bannerbanner
Настройки чтения
Размер шрифта
Высота строк
Поля
На страницу:
1 из 8

Глава 1

Огромный мыльный пузырь обволакивает моё лицо, он скользит по моим щекам, лбу, по кончику носа, смыкается где-то под подбородком, я жду, пока он лопнет. Но к моему удивлению он не лопается, а напротив, уплотняется и становится толще. Я не могу открыть глаза, потому что их будет колко щипать едкое мыло. Я готовлюсь к тому, что же произойдёт дальше, представляя, как горький мыльный раствор просачивается сквозь мои стиснутые губы, заполняет носовые ходы и я захлёбываюсь в попытках набрать в лёгкие воздух.

Поразительно, но мыльная пена словно размягчается, превращаясь в потоки пресной воды, затекающей в нос и уши. Вокруг меня толща воды. Я сам весь под водой. Вода везде. Я будто бы задыхаюсь. Я хочу открыть глаза. Что-то снизу толкает меня наверх. Я распахиваю глаза и рефлекторно подрываюсь с кровати, тяжело и быстро дыша. На стекле круглого окна кислотно-зелёные прямоугольные цифры высвечивают 5:45. Опять этот сон, истощающий меня изнутри. Я уже не помню, когда он пришёл в мою жизнь. Кажется, будто был со мной с рождения. В моём сне никто меня не пугает, никто за мной не охотится. Только мыльная пена, обращающаяся в воду, в которой я боюсь утонуть.

Надо бы ещё поспать, но я вряд ли усну. После подобных пробуждений обычно уже невозможно вернуть себя в сон. Сегодня мне к десяти на работу в Центр технологических исследований. Там столько безгласых угрюмцев с серыми, однообразными лицами. Даже тошно туда идти.

После часовых неудачных попыток пристроить свою голову к подушке удобным способом мои ноги сами спускаются на прохладный пол. Откуда-то снизу слегка сквозит и щекочет пальцы ступней. В круглое окно пробиваются яркие стянутые вместе снопы света. Белого, чистого и тёплого. Свет падает на полупрозрачный столик, под которым лучи раскладываются на все цвета радуги. На поверхности стола сиянием сменяют друг друга буковки и символы данных о спектре солнечного света, уровне радиации, плотности потока космических частиц и показателях магнитного поля Земли. После первых катаклизмов на планете у каждого в городе есть похожие столики. Они помогают отслеживать изменения солнечной активности и напряжённости магнитного поля планеты. Нам мало кто рассказывает о том, что случилось почти сорок лет назад.

По рассказам покойного деда, было что-то вроде мощных выбросов на солнце и сдвига тектонических плит. Мама говорит, что из-за солнца земля стала плавиться и потекла, но я думаю, что это не так. Если бы земля стала плавиться, никто бы не выжил. Земные плиты сдвинулись по какой-то другой причине. Как нам рассказывали в школе, они смещались, поднимая уровень океана, пока бо́льшая часть суши не была затоплена. Остался совсем небольшой клочок земли. Границы нашего земного острова надежды облизывает мутная вода, погребшая под собой наследие человечества. Я с трудом верю в излагаемую государством слишком стройную теорию того, почему мы все так плохо живём. Но сейчас я стараюсь об этом не думать.

Вчера опять поздно лёг, тяжесть распирает голову изнутри. Я едва передвигаю ноги, полусонными глазами выискивая вдоль стены проход в коридор. Мне повезло. Меня заселили в квартиру с окнами, выходящими в просторный двор. В моей комнате с утра почти всегда светло. Интерьер здесь скуден и строг, но есть всё необходимое. Кровать, столик, потайной шкаф для одежды, несколько пустых полок (не понимаю, зачем они мне), да и всё. Прикроватную тумбу я вытащил ещё месяц назад на свалку, чтоб не занимала место. Вообще-то она принадлежит Корпорации, как и моя квартира, да что там – как и я сам! И тумбу выкидывать без разрешения нельзя, но я сделал это. Поздно вечером, чтоб особо никто не видел. После этого в комнате стало просторнее. Я иду босиком с чуть прикрытыми глазами. Меня слегка ведёт в сторону, я опираюсь левой рукой о гладкую полированную настенную панель, в то время как ноги, заплетаясь одна о другую, несут к ванной.

Дверь в исследовательскую приоткрыта: на прямоугольном столе два белых микроскопа с вытянутыми шеями штативов. Мои верные соратники. Молчаливые, гордые, но откровенные. Невидимое силовое поле растворяется, когда я подхожу к проёму, ведущему в ванную. Прохладные серебристые струйки, падая на лицо, смывают с меня остатки сонной пелены. Душ здесь не бывает горячим или очень тёплым, здесь экономят на подогреве. Обычно он холодный или чуть тёплый.

Включаются сушилки, и круглые капли воды с поверхности моего тела затягивает аквафильным полем в овальные отверстия, вертикально расположенные в ряд вдоль всей стены под душем. Теперь я абсолютно сух. Мама говорит, что так сушиться вредно. Поле вытягивает воду не только с кожи и волос, но и из организма. Я спрашивал об этом у техника, обслуживающего наш дом, он сказал, что это всё сказки и глупости. Я пока не знаю, кому из них больше верить. Быть может, каждый из них по-своему прав. Одно я знаю точно: сушилка – это невероятно быстро и удобно, поэтому я ею пользуюсь. Наверное, если бы это было совсем опасно, такие устройства не ставили бы в каждом доме в Центральном округе.

Я же теперь живу в элитном районе, в самом центре Мингалоса – мегаполиса, единственного города на всей сухой территории, где население превышает три миллиона человек. Здесь всё по-другому: все люди заботятся о своём здоровье и долголетии.

Моя мама и младшая сестра Никса живут на окраине Мингалоса, в квартире одного из многоквартирных домов с гниющими подвалами. Там всегда сыро. Болотистая илистая тина насквозь пропитала район, в котором я родился и жил до переезда в центр. В нескольких километрах от нашего дома начинался редкий лес с солёным болотом. За ним растянулись десятки километров вязкой сероватой жижи. Она осталась с тех пор, как много лет назад озеро вышло из берегов и затопило всё в округе. Вода отступила, но влажность осталась.

Сейчас меня мало это волнует, я перебрался в район для богатых и надеюсь однажды вытащить из нищенских трущоб маму и сестру. Мама давно на себе поставила крест, она почти не следит за собой, хотя ей ещё нет сорока. На маму я повлиять не могу, да и не хочу, взрослых бессмысленно пытаться менять, они всегда будут себя считать правее детей. Никса – другое дело. Ей всего одиннадцать, она закончит школу только через четыре года. До этого времени у неё есть шанс даже попробовать поступить в один из колледжей. Их совсем немного в городе, и в каждом из них огромный конкурс. Все говорят, что из трущоб почти никто никогда не выбирается, но я же прорвался, значит, и она сможет.

Я одеваюсь, попутно кидаю взгляд на зеркальную стену, в которой отражается тёмная каменная плитка ванной, подхожу чуть ближе и смотрю на своё лицо, ещё помятое после постели. Моё тело стало выглядеть лучше, с тех пора как полгода назад я стал ходить в бассейн и посещать тренировки по прыжкам между тумблеров – препятствий с отталкивающим силовым полем. До этого я занимался чуть меньше года рукопашным боем, но он не способствовал наращиванию рельефа. Увеличивались только сила и быстрота мышц. Но пока бассейн и тренировки не формируют из моих ста восьмидесяти сантиметров костей, мышц, жира и кожи необходимого отражения в зеркале. Лёгкая сутулость не уходит даже от хоть и редких, но интенсивных тренировок по укреплению мышц спины в зале рядом с бассейном. Руки выглядят недостаточно крупными, но ногами я доволен. В детстве мне приходилось много бегать, поэтому они у меня достаточно проработанные и рельефные. Мне хочется видеть в отражении железный пресс, но до него ещё далеко. В Центральном округе Мингалоса почти все либо худые, либо спортивные и подтянутые. Здесь культ спорта и здоровья. Для четырёхсот тысяч жителей центра работают несколько громадных спорткомплексов.

Тёмные волосы непонятного цвета растрёпаны, они густые и непослушные. Мама в детстве мне говорила, что густые волосы нравятся девочкам. Единственное утешение. По правде говоря, я не был в почёте у девочек, потому что с восьмого класса много учился и работал, не расхаживал с задранным носом, донашивал вещи за сыном маминой знакомой из второго подъезда. Меня считали занудой. Сейчас из воспоминаний о том времени остались только волосы. Они всё так же растрёпаны с утра, но потом я их тщательно укладываю. Здесь, в центре города, нельзя ходить растрёпанным, за это могут даже оштрафовать. Здесь нельзя выглядеть неряхой и носить грязные вещи, тебя могут отправить в клетку для бездомных до выяснения обстоятельств. Здесь нельзя бранно выражаться или ругать руководство Корпорации, за это могут посадить в тюрьму. Это плата за красивую и сытую жизнь.

Здесь много еды, самой разнообразной и вкусной, аппетитной и сочной, растительной и животной, полностью генно-модифицированной.

Глава 2

– Трэй Коулмэн, пожалуйста, не забудьте сегодня явиться в зал обсуждений за двадцать минут до начала сеанса вашей работы, – растекаются в коридоре звуковые волны женского голоса из аудиораспылителя.

Как же странно слышать своё имя. Даже за несколько лет работы в главной Корпорации страны я так и не привык слышать его. Мне напоминают о заседании. «Там же совсем нечего делать», – уныло заключаю я. Каким-то чудом в четырнадцать лет я был зачислен на курс экспериментальной (так называемой) инновационной программы по нейронаукам. Я попал на год раньше, потому что поступил в школу в пять лет, а не в шесть, как остальные дети. Для меня это огромная удача. Я не из тех заевшихся городских пижонов, за которых смогли замолвить словечко или внести нужную сумму для поступления. За моё обучение платила Корпорация. Почти за всё в городе и в стране платит Корпорация. Они монополисты практически во всём.

Первый год я прилежно отрабатывал учёбой потраченные на меня деньги. Я не пропустил ни одного занятия. Ходил даже с высокой температурой, шатаясь от головокружений. Однажды голову из-за гриппа окутал такой дурман, что я перепутал одного из преподавателей с приятелем по курсу, за что мне был сделан строгий выговор и снята часть выплачиваемой стипендии на следующие полгода. Но даже несмотря на это я продолжал прилежно учиться, хватаясь всеми руками и ногами за спасительную соломинку – колледж.

С третьего семестра меня стали переводить на работу в Корпорацию, засчитывая её в качестве учебной практики. Сначала я приходил 2–3 раза в неделю на несколько часов, но потом стал проводить на территории Корпорации времени ещё больше. Потом, честно говоря, не помню, что со мной происходило. Совсем ничего. У меня словно бы случаются провалы в памяти. Вернее, случались, сейчас вроде уже нет. Я ходил в университетскую клинику, но доктор холодно мне сказал, что это нормально. Сканирование клеток мозга и связей между ними не выявило ничего особенного. В тот момент я совсем немного знал об этом, поэтому подробно расспрашивать о состоянии мозга врача не стал. Иногда я не могу вспомнить даже имена преподавателей с третьего курса или то, как они выглядели. Меня это пугает, до поступления в колледж со мной такого никогда не случалось. Это не мешает мне работать, всё, что надо, я хорошо помню, но некоторые моменты не могу вспомнить в деталях. Надеюсь, однажды я разберусь в этом вопросе и восстановлю память. Главное – что я не забыл свою семью, свой дом и откуда я. Мы – то, что мы помним. Больше у нас ничего нет.

В этом году моя практика прошла в лабораториях на работе, правда вот уже как три месяца мне разрешили бывать в них не чаще трёх раз в неделю. В остальное время я посещаю колледж и дописываю диплом, тесно связанный с новейшими разработками Корпорации. Не могу сказать, что мне нравится писать диплом. Склеивать фразы в предложения, создавая бесконечное полотно текста, невыносимо однообразно и занудно. Временами совершенно не знаешь, что вообще можно написать. Меня выручают практические наработки в лабораториях Корпорации. Отчёты я включаю в содержание дипломной работы. На них я буду опираться во время защиты этим летом.

– Трэй Коулмэн, старший сотрудник отдела, подтвердите своё участие, – не унимается мелодичный голос женщины, которую я миллион раз слышал, но никогда не видел вживую. Интересно, она вообще существует или это имитация?

Я вылетаю из ванной, проскакивая через силовое поле. Меня успевает тряхнуть и слегка подбросить в воздух. Мышцы рук и ног свело. Скулы напряжены, ощущения внутри них болезненны. Я опять забыл выключить свет, сработал предохранитель силового поля. «Чёрт, когда же я, наконец, выучу это простое правило – провести ладонью по правой плитке сбоку от проёма, и свет сам гаснет, – думаю я, немного приходя в себя после встряски. – И зачем вообще эти силовые поля, что за болван их придумал!» Руки и ноги отпускает.

– Подтверждаю своё участие, – слегка запыхавшись, отвечаю я и по холодку вдоль спины понимаю, что стою в одних трусах. Хорошо, что с той стороны аудиораспылителя меня сейчас могут только слышать, но не видеть.

– Заявка подтверждена, – журчит всё тот же приятный женский голос. Зачем она говорит «заявка»? Я не подавал никаких заявок. Это инициатива отдела – отправить меня на собрание. Я не хотел этого. Ладно, без толку мусолить свои нехотения в мыслях, это всё равно ничего не изменит. Мне в любом случае там нужно появиться.

Я неспешно иду в комнату, уже чуть бодрее. Сковывающие ощущения после воздействия силового поля рассасываются. Я начинаю одеваться. Одежда удобно прилегает своей шелковистостью к телу. Таких вещей я никогда не носил в нашем округе. Первый раз я надел форму в пятнадцать лет, когда проступил в Университетский колледж, спонсируемый Корпорацией. Я совершенно не чувствовал эту одежду. Она сидела на мне настолько удобно и комфортно, что складывалось впечатление, будто её вообще не существует. Штопаные ситцевые рубашки, натирающие подмышки, поношенные, местами протёртые, тысячу раз стираные тёмные джинсы, дырявые кеды – из таких вещей складывался мой скудный гардероб. После всех мучений и терзаний по поводу дискомфорта во всём теле удобная, эластичная одежда из современных технологичных материалов казалась мне космическим чудом. Я боюсь даже думать, во сколько она обходится Корпорации. За годы учёбы носить современную одежду стало уже привычным делом. Иногда удаётся что-то прихватить для мамы у коллег-женщин, которые желают избавиться от ещё вполне приличных на вид вещей. Маме нужнее комфортная одежда. С тех пор как погиб Дэйв – мой отчим, она осталась одна обслуживать квартиру и кормить наши с Никсой вечно голодные рты.

В животе урчит, надо бы подкрепиться. Следую на кухню. Проём, ведущий туда, располагается с той же стороны, что и вход в исследовательскую. В квартире, любезно предоставленной мне Корпорацией, нет столовой или даже намёка на неё. Только кухня, где стоит крохотная плита, холодильник и небольшой выдвигающийся столик. Кухня маленькая, но светлая и приятная. Когда Никса первый раз приехала меня навестить полтора года назад, она была так сильно удивлена кристальной чистоте на кухне, что тут же с восторгом воскликнула: «Здесь как в домике из листочков белой бумаги!» Она приложила свою малюсенькую бледную ладошку с сиренево-синими мраморными прожилками к сверкающим белизной панелям на стене кухни и провела ею до пола. «Какая скользкая! Я думала, она окажется шершавой», – удивлённо вскрикнула она и, заулыбавшись, кинулась ко мне обниматься. Никса тогда едва доставала макушкой до моего пупка. Невозможно даже вообразить, насколько она была счастлива в тот момент, когда наконец-то вырвалась из затхлого гнилостного района с покосившимися чернеющими от грибка стенами и очутилась здесь, в светлом, чистом доме, на сверкающей кухне. Хотя Никса и не единокровная мне сестра, у нас нет никаких разграничений. Она любит меня как кровного брата. После смерти её отца Дэйва семь лет назад я стал для Никсы кем-то вроде старшего опекуна, почти родителя.

Я вырываюсь из потока мыслей о семье и подношу руку к полупрозрачным створкам холодильника. Они моментально отворяются, и моя рука тянется к сочному помидору. Не знаю отчего, но сейчас я хочу отправить в рот кусок именно этого насыщенно-красного, спелого фрукта (да-да, помидор – это фрукт, сам долго удивлялся, когда узнал).

Несколько помидоров вчера принесла служба доставки еды. Я их тотчас убрал в холодильник, чтоб наутро они сохранили свою свежесть. Предвкушая, как бархатистая мякоть будет таять на моём языке, а сладко-солоноватый сок потечёт по нёбу, я откусываю помидор. Мои зубы вонзаются в плоть помидора, но в этот момент происходит что-то совсем не то, что я себе вообразил. Вместо сочного, бархатистого, нежного привкуса на моём языке остаётся прогорклый, водянистый осадок. Мои глаза начинают бегать в поисках места, куда можно выплюнуть кусок отвратительной гадости. Замечаю открытый под подоконником пустой контейнер, в котором мне принесли вчера еду, и поспешно сплёвываю в него откушенный кусок. Следом плюхается и сам помидор. С омерзением смотрю вниз на вытекающую из фрукта водянистую субстанцию. Во рту неприятно вяжет, как будто меня заставили съесть стакан черёмухи и закапали сверху йодом. Вкус того и другого я помню с детства.

– Мистер Коулман, полчаса до выхода, – произносит из коридора женский голос.

«Какие полчаса?! – бормочу я под нос, глядя на часы. – Здесь пешком прогуляться меньше десяти минут». На часах тем временем 8:21. Моя рука тянется в холодильник, чтобы всё-таки что-нибудь выудить оттуда. Желудок сильно урчит. Вчера я его оставил без ужина. Нащупав гладкий пакет с творогом, я уныло вытаскиваю его из прохладной камеры. Творог из искусственного молока, кислый и бесполезный. Комки молочной субстанции оседают на зубах, отчего те неприятно скрипят. Хочется выплюнуть, так же как и помидор. Я доедаю, потому что впереди длинный рабочий день с одним перерывом на обед. Корпорация нас кормит разной едой, иногда даже весьма съедобной, но временами попадается совершенно невыносимая. Я представляю, каково моему желудку всё это переваривать. «Никсу бы вообще вывернуло от всего этого», – проносится в голове.

У моей сестры с детства аллергия на некоторые белки, содержащиеся в генно-модифицированных продуктах. Она старается их избегать. После приёма такой пищи у неё распухают щёки, лицо делается пунцово-красным, она кашляет и задыхается. Единственный доктор на весь район, иногда заскакивающий к нам в квартиру, приносит самые дешёвые противоаллергические таблетки. Только на них Никса и живёт. Из леса я раньше приносил ягоды, грибы, некоторые коренья. Дедушка меня научил немного в них разбираться. От него у меня тяга к естественным наукам. В своё время, чтобы прокормить нас, он входил в радиационную испытательную камеру и проводил там опыты. По образованию он вроде был химик, но я точно этого не знаю. Мама сама путается, кем был её отец – мой дед.

После обширных затоплений и сокращения части суши были повреждены многие заводы, фабрики, размыта почва полей с растительными культурами. Люди стали стекаться в центральные регионы, куда вода на материке не добралась. От страны осталась треть. На наших школьных картах материк с двух сторон закрашен голубой штриховкой. Это значит, что там сейчас вода, а раньше была суша. Страну разделили на одиннадцать регионов и дали название Аридафия. Несколько десятков лет назад страна называлась по-другому, но об этом говорить запрещено. На уроках географии и истории нам рассказывали, что совсем немного суши клочками разбросано по планете. Земля сделалась по-настоящему голубой. Наверное, из космоса один сплошной водянистый шар с облаками.

Я никогда не был в космосе, но, должно быть, там безумно интересно. Как бы хотелось там однажды очутиться. Я люблю путешествовать, точнее, перемещаться в доступные места. Была бы моя воля, я бы стал географом-путешественником. Мистер Вандервал, наш учитель географии, как-то говорил, что вода убывает и постепенно суша отвоёвывает свои законные территории. Я склонен ему верить.

На планете всё быстро меняется. Многие виды растений, насекомых, птиц и животных исчезли из-за климатической катастрофы. Потребовалось выводить новые сорта растений и новые подвиды животных. На базе нескольких институтов и сельскохозяйственных предприятий создали Корпорацию, которая и занялась обеспечением продовольствием людей. В Корпорации проводили многочисленные эксперименты, пытаясь ускорить процесс мутаций самыми разными способами. Наш всегда немного циничный школьный учитель биологии однажды сказал: «Спасая свои драгоценности и деньги, люди позабыли спасти свой самый главный клад – знания. Когда всё стало топить, нужно было сохранять технологии, а не набивать карманы золотом и бежать».

Лишь спустя несколько лет, когда я начал учиться в колледже, я сумел понять, о чём он говорил. Многие методы генной инженерии и отлаженные технологии действительно были утеряны, их пришлось восстанавливать, нарабатывая новый опыт, иными словами, вновь изобретая велосипед.

Так мой дед стал одним из участников этого безжалостного испытательного плацдарма. Мама рассказывала, что, когда с едой всё было совсем плохо, он часто сам подряжался идти в радиационную камеру. Желающих было немного, поэтому его там только приветствовали. Вечером в своих руках с распухшими чернеющими венами он приносил хлеб, масло, немного сушёных фруктов и сыр. Деньги ему выдавали в конверте, но на них всё равно было трудно купить еды. Витрины продовольственных магазинов пустовали. Ночью мой дед кряхтел и кашлял, ворочаясь и будя всех своими протяжными стонами.

К удивлению всех, дед прожил довольно долго, дотянув почти до семидесяти лет. Я помню его лишь до своих девяти лет. Он ходил с палочкой, кряхтел. Все его суставы, разъеденные облучением и химией, скрипели с невыносимой болью. Правда благодаря удивительной жизнестойкости это не мешало ему оставаться бодрым и энергичным. Я им всегда по-настоящему восхищался. Скрюченный суровой болезнью, едва разгибавший воспалённую спину, он гордо вышагивал по заболоченному лесу, расчищая тростью дорогу от кустиков брусники. Он стал для меня примером мужественности и стойкости.

Его не стало в тот год, когда мне должно было исполниться десять. Я лишь помню его совсем почерневшие, будто налитые синеватым свинцом жилы и спокойное лицо с закрытыми глазами, рыдающую мать, грустную бабушку. Он мог бы пожить ещё, но радиация бескомпромиссно забрала у него десяток, а может, и несколько десятков лет его бодрой и энергичной жизни. За кусок хлеба Корпорация потребовала здоровье и жизнь родного человека.

Корпорация забирала не только здоровье, но и устраивала закономерный передел власти. В Аридафии ещё тридцать лет назад существовали исторически оставшиеся от предыдущего государства три ветви власти: законодательная, исполнительная и судебная. Сенат и Совет представителей от регионов избирались из числа обычных людей. В стране был президент и худо-бедно работали суды. В Совет представителей постепенно стали набирать выдвиженцев от Корпорации. В первое время их могло быть не более десяти процентов, но со временем это число довели до половины.

Сперва Корпорация была государственной, общей, но потом одна группа людей исхитрилась реорганизовать её в частное предприятие. Они же выдвинули своих людей в Сенат, который теперь почти полностью состоит из членов Корпорации. Президент в стране стал постепенно терять позиции. Корпорация же, напротив, начала сама обеспечивать людей работой и пропитанием. Год от года еды становилось всё больше. Корпорация не пошла по пути завоевания власти, она тихо нанесла удар по самому слабому месту людей – чувству голода. Постепенно один за другим регионы подчинялись всесильному влиянию этой организации.

Корпорация монополизировала все новые сектора хозяйства страны. Втайне от президента, а возможно, с его молчаливого согласия, члены совета корпорации начали разрабатывать летательные аппараты и корабли, оснащённые вооружением. Несколько лет это держалось в секрете, пока два года назад оккупированный корпоратами Сенат не объявил импичмент президенту и не попросил его добровольно уйти с должности. С тех пор многое изменилось, законы ужесточились. Корпорация стала управлять страной, ставшей её частью. Столицу окончательно перенесли в Мингалос, а исполняющим обязанности президента страны стал глава Корпорации Кейн Рид.

До выборов нового президента разрешалось в ограниченном объёме выращивать свои собственные сорта домашних культур и употреблять растения из леса. Два года назад это строжайше запретили. Теперь в пищу можно использовать только продукцию, произведённую на фабриках корпорации. Если о нарушении узнаёт экологическая полиция, провинившегося сажают в тюрьму. Тех, кто занимается выращиванием и продажей натуральных овощей, фруктов или животных, могут расстрелять.

Мама не раз оброняла, что изменения в законах принесли в семью одно горе. Бабушка не застала нововведений, она спокойно кормилась из леса летом, делая запасы на зиму. В конечном счёте я и мама нормально перенесли тотальный переход на генно-модифицированные продукты, но вот Никса часто сваливается с приступами. Это мешает не только её здоровью, но и учёбе. Я переживаю за неё. Иногда я хочу постучаться в отдел биомедицинских исследований и сказать им: эй, ребята, может, изобретёте что-нибудь противоаллергическое от корпоративной дряни? Правда, вряд ли мы кому-то нужны с нашими мещанскими проблемами…

На страницу:
1 из 8