось, что косы, венцом лежащие надо лбом, вот-вот соскользнут вниз. Да и пристойно ли замужней женщине выставлять свои волосы вот так напоказ? Впервые она выйдет к гостям без плата, закрывающего лицо. Прислужницы уже не будут вести ее и поддерживать под руки. Вдруг она запутается в длинном подоле или запнется обо что-нибудь в незнакомом доме? Как говорится, в своем доме и пороги пологи, а в чужом доме и щепка – бревно… Вальебург и сама понимала, насколько глупы ее терзания. Она дочь карнрогга и жена карнрогга, с головы до пят она сверкает, как дом хризского бога, а за нею семенит Фиахайну, расхваливая ее без умолку. Какая дочь Трефуйлнгида не позавидовала бы ее счастливой судьбе? Однако Вальебург хмурилась. Она догадывалась, что гости встретят ее непристойными шутками вроде тех, которыми они разразились вчера, когда Морла повел невесту на ложе. Таков обычай повсюду, и Вальебург это знала. Но, должно быть, вместе с отцовской красотой она унаследовала жгучую отцовскую гордыню – и безобидные напутствия пьяных гостей поднимали в ней волны гнева. Напрасно Вальебург уговаривала себя не сердиться на то, что еще не сказано. Она услышала, как кровь зашумела в ушах. В такие мгновения ее отец вымещал злость на рабах или на мудром, спокойном Нэахте, готовом стерпеть всё от своего гневливого побратима. Вот если бы и ей, Вальебург, попалась сейчас эта гурсова дочь Майетур!.. Заранее сжимая кулаки – кольца больно вдавились в пальцы – Вальебург вошла в бражный зал.

К ее облегчению (а возможно, и разочарованию), гости ее не заметили. Их увлекло другое зрелище: двое сыновей Ангррода Морлы, мальчишки-подростки, рослые, белокурые, круглолицые, затеяли драку из-за угощения. Младший кинулся на старшего; они свалились со скамьи и под хохот гостей покатились по полу, колотя друг друга кулаками и кусаясь. Гости стали их подзадоривать – улюлюкали, стучали чашами, хлопали ладонями по коленям. Ангррод смеялся, довольный, что теперь и в других карна узнают, какими славными бойцами растут его сыновья. Он ходил вокруг мальчишек и науськивал их друг на друга. Потом, наконец, разнял их, любовно подергал за уши и усадил рядом с собой.

– Как вам мои лисята, а? – с нескрываемой гордостью спрашивал он гостей. – Злые! Зубастые! Вот я вас выпорю, Ддавовы отродья! – он потрепал сыновей по волосам. Те на время притихли, потирая расцарапанные лица и слизывая кровь из разбитых носов, – и вновь принялись пихать друг друга.

– Хороши, – нехотя согласился Хендрекка. Он был не в духе: его уязвляло богатство дома Морлы. Он смотрел на яства, на рабов, то и дело подносивших отменную брагу, на доброе оружие Тьярнфингов и на крашеные одежды их жен, на витые кольца на шеях элайров, на самого Морлу, восседающего в тирванионском кресле в собольих мехах, – и презрительно кривил красивые губы, скрывая свою зависть даже от самого себя. Его двор в Карна Рохта и роскошней, и изысканней; его дом, Мелиндель, возвышается на целых два этажа и подобен дворцу роггайна хризов, как говорят хризские посланники; его жена одевается в шелк и парчу, умащается благовониями и подводит глаза сурьмой; и всё, чем бы ни вздумал похвастать Морла, не идет ни в какое сравнение с тем, чем владеет он, Хендрекка Моргерехт. Хендрекка обводил взглядом Ангкеим и раздражался все больше. Ему мнилось, что Морла кичится перед ним своим многочисленным потомством. Вот еще Ангррод никак не уймется, нахваливает своих сыновей, внуков Морлы; а неподалеку еще один его внук играет с щенками волкодава, уже немного подросшими. Косматая серая сука, большая, как волк, принесла восьмерых… Даже псы у Морлы плодятся так же споро, как и весь его род! Хендрекка раздул ноздри, точно злой боевой жеребец. У него самого остался всего один сын, Мэйталли; он вошел в возраст лишь этой зимой и еще не прославил себя в забаве мечей. Другой сын, Тубаф, пал от руки Сильфре Морлы. И пусть Хендрекка не любил старшего сына, сейчас он распалялся, вспоминая, что сын Морлы отнял старшего сына у него, Хендрекки. Его опору, наследника меча! Теперь Хендрекке казалось, что Тубаф, заносчивый, непочтительный, вечно с ним споривший, и вправду был его опорой. Хендрекка смотрел на сыновей Морлы и мрачно думал, что и у него когда-то был славный воин, герой Трефуйлнгида, ни в чем не уступавший Тьярнфингам.

Морла вгляделся в потемневшее лицо Хендрекки, красивое, с крупными правильными чертами и надменно выпяченной нижней губой. Чем опять недоволен этот прихвостень хризов? Морла устроил богатый пир, созвал карнроггов со всего Трефуйлнгида, велел забить своего лучшего быка и множество другого скота – опасное расточительство перед голодной порой Дунн Скарйады! – устлал пол свежей соломой и выкупил честь его дочери пластиной червонного золота шириной в ее лицо. А прошлым вечером еще и выплатил непомерно большую виру за убийство этого никчемного элайра, Альскье Кег-Догриха, как будто мало ему было виры за Тубафа Моргерехта! Что еще он должен сделать, чтобы угодить своему новоявленному тестю? Правду говорят, что даже с гурсами замириться легче, чем с южанами… Ухватившись за подлокотники кресла, Морла тяжело поднялся, подошел к щенкам и, выбрав самого крупного и бойкого, приблизился с ним к Хендрекке.

– Прими в дар этого щенка, – сказал он скрепя сердце. – Отец его – мой любимый боевой пес Кромахал; еще никто не спасся от его когтей и зубов. Сын Кромахала будет тебе верным слугой и непобедимым защитником.

Морле не хотелось отдавать Хендрекке лучшего щенка – видит Орнар, этот падкий на подарки южанин и без того уже получил от Морлы слишком много. Но Морла желал покончить с бесплодной войной на юге, не приносившей ему никакой выгоды, и с поддержкой Хендрекки пойти войной на восток – на Карна Вилтенайр, принадлежащее ему по праву. У тамошнего карнрогга, дурачка Вульфсти, не так уж много людей – Морла мог бы побороться с ним и без помощи южного соседа, если б другой карнрогг, Гунвар Эорамайн, правящий самым большим карна Трефуйлнгида, не встал на сторону Вульфсти. Все знали, что Эорамайны, потомки второго сына Райнара Красноволосого, тщатся восстановить былое владение своего легендарного предка, вновь объединив под своей властью Руда-Моддур, Вилтенайр, Тидд и Гуорхайль. Гунвар Эорамайн не уставал напоминать о превосходстве Руда-Моддур над остальными тремя карна. Тьярнфи Морлу, ведущего свой род от старшего сына роггайна, отцеубийцы Аостейна, это очень сердило. И еще больше сердило его то, что в карнроггском кресле Вилтенайра, к которому он, Морла, был так близок, теперь сидит этот придурковатый юнец Вульфсти, а Гунвар Эорамайн держит его за руку. Протягивая Хендрекке щенка, Морла взглянул тестю за спину и ненароком встретился с понимающим взглядом карнрогга Гунвара.

Лицо Хендрекки просветлело. Щенок и в самом деле был хорош: злобный, лобастый, с густой шерстью, крепкими зубами и прямыми толстыми лапами. Когда Хендрекка взял его из рук Морлы, щенок извернулся и тяпнул Морлу за палец. Это порадовало Хендрекку еще больше.

– Ты щедр, мой высокородный зять! – похвалил он, разглядывая щенка. За такого, пожалуй, можно выручить с полдюжины молочных коров, а то и больше. Но Хендрекка оставит его себе. Кто знает, возможно, когда-нибудь этот пес перегрызет горло Тьярнфи Морле… Усмехнувшись своим мыслям, Хендрекка на вытянутой руке поднял щенка за шиворот и звучно произнес – так, чтобы его услышал не только Морла, но и другие карнрогги: – Я назову его Габхал, Верная Пасть, – в память о нерушимой дружбе между нашими Домами!

После он снова сел за стол, опустив щенка на скамью рядом с собою. Тот, неугомонный, полез на стол и стал бродить между чаш, жадно нюхая жирные следы от мяса. Хендрекка наблюдал за ним, уже не думая об убитом сыне. С удовольствием он замечал, что гости из других карна с завистью смотрят на его подарок. Некоторые тянули к щенку руки, чтобы потормошить, и тогда щенок скалил зубы и огрызался. «Настоящий Морлинг!» – пошутил кто-то.

Глава 6

Жены Тьярнфингов затеяли перебранку: Этльхера сердилась, что Фиахайну так и не принесла ей шитье. «Лентяйка, – шипела она. – Только и глядишь, как бы увильнуть от работы! Даже такую малость не желаешь для меня сделать. А ведь мой муж – старший брат твоего мужа! Скоро же ты позабыла, что жене младшего брата должно быть послушной служанкой своих старших сестер…»

Вальебург посмотрела на них через плечо. Ей не хотелось ввязываться в пустую женскую ссору, но все же она проговорила, вновь отворачиваясь:

– Фиахайну не выполнила твой наказ, потому что я велела ей помочь мне одеться.

Женщины притихли. Наконец Онне, жена Сильфре Морлы, с неохотой признала: