Закон парных случаев

Закуска тоже была самая простая – серовато-желтая квашеная капуста с кислым запахом, обязательная селедка с колечками лука, линялого малинового цвета винегрет и еще дымящаяся отварная картошка. Кажется, была еще колбаса, но явно не из тех сортов, что доставлялась в военный санаторий напротив этого барака.

Самогон разлили по стопкам. Маше по ее просьбе самогон не наливали, но наполнили стопку красным вином.

Отец Андрея произнес короткий тост «за новобрачных» и залпом выпил содержимое своего стакана. Андрей пригубил стопку, сделал вид, что пьет, и поставил ее на место. Тогда отец с раздражением в голосе стал выговаривать ему: «Какой же ты сын и вообще, что за мужик, если не пьешь с нами?» Андрей поморщился и выпил. Маша «пить» никогда не умела, вкуса или прелести даже хорошего вина не понимала, но, чтобы не обидеть хозяев, пригубила стопку с кислым, терпким вином. Она видела, что все посмотрели на нее с осуждением и жалостью, видно посчитав ее «кривлякой», но пить не уговаривали, просто решили, что ей, столичной, их вино не по вкусу. Потом Маша чуть поковыряла винегрет, капусту же отведать не решилась. Извинившись перед родителями Андрея, она попыталась объяснить отсутствие аппетита тяжелой дорогой и усталостью, что было правдой.

Потом Елизавета Андреевна принесла с кухни побитый временем алюминиевый чайник, и они все вместе пили чай с кислым алычовым вареньем и молчали. О чем надо говорить, никто не знал. Маша еле-еле держалась на стуле и с нетерпением ждала, когда же закончится праздничное застолье.

Наконец, трапеза закончилась, и все как-то нерешительно стали вставать из-за стола, будто ожидая нового раунда праздничного обеда. Затем были убраны все угощенья, посуда и скатерть, и на столе осталась только давно потерявшая цвет, потрескавшаяся клеенка, протертая на углах до дыр.

Маша, поблагодарила хозяев за теплый прием и, извинившись, сказала, что она очень устала, и что ей хотелось бы немного отдохнуть, прилечь. Если они, конечно, не возражают.

Оксана тут же отпросилась переночевать у подруги и убежала. Захмелевшего Павло Андрей уложил на кровать в комнате, а Елизавета Андреевна ушла ночевать в их «летнюю квартиру» – небольшой сарай во дворе, где они жили, когда удавалось сдать их комнату «диким» курортникам. А отец Андрея предложил «пропустить еще по стопочке за восстановление семьи» и поговорить о жизни. Отказаться Андрей не мог и с явным отвращением, маленькими глотками уничтожал содержимое стопки.

Маша действительно очень устала, перенервничала, была почти убита увиденным и жаждала хоть немного отдохнуть и подумать. Она вышла на балкон, села на единственный стул и стала смотреть на чужую улицу, незнакомый двор, деревья с пятнистыми стволами и огромными, как раскрытая мужская пятерня, листьями. Ночь на юге наступает неожиданно. Небо стало быстро темнеть, зажглись уличные фонари.

Минут через десять появился и Андрей. Измотанные долгой дорогой в набитом плацкартном вагоне, одуревшие от «горячего» родительского приема, они были уже неспособны о чем-то говорить и мечтали только об одном – рухнуть, где угодно, и спать, спать, спать.

Старая, то ли односпальная, то ли «полуторная» железная кровать, занимавшая почти всю ширину самодельной «лоджии», пережила, видно, не одну революцию. По ней давно уже скучала свалка металлолома. Ее растянутые усталые пружины прогибались до самого пола под одной только тяжестью ватного бугристого матраца. Стоило одному лечь или сесть на нее, как она превращалась в железный гамак. Для второго места уже не было. Можно было попробовать удержаться на краю, ухватившись рукой за раму или перебросив через нее ногу, но металлическое ребро врезалось в тело и не давало заснуть.

Несмотря на открытые окна, обращенные к горе, на терраске было душно и влажно. Выстроившиеся вдоль шоссе платаны, живописно линяющие «бесстыдницы» с мощной, крупнолистной кроной, не пропускали ни малейшего дуновения с гор. Желтоватый свет ближайшего уличного фонаря с трудом пробивался через зубастые щели в листве и хищными пятнами ложился на стену балкона.

Молодожены с грехом пополам устроились на кровати «валетом», так было просторнее, но Андрея тут же начало выворачивать наизнанку. Накатывавшие волнами дикие спазмы выплескивали, выталкивали из его желудка все выпитое и съеденное за ужином. Маша испугалась, что он может захлебнуться. Она вскочила с кровати, не глядя, сунула ноги в свои белые туфельки и чуть не закричала. В них была теплая каша вчерашнего ужина. Она с ужасом отбросила их в сторону и заплакала. Туфельки, ее чудные свадебные туфельки, из которых Андрей пил шампанское, были осквернены! Она схватила оставленное на табуретке вафельное полотенце, с ожесточением начала вытирать ноги. Но мыть их было негде и нечем. К тому же сначала надо было спасать Андрея. Босиком она выскочила в комнату, где спал Павлик, но чайника с водой на столе не увидела. На цыпочках, чтобы не разбудить мальчика, она быстро пересекла комнату, тихонько потянула на себя дверь и выглянула в длинный коридор. Ей надо было поскорее добраться до кухни, чтобы сполоснуть полотенце и намочить его холодной водой.

В коридоре была кромешная тьма – лампочка под потолком не горела, а может быть, ее никогда и не было. Касаясь рукой стены, словно в подземном лабиринте, Маша стала осторожно пробираться на кухню. Ей казалось, что проклятый коридор никогда не закончится. Слезы лились ручьем, и ей казалось, что из каждой двери за ней подглядывают любопытные соседи. Как она добралась до порога кухни, она сама не понимала.

После абсолютной темноты коридора в кухне ей показалось даже светло. Желтые лучи ближайшего уличного фонаря, пробившиеся сквозь листву, пятнами падали на раковину. Трясущимися от обиды руками она открутила кран, помыла лицо и руки, смахнула мешающие видеть слезы. Стоя поочередно то на одной ноге, то на другой, обтерла полотенцем ступни, чтобы не поскользнуться на обратном пути, отполоскала полотенце и тем же путем, скользя по стене свободной рукой, заторопилась назад.

Стащив с мужа заляпанную майку, Маша обтерла ему лицо, предплечья и грудь, потом снова, уже более уверенно, смоталась с чайником за водой, положила холодное полотенце ему на лоб и стала ждать, пока он, измученный спазмами, не придет в себя. Еще через четверть часа Андрей с трудом поднялся, откинул назад разметавшиеся, слипшиеся волосы, принес из кухни пустое ведро и совком убрал с пола остатки вчерашней трапезы. Закончив эту работу, он выстирал испорченное полотенце, им же тщательно вымыл каждый уголок терраски и, вздохнув, сел отдышаться. А Маша, радуясь уже тому, что не проснулся мальчишка и что никто не видел ее в коридоре, снова отправилась на кухню приводить в порядок свои свадебные туфельки.

Вернувшись с кухни с мокрыми, причудливо скрученными туфлями, Маша набила в них какие-то свои тряпки, чтобы к утру они совсем не свернулись в клубок (никаких газет вокруг не было), и поставила их в уголок просушить. Честно говоря, при такой влажности никакой надежды, что до завтра туфли просохнут, не было. «Ну и ладно, – подумала Маша, – может, хоть на ноге растянутся». Она придвинула к окну табуретку, села и оперлась локтями о подоконник. Все равно сон окончательно пропал, к усталости прибавилась тупая головная боль. Тяжелый запах медленно выветривался в ночной духоте, обволакивая ее и пробуждая чувство отвращения, даже омерзения к этому жуткому дому. Ей по-человечески было жаль этих несчастных людей, до слез, до какого-то невыразимого отчаяния жалко своего Андрея, своего Мистера Х, своего несчастного Ромео.

Ей было обидно за мужа, за испорченный вечер, за нерадостную встречу, но обиднее всего ей было за свои дивные, бесповоротно испорченные туфли. Как она утром их наденет, если они так скукожились, свернувшись почти подковой? Кажется, они стали вдвое короче и уже! Утром надо попробовать натянуть их на ногу и так посушить. А если не налезут? Но у нее же нет другой обуви!

Вдруг ее пронзила жуткая мысль. Ее «оскверненные» туфельки – плохая примета, знак, предупреждающий о крахе всех ее надежд. В это мгновение она почувствовала, что рушатся все ее мечты об алых парусах, гранатовом браслете, о сонетах, который когда-нибудь будут написаны в ее честь. Жизнь кончилась, так и не начавшись. Что же она теперь скажет маме?

Хуже быть не могло. Уронив голову на руки, она зарыдала.

Говорить было не о чем, вернее, незачем. Поэтому оба молчали. Каждый представлял, что думает другой, но произнести вслух даже одно слово не хватало смелости.

Когда слезы кончились, Маша почувствовала дикую слабость. Голова кружилась, в ушах стоял какой-то звон. Ей захотелось лечь прямо на пол, чтобы не упасть.

Андрей тоже очень ослаб, он с трудом держался на ногах, мысли туманились. Главное, ему хотелось хоть немного успокоить Машу, просить у нее прощения за себя, за свою семью, за то, что не сумел сказать отцу «нет» – он сам так надеялся восстановить хоть что-то! Ведь ничего другого он и не ожидал, и было напрасно надеяться на чудо. Отец прав, он – слабак, он виноват, виноват, виноват… Но слова застревали в горле. Теперь он даже боялся подумать о том, что будет завтра. И все же он стал уговаривать Машу хоть немного вздремнуть, а он «постережет ее сон». Маша ничего не ответила. Но еще через полчаса она, обессиленная, рухнула в железный «гамак» и задремала. Андрей сел рядом на самый край рамы.

В коротком забытьи Маше казалось, что Андрей легонько гладит ее по волосам, но сейчас каждое его прикосновение было ей неприятно. Она раздражённо оттолкнула его руку: «Не надо», и вдруг почувствовала, что с головы ее что-то упало и легонько стукнулось о пол. Маша открыла глаза и попыталась разглядеть, что же упало, но на темном полу ничего не было видно. Тогда она подняла взгляд и, о, ужас! Не обращая внимания ни на свет из окна, ни на присутствующих людей, огромные тараканы, пошевеливая усами, ползли по стене строем, словно знаменосцы на параде. Они вели себя как истинные хозяева этой терраски, дома и даже целого города. Маша зажала обеими руками рот, чтобы не заорать от брезгливости и омерзения, потом быстро сдернула с кровати простыню, сильно встряхнула ее, и глухой звук падающих тараканьих тел показался ей шумом дождя. Она быстро завернулась в простыню с головой, так что остались одни глаза, залезла на табуретку и поджала под себя ноги.

Андрей куда-то рванулся и через мгновенье появился на балконе, держа в руке огромные ножницы. С каким-то отчаянием или остервенением он начал стричь и рубить тараканий поток. Через две-три минуты сражение было закончено. Это была Пиррова победа. Андрей снова подмел и вымыл комнату, принес еще одну табуретку и сел рядом с Машей.

«Господи, зачем я притащил ее в этот ад?»

В ту ночь в незнакомой и чуждой ей среде земля под Машиными ногами дрогнула и дала трещину. Мир покачнулся. Того, что она пережила, ей уже никогда не удастся забыть. Она многое поняла. Так вот почему Андрей так не хотел надевать к свадьбе новый, но очень недорогой костюм, купленный на родительские деньги. На фоне этих стен он чувствовал себя «предателем». Он жил лучше, чем они! Он испытывал неловкость перед ее родителями, страдал за своих и умирал от стыда перед молодой женой. Зачем он потащил ее сюда?

Ему тоже хотелось плакать и кричать от горя, целовать ее руки, стать на колени, молить о прощении. Умолять забыть навсегда этот проклятый вечер, этих тараканов. Он проклинал себя за то, что уговорил ее сюда приехать. Как ей теперь забыть обо всем? Ему хотелось сказать, что когда-нибудь он купит ей самые лучшие туфли на свете, что все будет у них хорошо…

И сам не верил в это.

Маша спрятала лицо в колени и заткнула уши. Она ничего не хотела слышать. Ни о каком сне, а может быть и о счастье, теперь не могло быть и речи. Никогда, никогда она не сможет забыть ни об этом страшном вечере, ни о тараканах, ни о своих испорченных туфельках. Конечно, не о простых парусиновых туфельках, которые еще можно купить в обычном магазине. А о том волшебном башмачке, в котором пенилось шампанское и которого касались его губы!

Даже сейчас, среди прекрасного безмолвия, вспомнив это, Маша вздрогнула и потрясла головой. Прочь, прочь! Неужели это было с ней? Уж не приснилось ли ей все это в страшном сне? Нет, это был не сон. Это было, было, было.

Но почему она немедленно не уехала, не убежала, хоть пешком, хоть ползком, хоть вплавь? Плавать не умеет? Так были же ноги, голова, наконец? Нет ей оправдания. Но есть объяснения, детские, беспомощные. Боялась расстроить маму. Боялась пересудов в институте. Было и более страшное – зная Андрея, боялась, что он покончит с собой. Теперь она понимает, что все эти страхи были слишком преувеличены в ее инфантильном сознании. Уйди она тогда, может быть, ничего страшного и не случилось бы, все рано или поздно встало на свои места, каждый нашел бы настоящую вторую половину, как говорится, срубил дерево по себе. Хотя страх за жизнь Андрея мог и оправдаться. Он был именно такой, как она думала, – ранимый, одинокий, взваливший на свои плечи всю неустроенность окружающего его мира.

Но прожитого назад не воротишь. Нет уже ни мамы с папой, ни несчастного Андрея, ни самого любимого и дорогого ей существа, так страшно погибшего старшего сына. Хорошо, что спит муж, что он не может слышать ее мыслей, что она может стоять тут наедине с собой и судить себя, как может это делать только сам человек, и не объяснять, почему так неостановимо льются слезы и всю ее так трясет.

Закрыв рот ладонью, чтобы не всхлипнуть нечаянно, она осторожно вошла в каюту, взяла со стула легкую накидку и снова вышла на балкон. Полотенце было по-прежнему влажным и даже прохладным, так что она вытерла им лицо и немного успокоилась. Ей хотелось бы навсегда забыть то, что было так давно. Ничего не было, никто не виноват. Но непрошенные воспоминания упорно и даже назойливо вылезали, как вылезает из квашни подошедшее дрожжевое тесто.

Глава 7

Светлячки в плену магнолий

К утру в насыщенный влагой и ароматами тропических цветов воздух, так и не успевший остыть за ночь, стал вливаться легкий прохладный ветерок с моря. Добрался он и до терраски, прогоняя густые ночные тени и ужасы. До самого восхода ни она, ни Андрей так и не проронили ни слова. А когда первые лучи солнца сверкнули на горизонте, измученная всем пережитым за ночь Маша очень тихо, дрожащим голосом стала просить Андрея немедленно поменять билеты на ближайший возможный поезд. «Я хочу домой. Немедленно», – твердила она, как ребенок. Уговоры Андрея потерпеть, побыть еще хоть пару дней, чтобы не обидеть мать, почти не действовали. С побледневшим лицом и запавшими глазами Маша затолкала в чемодан вынутый зачем-то сарафан, панамку, потом с трудом влезла в отмытые той же ночью, съежившиеся и потерявшие форму прюнелевые лодочки, а теперь уже просто дешевые парусиновые туфли, чтобы досушить их «на ноге». Потом нашла свою зубную щетку и поплелась на кухню, чтобы умыться, пока не встали соседи.

Похоже, оба они почувствовали, что их приезд не столько обрадовал, сколько насторожил и даже расстроил семью Андрея. Они вовсе не желали потерять его навсегда, боясь, что жизнь с этой «столичной штучкой» затянет его, и он уже никогда не вернется, не станет их кормильцем. Его душа тоже страдала, желания раздваивались, но никакой возможности помочь им или как-то примирить желаемое с действительным не виделось даже на горизонте.

На его глазах семья продолжала сваливаться в нищету, исчезали последние намеки на скромное благополучие.

Мать работала уборщицей и прачкой в военном санатории неподалеку от дома, дополнительно подрабатывая еще стиркой белья на дому для отдыхающих «дикарей».

Как и прежде, при любой возможности они пускали к себе приезжих, предусмотрительно устроив себе «комнату» в маленьком дощатом сарайчике во дворе. Даже при большом наплыве желающих провести отпуск у моря, в перегруженном людьми и дороговизной курортном местечке, сдать их убогую комнату можно было только за сущие гроши. Снимали ее какие-нибудь очень неприхотливые гости или нищие студенты, рискнувшие поехать к морю, не имея лишнего рубля в кармане. Летом и частично в бархатный сезон комната пустовала не часто. Но денег, чтобы сделать самый убогий ремонт, как не было, так и нет. Не богаче жили и другие обитатели этого «караван-сарая», в большинстве работавшие в местных санаториях и домах отдыха на подсобных, низкооплачиваемых должностях. Легче, возможно, было тем, кто работал «при кухне».

Теперь даже одного внимательного взгляда было достаточно, чтобы увидеть, насколько хуже стало без него в доме. И он окончательно растерялся. Может быть, он и правда поторопился с женитьбой?

Андрей, конечно, был рад, что вырвался отсюда, нравился ему и его институт, и преподаватели, и ребята, соседи по комнате, и то, что он может сам себя обеспечить, имея возможность подработать. Однако постоянное беспокойство о матери и его младшем брате сидело в мозгу, как заноза. Конечно, он знал, Оксана ему писала, что отец пытается бросить пить, но пока не получается. Хуже, что и Пашка стал выпивать. А одна мать ничего поделать не может, да и кто ее слушает? Не может она повлиять даже на Пашку, которому только четырнадцать, не то, чтобы уговорить отца не пить. Терпеливо ждет его, самого умного в их семье, чтобы он что-то придумал. А что он может?

Земля снова проваливалась у него под ногами. Если он сейчас сорвется и уедет, дом рухнет, и он ничего не сможет сделать.

Заставив себя немного успокоиться и понимая, что Андрею ещё хуже, чем ей, Маша уговорила себя остаться, чтобы не обижать ни его, ни его родителей. «Его мать ни в чем не виновата! Ей самой плохо. Наверное, самой некуда уйти». От всего этого Андрею хотелось закрыть глаза, заткнуть уши, ничего больше не видеть и не слышать. Умереть. Но сердечная боль не позволяла расслабиться. Надо искать пути, как бы помочь, хотя бы матери и Пашке. Если бы он был волшебником, или случилось бы чудо… А вот теперь всем им так плохо – каждому по-своему. Маше с ним тоже.

Как и большинство обитателей таких мест, его семья жила как бы на обочине чьей-то «красивой жизни». У двух категорий постоянно и почти безвылазно живущих здесь, учителей и врачей, в руках было, худо-бедно, благородное дело – воспитание детей и заботы о здоровье людей. У продавцов, поваров и официантов – всегда были какие-то средства к существованию. Остальные зависели от наплыва или отсутствия курортников, с путевками в санатории и дома отдыха или без оных. «Дикари» и были основным источником доходов местных жителей, которые, перемещаясь в сарайчики или под навесы, сдавали свое жилье жаждущим глотнуть свежего морского воздуха, погреться на солнышке, вдоволь покупаться и поплавать.

С весны до осени, особенно в «бархатный сезон», мимо «коренных» обитателей городка текло лихорадочное веселье доживших до победы праздных людей – изголодавшихся по женской ласке мужчин, отчаянных легкомысленных девчонок, модных дам и стареющих вдов, все еще надеявшихся ухватить свою долю счастья. Нередко появлялись здесь и люди с шальными, на один вечер, деньгами. Им же, постоянным жителям городка, и на один такой праздный денек честно заработать было невозможно. А уж семье, где были пьющие, зарплаты всегда не хватало. После того как курортники разъезжались, улицы городка словно вымирали, и чувство тоскливого однообразия и безысходности накрывало город с головой, словно ватным одеялом.

Старые, умудренные прожитыми годами люди понимали, что летом вокруг них текла не настоящая жизнь, а разыгрывалось короткое феерическое действо на фоне сочных и ярких южных декораций, но стоило раздаться паровозному гудку, и для очередной партии отдыхающих все это безудержное веселье заканчивалось с последней рюмкой теплого молодого вина или разбавленного пива.

Втиснув еще не очнувшихся от курортных грез всех без разбора «отдохнувших» в душные грязные вагоны или салоны самолетов, судьба снова мчала их в собственную невеселую обыденность – работа-дорога-очереди-дом.

Из осевших здесь после войны только редкие, самые смелые решались уехать из этого благодатного края и не возвращаться в этот карнавальный город. Они понимали, что атмосфера постоянного праздника смущает, дурачит иллюзиями их детей, портит им жизнь. Проблема была в другом – в незнакомом месте не было ни жилья, ни работы, да и климат суровее, в сарайчике даже летом уже не проживешь.

Но подрастающее поколение часто жаждало вырваться из этого «курортного ада». Мальчишки чаще всего мечтали поступить в мореходку или поехать учиться в большой город. Девушки, в большинстве, тайно надеялись удачно выйти замуж, уехать за границу или поближе к столице и возвращаться домой только на время отпуска, лучше – в «бархатный сезон». Вот и Андрей уехал, понимая, что никто и ничем ему не сможет помочь. Только он сам. Это был единственный шанс изменить свою жизнь и всей своей семьи. И вдруг все летит кувырком! Маша у них отняла его!

Андрея обуял неописуемый ужас. Если Маша сейчас уедет, она уедет одна! Они его не отпустят, он не сможет уехать, если мать начнет плакать и Пашка вцепится в ноги… Если он сейчас останется, то никогда больше не увидит Машу. Ему просто не откроют дверь! Она меня бросит! Если не сейчас, то потом. И он ничего не сможет поделать!

Маша тоже пребывала в полной прострации. В голове была полная неразбериха. Какой тут «медовый месяц»? Она, скорее, как муха в «меду», не в состоянии пошевелить ни рукой, ни ногой. Надо бежать. Но куда и как? Она тут задохнется, умрет. Что делать, что же делать? Неужели теперь она всю жизнь должна будет жить бок о бок с чужой бедой? Бедой чужих и даже чуждых ей людей, которые никогда не станут ни близкими, ни родными… Никогда она не сможет сказать правду маме. Никогда. И не у кого ей будет просить помощи.

Шок, который испытала Маша в ту ночь, был сильнее всего того, что довелось ей испытать за всю ее жизнь. Ни страх сорваться в пропасть, когда после невиданных дождей небольшой детский лагерь от Академии наук местные жители козьими тропами выводили из зоны горного обвала в Осетии. Ни оцепенение, охватившее ее, когда она пряталась в хилых кустах от двигающейся с моря прямо на нее воронки смерча… Ничто не повергало ее в такую пучину отчаяния.

Описать свое состояние она не смогла бы ни одному врачу, ни одному психологу. Пустота и беспросветный мрак. А вдруг так будет до самого конца? Конца чего?

Только жалея совершенно измученного, исстрадавшегося за ночь, растоптанного событиями Андрея, Маша позволила себя уговорить и согласилась остаться на целую неделю. Но зачем? Она же чувствовала, знала, что больше ничего хорошего здесь не будет. Ни сейчас, ни потом. Никогда. Им обоим было так плохо, и ей, и Андрею, что хотелось спрятаться, чтобы никто не заглядывал ей в глаза, пытаясь понять, что она думает или чувствует. Это было бы для нее еще большей пыткой.

Чтобы как-то сгладить впечатления от событий предыдущего дня, к вечеру после обеда, по предложению Оксаны, они отправились вместе прогуляться по городу и к морю. То ли Оксане искренне хотелось разрядить обстановку, то ли показать лучшее, что есть в ее городе, то ли «предъявить» ее, новую родственницу своим многочисленным знакомым, Маша так и не поняла.

Пока они шли вдоль набережной, Оксану часто окликали, может быть, ее приятели, а может, из простого любопытства, интереса к гостье, идущей рядом с ее братом-студентом. Оксана была очень хороша той красотой, которая присуща многим девушкам, выросшим у теплого моря. Свежесть ее чистой кожи, темные брови, большие, чуть прищуренные, зеленые, как у брата глаза, короткая русая коса, сильные плечи хорошей пловчихи и стройные загорелые ноги. Она была заметной даже на фоне ярко одетых приезжих чаровниц и роскошных курортных дам в длинных шелковых платьях.

Маша чувствовала себя по сравнению с ней бледненькой, замученной уроками городской худышкой, которую родители никогда не выпускают из дома. Оксана сознавала свою красоту и несла ее с истинным достоинством. Молодые люди постоянно с ней заигрывали, и она, бойкая на язычок, немедленно откликалась на непрошеные комплименты.

Вечер как-то быстро закончился. Солнце почти скатилось за море, стремительно потемнело и, показалось, что с горы кто-то закинул в небо невидимую рыболовную сеть с яркими морскими брызгами. Запахло рыбой и выброшенными на берег водорослями. В ночной тишине стало слышно легкое шипение набегавшей и тут же уползавшей волны, шуршание перекатывавшейся гальки. Откуда-то доносилась музыка – где-то неподалеку бродила по пляжу молодежная компания с транзистором.

Постепенно Маша стала приходить в себя. Чтобы развлечь своих спутников, Оксана стала ловить светлячков и осторожно прятать их в еще нераскрывшиеся восковые магнолии. Бутон в темноте начинал таинственно мерцать, светиться, словно сказочный каменный цветок. Потом Андрей сломал небольшую ветку со светящимся цветком и торжественно произнес: «Это будет наш талисман. Пусть он светится долго». Но пока они дошли до дома светлячок, вероятно, опьянел или вообще задохнулся от сильного аромата, и свет в цветке погас. Маше стало очень жалко светлячка, и в этом ей тоже почудился недобрый знак. Но красота южной ночи, шелест воды у самых ног сглаживали вчерашние тревоги и постепенно заставили Машу позабыть о светлячке. Она держала в руках ветку с крупными глянцевыми листьями и роскошным белым цветком и уговаривала себя, что жизнь все равно прекрасна, и не надо отчаиваться, и что у них с Андреем все еще впереди. Эти мысли на время примирили ее со случившимся и вернули мужество ждать окончания поездки. «Все это отвратительно, но не нарочно же. Просто испытание. Она должна выдержать. Надо только чуть остыть и успокоиться. Все будет хорошо».