Ретенция

– Не слушай её. Ты очень даже работящая. Спасибо тебе! Приятно видеть комнату чистой.

– Я теперь дотягиваюсь на табуретке до самого потолка. Там бывает паутина и чёрная гадость. Раньше приходилось ставить одну табуретку на другую, а сейчас вот и одной достаточно.

Смотрю на неё и понимаю, что она заметно подросла. Хотя выглядит ещё хилой и невыносимо бледной. Её благоразумность компенсирует болезненность.

– Скоро будешь и без табуретки доставать, – говорю я сестре, прижимая её голову к себе и легонько трепля влажные волосы, всё так же источающие запах бальзама.

– Дети, скоро можно будет идти есть! – кричит, вернее, пытается кричать мама с кухни.

– Хорошо, мам! – быстро и звонко отзывается Никса.

– Да, скоро будем, – громко произношу я.

– Трэй, – сестра внезапно поднимает свою голову и пристально смотрит на меня, оттопыривая свою малюсенькую алую губёнку.

Я знаю этот взгляд. Никса не может просить, она уже взрослая. Она просто смотрит и ждёт, пока я сам ей сообщу, что привёз полный рюкзак самых разных сладостей из центра. На удивление, на них у неё обычно нет аллергии. Сладости в центральном юнимаркете «Мингалос молл центр» (Mingalos Mall Centre) действительно что надо, закачаешься. Разноцветные леденцы, которые вращаются у тебя на языке и шипят, разбрасывая кисло-сладкие пузырьки, конфеты-свистульки, белый пористый шоколад, превращающийся в молочный коктейль во рту, нежные сливочные вафли… Но больше всего Никса любит фигурные конфеты на палочке в виде разных зверушек. От одного их вида в её маленьком желудке взрывается фейерверк предвкушения. Можно буквально слышать, как на всю комнату урчит её живот.

– Никса, – начинаю я, – я не привёз тебе сегодня ничего.

Вижу в её глазах печаль и тускнеющий огонёк надежды. Она явно ожидала, что у меня будет целый ворох сладостей.

– Ну ничего, я и без них обойдусь. Главное, что ты приехал, – спокойно, стараясь не выказывать расстройства, отвечает она, обнимая меня ещё крепче.

В этот момент я осознаю, что она становится совсем взрослой.

– Но у меня есть деньги, на которые мы можем купить! – восклицаю я и опускаю взгляд вниз.

– А где?!

– А в лавке Фанварда! Они недавно открыли представительство от центрального юнимаркета!

– Урра! Будут леденцы! – Никса начинает прыгать вокруг себя. Я смотрю и не могу нарадоваться. Как я счастлив видеть её такой подвижной и живой, а не вялой и беспомощной.

– Скорее пойдём! – говорю ей я.

– Ребята, давайте за стол! Еда стынет! – громко, собравшись с силами, произносит мама.

Я собираюсь выскочить из комнаты, планируя, как после еды мы пойдём с сестрой за леденцами на местный рынок. Тут Никса опускает голову, берёт меня за руку и тянет назад.

– Что такое? – спрашиваю я с недоумением.

– Знаешь, я тут кое-что вспомнила и подумала, что не надо мне конфет. У мамы совсем разошлось полотенце, да и недавно она жаловалась, что совсем после работы в школьной столовой теряет силы. Сейчас весна. Давай ей купим витамины лучше… и полотенце, если у тебя хватит…

Теперь я понимаю, что Никса не только повзрослела, но и стала рассудительной. Витамины стоят катастрофических денег. Всего одна фабрика их производит. Люди даже стоят в очереди на витамины и лекарства по квотам. Купить можно в двух аптеках на окраине, но цены заоблачные. Одна пачка может стоить две моих стипендии, на которые можно даже в центре жить почти месяц.

Я прикидываю в уме, сколько у меня денег. Я скопил чуть больше двух стипендий. Не богач, но и не совсем бедняк. Как раз впритык на витамины и на полотенце хватит. Может, немного на леденцы останется.

– Хорошо, – говорю я, улыбаясь Никсе, и мы идём есть.

За столом похлёбка с куцыми кусками то ли говядины, то ли баранины. После генных модификаций их почти не отличить ни по виду, ни по вкусу. Мама во всём ограничивает Никсу, боится приступов. В этот раз, в честь моего приезда, она разрешает сестре съесть двойную порцию омлета.

– А почему ты не берёшь себе салат? – спрашиваю я у Никсы, поднося к ней миску, полную зелёных листьев с жёлтыми овальными крапинками на них.

Мама решительно отводит миску в сторону, жестом запрещая Никсе есть салат.

– Овощи и травы в последнее время совсем испортились. Ей не стоит рисковать. Качают ещё какой-то химией. Почти в каждом растительном продукте и даже в хлебе есть остатки аквафобина, – поясняет мама.

– Это тот, который делает растения устойчивыми к чрезмерной влажности? – на всякий случай уточняю я.

– Да, у неё на него аллергия. А в животной пище…

– Да-да, мам, я знаю, токсичный белок, который не даёт мясу плесневеть и быстро гнить, – раздражённо произношу я и пододвигаю миску к себе поближе.

– Тем более, ты и сам всё знаешь, – говорит она, не глядя мне в лицо, только изредка поглядывая на уплетающую омлет Никсу.

Мой поток мыслей уходит в университетские лекции по паразитологии, где нам рассказывали о появлении мутировавших видов плесени, способной жить на мясе и рыбе даже при температуре минус двадцать градусов. Такая плесень способна быстро разлагать мясные волокна. В «Плазмиде» разработали ген, который встраивают почти каждому животному. Благодаря этому гену в организме свиньи или коровы синтезируется белок, предотвращающий развитие плесени.

– И что, теперь даже из леса и с огорода не раздобыть?

– Ну, до леса ещё долго, только в августе что-то появится. Да ты и сам знаешь, что они теперь творят. Выжгли у знакомых в посёлке весь сад с яблонями в прошлом году и ещё ядом каким-то опрыскали.

– И что, вообще ничего не осталось?! – удивлённо переспрашиваю я.

– Нет, ничего. Выжгли дотла. Сейчас там ни травинки не растёт.

Мама не из тех, кто преувеличивает. Порой она, напротив, описывает всё даже слишком блёкло и неподробно. Если уж она так сказала, значит там сейчас вообще какой-нибудь котлован из химической жижи на месте того самого сада.

– Ума не приложу, зачем они это делают. Народ и так бедствует. Со своих садов и ферм хоть бы разрешили кормиться. Всё запретили, – она тоскливо смотрит в никуда.

Никса вглядывается в печальное лицо мамы, потом её глазёнки обращаются ко мне. Я стараюсь улыбнуться.

После ланча мы быстрым шагом идём в аптеку за витаминами, оттуда на рынок, где покупаем полотенце и несколько леденцов. Никса довольна, но старается скрыть эмоции. Замечаю на её лице смешанные чувства. Она понимает, что беспечно радоваться леденцам ей по возрасту уже не положено, но эмоции слишком сильны.

Остаток дня я помогаю маме разбирать балкон. Кристини, наконец, проснулась после пяти бокалов выпитого шампанского и теперь заваливает меня укорительными сообщениями. В них упрёки за то, что я неподобающим, по её мнению, образом вёл себя на балу. Я читаю два из них и откладываю коммуникатор. Сегодня я посвящаю день своему дому и семье. Мы работаем с мамой молча. Я стараюсь не тормошить её, только изредка подбадриваю и говорю, что после расчистки хлама станет светлее и чище. Через несколько часов работы она уходит готовить ужин.

Вечереет. Через стекла окон вижу, как солнце начинает прятать свой красный диск за далёкий лес. Верхушки огромных сосен и елей видны отсюда сразу за деревянным поселением. Я понемногу отключаюсь от городской суеты и совсем расслабляюсь.

Через час мама тревожно кричит из комнаты Никсы.

– Трэй, скорее сюда. Вызови Мистера Ходжкина!

Это местный доктор. Он один почти на весь район. Выдаёт больничные, осматривает выписавшихся из амбулаторной клиники. С тяжёлыми случаями кладут в стационарную больницу, самую простую, где лечат доступными способами. Удалят аппендицит, срастят кости, откачают после отравления. Каких-то сверхсложных операций там не проводят. Если случилось что-то серьёзное, нужно ехать в центр Мингалоса и лечиться либо за огромные деньги, либо вставать в очередь по квоте от Корпорации. Таких очередников тысячи. Многие умирают, так и не дождавшись операции. Но об этом СМИ всегда умалчивают. В новостях только и успевают рассказывать про то, какие замечательные, удивительные методы бесшовных операций изобрели в главной клинике Корпорации. Эти методы действительно впечатляют, но не менее впечатляет их недоступность для простых смертных. Они созданы только для верхушки «Плазмиды» и для тех, у кого есть большие деньги.

Малютку Никсу кидает то в жар, то в холод. Я вижу, как распухли кисти её рук. Шея вздулась над гортанью. Она сипит. Сестре трудно дышать. Её глаза чуть сузились от отёка. Из краешка левого глаза вот-вот выкатится хрустальная слезинка. Не могу смотреть на Никсу без содрогания. Я хочу взять её за руку и успокоить, помочь ей продышаться, но понимаю, что надо бежать за доктором в единственную дежурную клинику почти в квартале отсюда. Мама пыталась с ними связаться, но никто не отвечает. Возможно, медперсонал на экстренном вызове, а может, просто не хотят разговаривать. Такое уже случалось. Надо идти самим. В этот момент жалею, что у меня нет квадромобиля.

Мчусь по узкой разбитой улочке, сворачиваю налево. Облака сгущаются, небо становится совсем тёмным. Только дождя сейчас не хватало. Я бегу настолько быстро, насколько позволяют мне мои ноги. Ещё один поворот, по пути едва не врезаюсь в пожилую пару. Вижу трёхэтажное здание клиники. Горят окна второго этажа, на первом всё черно. Стучу в дверь. Тишина. Стучу громче. Вновь нет ответа. Стучу ещё и ещё, пока не слышу проворачивание замка с той стороны. Искры света, словно спицы, колют глаза.

– Коулман, ты? – слегка подскриповатым голосом спрашивает меня помощница доктора Ходжкина, женщина лет пятидесяти.

– Да, – я хватаю воздух ртом, пытаясь отдышаться, – это я, миссис Фрэйм.

– Что случилось? Мама, сестра? – она немного знает мою семью из-за Никсы.

Миссис Фрэйм одна из немногих, кто радовался за меня, когда я поступил в университетский колледж. Помню, она тогда сказала, что Аридафии очень нужны учёные, а окраинам Мингалоса доктора нужны ещё больше. Почему-то она думает, что я учусь на медицинском, раз связан с нейроисследованиями. Ну, да сейчас это совсем не важно.

– Приступ аллергии, задыхается! – почти перехожу на крик, всё ещё щуря глаза от яркого света.

– Поняла-поняла, сейчас позову доктора, – она спешно скрывается в дверях.

Я жду на крыльце, переминаюсь с ноги на ногу, потом поднимаю голову вверх и мысленно упрашиваю небо не заливать нас водой. Небо меня слышит и, сдерживаясь, видимо, из последних сил, терпит. Выходит мистер Ходжкин с исказившимся от усталости после длинного дежурства лицом, он коротко приветствует меня, и мы садимся в электромобиль скорой помощи. Едем молча. Мысленно себя успокаиваю. Главное, чтоб отек не перекрыл полностью доступ кислорода в лёгкие.

Дома Никса лежит вся синюшная и едва слышно дышит через раз, как будто рыдает без слёз. Рядом мама в ужасе приложила руку к мокрому лбу мой сестры. У меня внутри металлическим хватом сжимает сердце. Кислород как будто и мне перекрыли. Мистер Ходжкин просит расступиться и вводит без замедлений дозу адреналина и ещё ядерную смесь каких-то других препаратов. Проходит совсем немного времени, Никсе легчает, она начинает дышать глубже и спокойнее.

– Это конфеты, – выпаливает мама, словно оправдываясь, – теперь они и туда эту гадость добавляют или производят из какой-то гадости… я уж не знаю.

– Да уж, – растерянно произносит мистер Ходжкин, убирая ампулы с остатками лекарств в кейс. – Невозможно же её постоянно так откачивать. Однажды это может плачевно закончиться.

Я боюсь думать, чем именно, но подозреваю, что ничем хорошим подобные приступы обернуться не могут. Кома? Удушье? В голове клубятся самые кошмарные образы, но ужаснее всего – видеть в этих образах свою сестру. Меня передёргивает, и я, чтобы отвлечься, подсаживаюсь к сестрёнке на кровать. Мягкими, плавными движениями глажу её волосики. В её взгляде испуг, боль, какая-то раздирающая изнутри тоска. Но есть в них и что-то ещё… твёрдое, непоколебимое… С секунду раздумываю и понимаю, что – мужество.

– Я даже и не знаю, чем теперь её можно кормить. Если даже в конфетах из сахарного сиропа сплошные токсины, – растерянно глядя на мистера Ходжкина, произносит мама.

– Мелиссия, увы, я просил нам выделить нетоксичные продукты для аллергиков, но в Корпорации строгая политика. Они не хотят, чтобы с этих продуктов перекидывалось грибковое заражение, – с сожалением произносит доктор. – А может, и попросту не хотят возиться, проще народ токсинами кормить, зато заражения нет, да и продукты целы. Я слышал, что себе на стол они другие продукты поставляют.

Мама качает головой и тяжело вздыхает. А в моей голове растут сомнения в правильности пищевой политики «Плазмиды».

Весь следующий день я провожу рядом с кроватью Никсы, пытаясь развеселить её всеми доступными мне способами. Она вновь вялая и почти не улыбается. Теперь она похожа на маму. Меня это тревожит. Два вялых существа в одной квартире – это уже слишком. С этой мыслью я проживаю весь день до глубокого вечера.

В утро моего отъезда Никса уже ходит, но её тошнит и водит из стороны в сторону. Мне больно смотреть на неё, совсем не хочется оставлять её тут на маму. Сегодня я ей не доверяю ещё больше. Она своим уныньем лишь усугубляет положение дел.

– Пока, Трэй. Я буду скучать по тебе, – ослабевшими руками она обнимает меня.

– Я обещаю что-нибудь придумать. Ты веришь мне? – спрашиваю я, глядя сестрёнке прямо в глаза.

– Да, Трэй. Я всегда тебе верю.

– Никса, пообещай, что будешь сильной и крепкой. И будешь помогать маме. Мы скоро увидимся.

– Обещаю, – она смотрит мне в глаза, и я ей верю. Больше, чем маме, как самому себе. Она теперь совсем выросла.

Я ухожу один. На этот раз никто меня провожать не пойдёт. Никса должна оставаться дома, а мама присматривать за ней. Поезд в 7:00. Я ещё успею на работу.

Состав ползёт длинной гусеницей. Мы въезжаем в тоннель. Глаза слипаются после бессонной ночи из-за тревог за Никсу. Несколько раз я вставал и заходил в комнату, прислушиваясь к её дыханию, едва уловимому, но такому успокаивающему. На глаза падают гири, мозг приказывает сам себе уснуть.

На границе с одиннадцатым периметром сегодня особенно тщательный контроль. Едва приоткрыв глаза, вижу, как специальный отряд экологической полиции тщательно проверяет вагон, высматривая и вынюхивая малейшую подозрительную вещь. Я первый раз всерьёз задумываюсь: что они так старательно выискивают? Поддельные документы, оружие, запрещённые натуральные продукты или нечто более важное и опасное для них, для системы? Два буйвола в тёмно-зелёной форме подходят ко мне. Один длинным щупом больно тычет меня сонного в плечо, пытаясь поскорее растолкать. Мой раздражённый взгляд заставляет его отвести от меня металлический прибор для досмотра. Многоугольная головка сканнера дройда, зависшего в воздухе, поворачиваются в мою сторону. Грани сканера играют в лучах утреннего солнца, разбрасывая блики по потолку вагона. Безжалостный робот-убийца, лишённый души и сердца, с этого ракурса выглядит не таким уж грозным.

– Мистер, что у вас в сумке? – басит буйвол с татуировкой на шее в виде щита, отражающего лазерный луч или что-то в этом духе.

– У меня… эээ, да ничего особенного, – приходя в себя, отвечаю я и растягиваю лежащий рядом со мной рюкзак.

– Запрещённые предметы есть? – буйвол горланит стандартный вопрос, запихивая щуп поглубже, чтоб он сумел достать самое дно.

– Нет, ничего.

– Так, вроде чисто, – через пару секунд, вытаскивая щуп, произносит полицейский-досмотрщик, – приятного пути.

– Спасибо, – бурчу я, поглаживая ещё ноющее плечо. Хорошо, что на этот раз правое. Вспоминаю толчок Тода несколько дней назад. Злость сводит челюсти. Хочется прямо сейчас заехать и буйволу, и Тоду в челюсть. Кому первому? Через десять минут здравомыслие одерживает верх над эмоциями, мой мозг позволяет мне не думать о бессмысленной обиде. Хотя какая-то тревога и ощущение непонимания от всего происходящего остаются.

Высадившись с поезда, очень быстрым шагом семеню в сторону дома, нужно взять компендиум на сегодня и кое-что прихватить из своей домашней исследовательской лаборатории. До работы ещё больше получаса. Переодеваюсь, беру всё необходимое и вылетаю из квартиры. Лифт ракетой несёт меня вниз.

Выйдя из дома, наблюдаю, как дройды-уборщики старательно перетасовывают мусор, распихивая по разным секциям. Вспоминаю, что сегодня понедельник. В начале недели мусор всегда убирают. Запах стоит отвратный, но его обычно быстро развеивают. Мой взгляд падает на кучу пищевых отходов, сверху которой лежит надкусанная мною почти неделю назад помидорка. Это точно она. Она блестит глянцем. Всё такая же на вид яркая и свежая, алая, будто только с теплицы. Морщась, я протягиваю руку и беру помидорку. Она так же хороша и вполне аппетитна.

Я помню, как быстро портились яблоки, которыми меня угощала бабушка. От них пахло природной кислотой и железистой эссенцией. Если яблоко из сада откусишь, то в тот же день оно потемнеет, а через два-три совсем испортится. В маленькой теплице на заднем дворе дома, в котором она доживала свои последние годы, рос физалис, сладкий перец и всегда несколько кустов помидоров. Созревая, те помидоры едва становились розовыми, но их вкус был насыщенным, мягким и бархатистым. Такие помидоры быстро портились, если их не успевали съедать. С этим же помидором, излучающим неестественную свежесть, что-то не так. Я таращусь на помидор.

Окидываю взглядом кучу мусора и понимаю, что со всей нашей едой определённо что-то не так. Слова мамы про то, что она не знает, чем теперь кормить, звучат для меня совсем по-другому. Я ощущаю себя беспомощным. Хочется кричать. Некоторое время стою и ошарашенно смотрю на кучу пищевых отходов. Там НЕТ ничего, хоть сколько-нибудь похожего на гниль. Корки апельсинов почти не высохли, половина баклажана абсолютно цела и невредима. Сколько она там пролежала? Не меньше моего помидора. Откуда тогда запах? Чего-то тухлого. Наверное, мясо. Оно ещё способно портиться, а овощи и фрукты – практически нет. Пинаю со злостью контейнер с мусором. Хочется рычать и ругаться. Сдерживаюсь.

За спиной слышу чьи-то быстрые шаги, лёгкие и будто бы воздушные, едва касающиеся плиточных поверхностей. Я оборачиваюсь и вижу, как мимо стремительно проносится девушка с густыми, развевающимися волосами. Она словно подпрыгивает при ходьбе. Створки лифта быстро скрывают её пышную шевелюру. После неё остаётся лишь нежный аромат. Он сладкий и естественный. Что это? Орхидеи, фиалки? Я не силён в ароматах цветов. Но я уверен, что этот запах навсегда врежется в мою память. Кто эта незнакомка? Я ни разу её не видел в нашем подъезде. Может, плохо присматривался? «Вряд ли», – отмахиваюсь сам от себя. У меня хорошая память на лица и образы с детства. Провалы на это не повлияли. Какое-то время я думаю о девушке, пытаясь припомнить, не видел ли я её раньше, но постепенно поток мыслей вновь притекает к помидору и куче биоотходов. Я разворачиваюсь, бросаю помидор назад в мусор и говорю себе, что пора прибавить шагу, чтобы не опоздать.

В голове всплывает последний приступ Никсы. Таких сильных проявлений аллергической реакции у неё не было очень давно. Может, конечно, мама не всё мне рассказывает. Но думаю, что она бы не стала такое прятать. Если дело пойдёт так и дальше, то ещё неокрепшее сердце Никсы может однажды не выдержать и остановиться. Ладони рук увлажняются, физиологически подтверждая мою внутреннюю панику, назойливую и бесконтрольную.

Подходя к главному зданию «Плазмиды», я уже не смотрю на него с вдохновением, как раньше. Мои мечты и планы относительно светлого будущего тают. Я и раньше не был в восторге от политики корпорации и нашего «старого-нового» президента, но сейчас меня переполняет лишь разочарование, злость и презрение.

Весь день я хожу сам не свой. Тода почти не замечаю. Он старается делать вид, что и он меня не видит. Кристини сегодня не пришла. Видимо, дуется из-за бала. В очередной раз приходит мысль, что пора разрывать наши странные отношения. У меня нет сил играть в игры по её надуманным правилам. Я считаю, что отношения должны складываться сами собой, без лишних претензий и требований. Требование одно – взаимная любовь и уважение. Люди вместе, потому что нравятся друг другу, этого достаточно. Кристини явно считает иначе.

Вечером я иду на прогулку, она не освежает меня, а лишь тяготит неоднозначными мыслями, сдавливающими и морщинящими моё тело. Я смотрю на изуродованное елово-грушевое дерево, и в моей голове начинает рождаться план, невыполнимый, рисковый, самонадеянный, безумный, но от этого ещё более будоражащий моё сознание. Я решаюсь бросить вызов беспощадной политике Корпорации и подмятого под её глыбой влияния государственного аппарата. Людей заключили в пищевое рабство. Пора снять с них эти оковы.

Глава 5

Я хожу на работу как робот-андройд. Стараюсь ни с кем особо не общаться. Я теперь, вероятно, так же бледен и безэмоционален, как и большинство моих коллег. Агафии, возможно, даже легче от того, что я с ней почти не разговариваю. Пару раз начальник Пош кидал на меня хмурый, озадаченный взгляд, но потом отмахнулся и перестал обращать внимание, видимо, решив, что я перегружен подготовкой к диплому.

Большую часть времени приходится проводить в ангаре, где размещены четыре испытательных аппарата-беспилотника. Они почти такие же, как у службы безопасности Корпорации, но в них немного иначе устроена панель управления. Аппараты выглядят громоздко, но способны на многое. Два обхватывающих полукруглых крыла облегают почти прямоугольную кабину с небольшим грузовым отсеком сзади. Передняя часть кабины чуть скошена, поэтому окна наблюдения располагаются под углом, образуя полутрапецию в сечении. Все аппараты имеют вертикальный взлёт и посадку.

Моя задача – научить их двигаться максимально плавно и аккуратно, учитывая самые тонкие изменения в активности мозга, через волны которой транслируются умственные команды. Я почти доработал технологию, осталось совсем немного. Сегодня, спустя неделю после возвращения с окраин, я смотрю перед собой, и сердце замирает, когда аппарат неспешно и величественно взлетает над моей головой. Я едва перевожу взгляд вправо, как хвостовая часть крыльев моментально изменяет угол отведения, и беспилотник устремляется в сторону. Хорошо, что ангар очень просторный и есть поле для манёвров. Но скоро этого будет явно недостаточно. Завтра я запрошу у главного инженера разрешение на открытие верхних створок крыши. Мысленными командами сажаю беспилотник и улыбаюсь.

Теперь это часть моего плана. Я разработал технологию не для Корпорации, а для себя, для освобождения людей. Мою голову опьяняет самовосхваление, но я тут же берут себя в руки. Нужно ещё многое хорошенько продумать, самолюбование лишь ослепляет и одурманивает идущего к цели.

До защиты диплома ещё две недели. Я стараюсь не пропускать тренировки в зале и усиленно занимаюсь дома борьбой. Это также входит в мой план. С каждым днём он становится всё сложнее. Я осознаю, что выполнить задуманное будет чрезвычайно непросто, но, как мне кажется, это того стоит. Мой безумный план состоит в том, чтобы проникнуть в Научный институт высокочистых первозданных растений (НИВПР) и выкрасть оттуда семена натуральных растений. Нас водили туда на экскурсию, когда мы учились ещё на первом курсе. Идти туда, чтобы посмотреть на горстки семян под колпаками, казалась мне чем-то странным. Как сказали нам на экскурсии: «Эти семена являются архаизмом, пережитками прошлого. Они напоминание о том, с чего всё начиналось».

Да, я знаю, что красть всеобщее достояние – это нехорошо. «Но разве не для такого случая были зарезервированы семена?» – рассуждаю я про себя. Кто может нам запретить пользоваться дарами природы? Сейчас именно в этом я вижу спасение Никсы. Я осознаю риски и последствия, но это лишь ещё больше разжигает во мне желание воплотить план в реальность. От этих мыслей начинает сосать под ложечкой. На самом деле я не собираюсь красть все семена, я лишь возьму понемногу из разных хранилищ.

Я иду домой, неспешно шаркая по плитке. Сегодня я задержался дольше обычного, почти до 22:50. Уже начало двенадцатого, когда я выхожу с пропускного пункта. Мне разрешается работать лишь до одиннадцати вечера. С 23:01 все входы и выходы ангара блокируются. Ангар находится южной части шестого периметра. Идти ещё четыре квартала, если срезать по диагонально-ступенчатому маршруту. На улице прохладно. Шею холодит свежий воздух. Он относительно сухой. На окраинах такой же поток влажного воздуха заставил бы всё моё тело начать дрожать от сырого холода.

Сегодня я не буду махать кулаками или отжиматься, а лягу спать. По пути можно обдумать, как проникнуть в хранилище семян. «Взорвать дверь? – рассуждаю я. – Нет, не то, глупо, да и где взять взрывчатку? Сверху не подлезть. Вентиляционная шахта только на втором этаже в другом корпусе». Я сворачиваю на косую улицу и продолжаю размышления, проходя между высокими административными зданиям. На флагштоке одного из них флаг Аридафии. На сиреневом фоне золотыми нитями в вытянутый овал вписана женская фигура. Руками она симметрично раздвигает контуры овала, словно не давая им сомкнуться. Овал символизирует очертания оставшейся части суши, а фигура женщины – это богиня, защищающая сухопутные границы от натиска океана. Я смотрю на флаг. Он едва колышется на ветру, но выглядит благородно и величественно.